«На написание симфонической поэмы „Высохшее море“, – говорилось в программке, – композитора вдохновило путешествие к соленому озеру Эйр. Первая тема рисует картину древнего…» Я вздрогнула: оркестр грянул полным составом, а потом, как дым после взрыва, потекли странные, дисгармоничные аккорды. Сосредоточиться на них было трудно, и я снова взялась за бинокль. Валторны сидели в три четверти ко мне, не загораживая друг друга, так что я могла без помех наблюдать за своим знакомым. Вот он отнял мундштук от губ, торопливо выдернул из инструмента какую-то деталь и, встряхнув раз-другой, вставил обратно. Лицо при этом оставалось сосредоточенным, глаза устремлены в ноты. Чем был для него концерт – обычной работой, как репетиции? Нравилась ли ему эта неуклюжая музыка? Я пыталась ощутить зной австралийской пустыни, о которой думал композитор, сочиняя свою поэму, но в зале было едва ли теплей, чем на улице. Ударник, приставленный к трехэтажным тарелкам, извлекал из них с помощью палочек тихий звук, похожий на ровное сопение спящего. Я даже решила, что кто-то в партере успел задремать и тихонько подсвистывает в унисон.
Отшелестели положенные аплодисменты, и на сцене началось движение: одни музыканты пересаживались поближе к дирижеру, другие уходили. Валторны оказались в числе последних, и это меня разочаровало: я так и не услышала красоты их голосов, лишь невнятное гудение на самом дне «Высохшего моря». Струнники подстроили инструменты и заиграли совсем другую музыку – жизнерадостную и легкую. Слишком легкую. Не в настроение. Интересно, чем сейчас заняты остальные музыканты? Вряд ли они будут слушать коллег, стоя под дверью. Кто-то, наверное, пошел на улицу покурить; хотя духовики вряд ли курят, им это должно быть вредно… Я поймала себя на том, что уже не слушаю, а бесцельно вожу взглядом по сцене, наполовину пустой (как пессимистично это звучит; а ведь стакан всегда был для меня наполовину полон). Я замечаю, что один из контрабасистов держит смычок не сверху, как другие, а снизу – будто ложку; а прорези в корпусе струнных похожи на знак функции. Мне грустно и хочется пить, а музыка – словно сетка, натянутая вокруг: она не касается меня, не закрывает вида, и все-таки не дает уйти.
В перерыве, когда зажгли свет, я дочитала текст в буклете и на одной из последних страниц увидела список оркестрантов. Пробежала глазами до валторн; там было всего два имени. Значит, моего знакомого зовут Люк. Как близнеца из «Звездных войн».
Он вернулся во втором отделении, чтобы сыграть вместе со всеми симфонию Шуберта. Валторна в его руках ослепляла меня. Я читала, что на этом инструменте трудно играть, и невольно восхищалась теми, кто сражается в детстве с непокорным звуком, а потом выбирает профессию музыканта. Это должно быть чем-то большим, чем работа от звонка до звонка; иначе не выдержишь.
Имя Шуберта не рождало в моей голове ни одной ассоциации, и я не знала, к чему готовиться. Снова погасили лампы в потолке; прошагал на свое место дирижер – осанистый, высокий, со светлым ежиком волос. Подхватил с пульта тонкую палочку. Никто в оркестре не пошевелился, не взял наизготовку инструмента. Никто, кроме Люка.
Голос валторны зазвучал тихо и торжественно, как далекий церковный колокол. Яркий луч, отраженный сияющим раструбом, попал мне прямо в сердце, и грусть исчезла. Струнные подхватили мотив, неторопливый, простой, будто лодочка плыла. Забытый бинокль лежал на коленях, глаза мои были закрыты. Хотелось слушать. Музыка постоянно менялась: тихое чередовалось с громким, ритм ускорялся и снова спадал. Мелодии тоже были разными; одни, промелькнув, исчезали, другие возвращались в новых обличьях. Это нескончаемое движение было совсем не похоже на карусельное повторение одной и той же темы у Поля Мориа. Музыка влекла меня все дальше и дальше, точка невозврата давно осталась позади, и путь мне был – только вверх.
Когда стихли аплодисменты и зажегся свет, я будто выпала из параллельного мира обратно в свой. Здесь прошло около часа, а там я успела столько перечувствовать, сколько раньше не удавалось за год. От передозировки кружилась голова. Разбираться в клубке эмоций было тяжело и жутко; и, что самое странное, я не могла понять, хочу ли я снова стать такой, какой была утром.
Спустившись с толпой на первый этаж, я неожиданно для себя самой свернула в сторону кассы. Она была еще открыта. Я подошла к стойке и, пряча глаза, будто замыслила дурное, спросила, есть ли билеты на следующий концерт.
15
Старенькую библиотечную книгу было немного жаль, но другого выхода я не видела. Распластала ее в сканере, как лягушку на препаратном стекле, придавила крышку ладонями и держала так, пока узкий луч под ней полз от одного края к другому. Все равно она истлеет на полке далекого хранилища, и неважно, случится это годом раньше или позже. Будь у меня лишняя жизнь, я бы оцифровала все ценные книги на свете, чтобы людям не пришлось, как мне сейчас, мотаться по городу – из библиотеки в архив и потом в университет.
