Она ловко сновала по дому на своем кресле – маленькая, закутанная в пеструю вязаную кофту. Готовила себе завтраки, приглаживала перед зеркалом льняные волосенки, сквозь которые просвечивала кожа. Ей будто бы не нужны были ни визиты медсестры, ни помощь Дженни, которая приезжала стирать и делать уборку. В погожие дни бабушка любила отдыхать в саду, куда с веранды был проложен пандус для коляски. Теперь я поняла, почему в этом доме не пользовались дверью, выходящей на улицу.
– Садись сюда, милая. Я принесла твой сэндвич. А чай в кружке совсем остыл, я сделала тебе свежий.
Мы редко сидели с бабушкой в тишине – я обычно спускалась в гостиную по вечерам, чтобы посмотреть телевизор и перекинуться с ней парой слов. Сама она была не из болтливых, и сейчас мне хотелось воспользоваться поводом, чтобы о чем-нибудь ее расспросить – например, о том, что я нашла в гараже.
– Ах, научные журналы! Их читал наш сын, он в школе очень увлекался всякими открытиями. Тогда это было очень модно. Космос, русский спутник – о них много говорили в те годы. У вас, наверное, было так же, просто вы слишком молоды, чтобы помнить.
Но я помнила. Классе в шестом я впервые увидела «Девять дней одного года». Был душистый весенний вечер, мы сидели с мамой на диване перед телевизором – я любила с ней сидеть, даже если передачи были скучными. А тут меня зацепило сразу, с черно-белых кадров аэрофотосъемки, хотя я еще не знала, кем стану. Мама вздыхала, глядя на Баталова: «Ах, вот бы встретить такого!», а я втайне сердилась, что она всё портит этими пошлыми словами, низводит большое до уровня розовых соплей.
Никогда прежде я не видела настоящих героев – ни на экране, ни в жизни.
Мама рассказывала, что раньше профессия ученого считалась романтической. Наверное, поэтому она и полюбила моего отца. Её детство было густо населено геологами: они смотрели с журнальных страниц, их работа воспевалась в кинофильмах. Еще более популярными были физики, готовые пожертвовать собой ради открытия. Сегодня никто не играет в юных атомщиков, а деревенские мальчишки не мечтают о космосе. Теперь у них совсем другие герои.
– А ваш сын, кем он в итоге стал?
– Он инженер-гидролог, строил дамбы здесь, на Таззи. Сейчас их уже не строят: говорят, что для природы это вредно.
– Вы в это верите?
– Как же не верить? – Ее светлые глаза удивленно расширились. – Это ведь ученые, им видней.
– Чаще всего так говорят журналисты и политики, которые ни в чем не разбираются. А ученые пишут статьи в профессиональные журналы и выступают на конференциях.
– Так, значит, это неправда, что дамбы вредны?
– Понимаете, на самом деле всё гораздо сложней. В большинстве случаев нельзя сказать однозначно, «да» или «нет», надо рассматривать каждый случай отдельно. В этом и проблема, что никто не хочет разбираться. Люди любят простые ответы, которые можно глотать на ходу, как фастфуд.
– Сейчас ни у кого нет времени, – охотно подхватила бабушка. – Знаешь, это так странно: раньше у нас не было ни пылесосов, ни стиральных машин, которые сами меняют воду, а в Европу надо было три недели плыть на корабле. Но люди тогда не спешили так, как сейчас. В старшей школе мы успевали и учиться, и помогать родителям по дому и в огороде, чтобы прокормить семью, – время было военное. А вечером шли на танцы, потому что невозможно не танцевать, когда тебе шестнадцать лет.
Она рассмеялась, и зубы ее, крупные, как у Дженни, молодо сверкнули. Меньше всего она была сейчас похожа на тех старушек, чьи мысли беспорядочно скачут с одной темы на другую. Я поняла, что она хитрит, из деликатности уводя разговор в безопасную сторону. Здесь все были всегда так милы, так старательно избегали даже намека на конфликт, что я невольно ощутила себя дикарем в чьей-то чопорной гостиной.
– Я хочу кое-что тебе показать, – бабушка поманила меня рукой и, отъехав от столика, взяла с секретера один из семейных портретов. – Это Артур, мой сын.
Темнобородый мужчина в клетчатой рубашке был похож на Яна Андерсона с обложки «Лесных песен». На заднем плане угадывались густые заросли, у пенька лежал походный рюкзак – не хватало только костра, лижущего закопченый котелок.
– Он всегда любил природу, – сказала бабушка, словно угадав мои мысли. – Как и Дженни. Они вместе лазили по бушу, были так дружны… Никто и представить не мог, что все так резко изменится. Они были уже совсем взрослые, у обоих семьи, когда началась эта история с дамбой на реке Франклин. Это была настоящая война, и они оказались по разные стороны баррикад. Дженни участвовала в маршах протеста против строительства дамбы, и мы поддерживали ее, потому что тоже хотели сохранить наши леса. А Артур страшно ругался. Он тоже ходил на демонстрации, только уже в защиту дамбы. Его можно было понять: он терял работу, но надо ведь думать не только о себе, верно? Я пыталась его переубедить, я верила, что он поймет – он всегда был таким умницей. Может, нужно было тогда послушать его, разобраться, как ты говоришь… Так трудно бывает понять, кто прав, кто неправ. Но знаешь, когда речь идет о семье, это становится неважно. В конечном счете, все страдают одинаково.