Я вернулась за компьютер и запустила графический редактор. Несмотря на все мои усилия, отсканированное фото получилось искаженным у корешка. Можно было бы отрезать испорченную часть: она не захватывала той области, что интересовала меня, – но не хотелось терять ни одного фрагмента этой редкой аэрофотосъемки сороковых годов. Попробую выправить геометрию, а там посмотрим.
В лаборатории было тихо, только щелкала мышка компьютера, за которым сидел аспирант-китаец. Два соседних монитора дремали в ожидании хозяев: время было обеденное. Я почти доделала картинку, как вдруг в сумке запищал телефон. Пришлось выйти в коридор, чтобы не мешать.
– Здравствуйте, меня зовут Берни, – мужской голос в трубке был смутно знаком. – Мне ваш номер дали в Министерстве ресурсов. Я насчет тех оранжевых палок в Западном Хобарте. Кажется, с одной из них что-то неладно. Вы можете приехать и посмотреть?
– А что с ней?
– Да я сам не очень понял. Думал, мальчишки баловались. Так вы приедете?
– Да, конечно, – я бросила сумку на пол и свободной рукой отыскала в ней блокнот и ручку. – А какая именно палка, не подскажете? Рядом с каким домом?
Я записала адрес, поблагодарила водопроводчика и хотела уже распрощаться, как он снова заговорил.
– Я вам хотел показать кое-что. Мне кажется, это важно. Вы когда приедете?
Вот настырный малый! Неужели он решил что-то сделать с вешкой только ради того, чтобы вызвать меня?
– Пока не могу сказать. Может, сегодня или завтра.
– А, ну ладно. Вы мне тогда позвоните? Я там недалеко живу.
– Да, спасибо.
Не знаю, почему я сказала «да». Мне хотелось поскорей закончить разговор, но чужой язык и традиции требовали быть вежливой, что бы ни случилось.
Обеденный перерыв еще не закончился, и я решила поискать Прасада. Телефонный звонок оставил ощущение дезориентации – наверное, так чувствуют себя жертвы глупых розыгрышей. Может, я его не так поняла? Нет, он очень ясно говорил, без сильного акцента, который нередко сбивал меня с толку; и фразы были простые, даже слишком. Хотя странно ждать от водопроводчика изысканных выражений.
– А имя свое он назвал? – спросил руководитель. Я перехватила его у лестницы инженерного факультета.
– Только имя, фамилии вроде не было. Номер у меня высветился.
– Ну, так съезди, поговори с ним. Если он не поленился найти твой телефон, значит, действительно что-то видел или знает. Подробностей никаких не сообщил?
– Нет.
Он задумался, потом взглянул на часы.
– Если это действительно оползень… Когда у тебя следующая съемка, через неделю? Вот что мы сделаем: одной моей студентке очень нужна практика. Я с ней поговорю, и если она свободна – езжайте прямо сейчас. Инструменты есть.
Студентку звали Лин. Я не встречалась с ней прежде: первую тахеосъемку мне помогал делать другой подопечный Прасада, отвязный тасманиец с растаманскими косичками. А Лин была тоненькой азиаткой в ажурной вязаной блузке, брючках в обтяжку и детского размера туфельках-балетках. Пока мы шли к автобусной остановке, нагруженные рюкзаками с инструментами, она рассказала, что приехала из Гонконга и хочет изучать озоновую дыру: тасманийский университет только что купил новейший спектрофотометр, единственный в Австралии. Лин говорила искренне и горячо, видно было, что ее трогают глобальные проблемы. Но я поймала себя на том, что первокурсники кажутся мне совсем детьми – даже здесь, на другом конце света.
Забравшись в автобус, я развернула карту города, чтобы найти вешку, о которой говорил водопроводчик. Через улицу от нее был дом Люка, и при мысли, что я могу случайно встретить его, внутри всё подпрыгнуло, будто колесо подо мной наехало на кочку.
Мне ужасно не хотелось звонить водопроводчику, и я десять раз обругала себя за необдуманное «да». Однако нарушать обещание было нельзя. Как он представился – Берни? «Спасибо, выезжаю», – коротко ответил он; и, в самом деле, когда мы достигли места, бирюзовый пикап уже стоял у обочины. Вот ведь нечего делать человеку; работал бы лучше.
Он был одет так же, как в прошлый раз, только футболка под распахнутой джинсовой курткой была другая. Я кивнула в знак приветствия, он расплылся в улыбке. Потом посерьезнел и махнул рукой в сторону вешки. С первого взгляда было видно, что она наклонилась не меньше чем на десять градусов поперек ската.
– Смотрите, – сказал водопроводчик, присев рядом с ней на корточки. – Я думал сперва, машина задела. Но следов-то нет, ни царапины. Потом решил, что кто-то хотел ее раскачать нарочно. Знаете, люди всякие бывают. А потом, – он понизил голос, – я еще кое-то заметил.
Его рука указывала на небольшой травяной холмик в полуметре от вешки. Чуть ниже по склону виднелся еще один, повыше: там вздулась не только полоска земли между тротуаром и дорогой, но и часть асфальтового покрытия.
– Их здесь точно не было. А теперь – будто гигантский червь под землей прополз.
– Да это же оползень, – брякнула за моей спиной Лин, явно гордясь, что первой догадалась.