– Они так никогда и не помирились? – спросила я осторожно.
– Нет, они, конечно, общаются, ведь прошло уже много лет. Когда умер мой муж, они вместе были на похоронах и старались, чтобы всё выглядело как прежде. Но я-то знаю, что они чувствуют. Матери всегда знают, – добавила она с печальной усмешкой и, перегнувшись через подлокотник своей каталки, похлопала меня по руке сухой и нежной, как у младенца, ладонью.
Мне всё никак не давали покоя слова водопроводчика о том, что кому-то могут не понравиться мои вешки. Следующую съемку я планировала делать не раньше ноября; и все-таки, не выдержав, отправилась туда снова – без инструментов, без змея, налегке.
Утро выдалось туманным, и Тасманов мост был как никогда похож на коромысло: его ноги уходили в белесую хмарь, не достигая воды. Я слушала Жарра – «Кислород», но, выйдя из автобуса, поняла, что превысила дозу, и дальше карабкалась в тишине, как альпинист.
Водопроводчик, разумеется, порол горячку – или просто от души выдумывал, надеясь познакомиться с иностранкой. По правде говоря, я бы и сама была рада с кем-нибудь тут познакомиться. В университете как-то не выпадало случая: лекций у будущих докторантов не было, а в лаборатории не особо поболтаешь, там каждый занят своим. В клубы и бары меня не тянуло. Оставался плавательный бассейн в Кларенсе, куда я ездила три раза в неделю, но самыми общительными там были пенсионеры – бодрые старички и старушки, не спеша бороздящие пахучую воду.
У десятой вешки меня настигла негромкая музыка, словно бы разлитая в сыром воздухе. Тягучие звуки карабкались всё выше и спускались той же дорогой назад: простая разминка для пальцев. Я пошла на звук; его источником оказался одноэтажный коттедж с крышей цвета тасманийского лосося. Дощатую беленую стену оплетал сухой скелет виноградной лозы. Музыка доносилась из эркерного окна, глядящего на улицу. Это был духовой инструмент, и сейчас он звучал иначе: не пел, а ворковал низким грудным голосом. Зачарованная его красотой, я остановилась у ограды. За окном мелькнул силуэт музыканта. Интересно, школьник он или взрослый? По росту не поймешь.
Вдалеке затарахтел мотороллер, и из-за угла показался ярко-зеленый жилет почтальона. Трубач продолжал играть, словно шум ему не мешал, но когда мотороллер поравнялся с домом, музыка стихла. Почтальон, сбавив ход, сунул в ящик пару конвертов. Минутой позже дверь открылась, и на крыльце появился мужчина в свитере и спортивных штанах. Шея его была обмотана желто-черным полосатым шарфом, и я подумала, что дома у него, наверное, так же холодно, как у нас. Музыкант (это ведь был он?) вынул письма из ящика и, заметив меня, улыбнулся – так здесь обычно делали, поймав чужой взгляд. Ему было лет сорок, вряд ли больше, хотя на висках уже белела седина – будто краской мазнули. Большие очки в темной оправе, мягкая складка над верхней губой и чуть рассеянный взгляд: должно быть, мыслями он был по-прежнему в своих гармониях.
– Я слушала музыку, – Надо же было объяснить, почему я тут торчала. – Очень красиво. Это вы играли?
– Да, – он смутился. – Репетирую. Ничего особенного, рутинная работа.
– А что это за инструмент?
– Французский рог.
– Надо же, никогда о таком не слышала.
– Наверняка слышали, – он улыбнулся шире, уверенней. – Помните, у Рихарда Штрауса: «пу-пу-пу-пуу-ру, пу-пу-пу-пуу-ру…».
Напевая, он дирижировал себе свободной рукой. Очки его при этом задорно поблескивали.
– И вы играете в оркестре?
– В Тасманийском симфоническом, – он махнул конвертами в сторону реки. Потом добавил что-то вроде: «Вот так» и замолчал. Взгляд снова стал отсутствующим, лишь на губах по-прежнему блуждал призрак улыбки.
– Ну, не буду вас задерживать. Удачи с репетицией.
– Спасибо. Приятно было поболтать.
«Пу-пу-пу-пуу-ру, пу-пу-пу-пуу-ру» – вертелось у меня в голове всю дорогу. Ужасно привязчивый мотивчик. Где-то я его слышала; по радио, наверное.
Дома я заглянула в словарь и обнаружила, что французский рог – это валторна. Так было немного понятней, хотя четких образов в сознании все равно не возникало. Прежде я не слушала оркестровой музыки, если не считать маминого Поля Мориа да обрывков каких-то рявкающих медью симфоний, долетавших иногда из телевизора. А тем временем рядом со мной жили люди, для которых рутинной работой было извлекать из инструментов удивительные звуки. Наверное, при такой жизни от музыки устаешь. Как хорошо, что я только слушатель.
13
Очередной участник толкнул барабан, и перед глазами у Зои побежали, сливаясь в мерцающее пятно, желтые и синие сектора. Ей было интересно, сколько очков выпадет игроку, но барабан почему-то всё никак не останавливался. Зою стало чуть подташнивать, как на каруселях; она протянула руку, чтобы остановить барабан, и запоздало подумала, что теперь ей, наверное, придется называть букву самой. Она начала мучительно вспоминать, что говорил предыдущий участник, и тут рокочущий голос сверху торж