Чего ждать от сегодняшнего концерта, я не знала. Композиторы были другими, лишь одно имя звучало знакомо: Дворжак. «Из Нового Света» – было написано на билете, который (я десять раз это перепроверила, хотя в жизни ничего не забывала) лежал сейчас в моей сумке. Пора было выходить. Я запахнула на груди платок, сколов его маминой брошью с зеленой яшмой, смочила запястья двумя каплями «Шалимара» и отправилась на встречу с Новым Светом.
– Потрясающе выглядишь! – воскликнула Дженни, выглянув из кухни. – Просто божественно. Куда собралась?
– На концерт.
– Это в городе? И что, тебя кто-нибудь подвозит?
– Нет, я на автобусе.
– Да что ты! Это ведь ужасно неудобно. Давай я тебя захвачу, я уже всё тут закончила. Сейчас только загляну к маме, напомню, чтобы выключила рагу.
Неожиданное предложение смутило меня. Как объяснить ей, что я не люблю полагаться на других без особых причин? Прозвучит невежливо, как отговорка. А до автобуса осталось минут семь.
– Я не хочу вас торопить. Вдруг ей еще что-нибудь понадобится? А мне нельзя опаздывать: в зал не пустят.
– Да ну что ты волнуешься, – беззаботно отозвалась хозяйка. – Тут на машине десять минут езды. Во сколько концерт, в восемь? Еще уйма времени.
Она и в самом деле собралась быстро, словно чувствуя мое волнение. В стареньком «универсале», обитом изнутри скользкой коричневой кожей, пахло псиной и сухим кормом. Аккуратно вырулив со двора, Дженни спросила:
– Значит, отдыхаешь на каникулах?
Несмотря на ее частые визиты к бабушке, мы почти не общались: она все время была занята то стиркой, то готовкой; и даже в минуты затишья, когда они просто болтали в саду, мне не хотелось им мешать. Немудрено, что Дженни забыла наш самый первый разговор в тот день, когда я приехала смотреть комнату.
– Я пишу диссертацию, нам каникулы не положены.
Местные дороги были пусты по направлению к центру, и машина без помех летела мимо разноцветных одноэтажных домиков. Дженни нацепила темные очки и опустила козырек в салоне, но солнце все равно било в глаза, и асфальтовый треугольник впереди уходил вершиной в золотистое марево.
– Ах да, ты, кажется, говорила. И чем же ты занимаешься?
Я коротко рассказала про специальность, а потом и про диссертацию, стараясь не вдаваться в геологию. О работе не думалось: мыслями я уже погрузилась в обитую железом цистерну. Кому, интересно, пришло в голову построить концертный зал такой формы?
– Тебе следует быть осторожней с этим, – сказала Дженни, уверенно вливаясь в автомобильный поток, текущий в сторону моста. – Сверху не всегда видно лучше.
– В каком смысле?
– Тут недавно была история… Ты ведь знаешь про наш знаменитый мед? Он получается из цветков, которые растут только здесь, на Таззи.
Конечно же, я его знала: золотистый, прозрачный, с ароматом невиданных цветов. Уже одно его название – мед кожаного дерева – казалось удивительным, и я не смогла устоять перед ним в одно из первых своих посещений субботнего рынка на Саламанке. Мне хотелось непременно перепробовать всё, чем славился остров, будь то непроходимые дороги или румяные яблоки. Но дороги были по-прежнему далеки, а яблоки, мед и рыба – всегда в избытке.
– Так вот, лесное хозяйство решило срубить часть буша, чтобы расчистить место. Они сделали съемку с воздуха и составили карты: где ценная растительность, где похуже. Но сверху-то видны одни эвкалипты, а медоносные деревья – внизу, под ними. Теперь их могут все вырубить!
Она на миг отвернулась от дороги, взбиравшейся на мост, и так грозно взглянула на меня, будто я сама составляла карту этого лесхоза.
– Но ведь ошибку вовремя заметили.
– Всё еще только начинается, – зловеще предрекла Дженни. – Пасечникам придется воевать с министерством, чтобы отстоять свои права. Понимаешь теперь, о чем я говорю? Технология ненадежная, а страдают люди.
– Она вполне надежна, если пользоваться с умом. Есть способы зондирования, позволяющие разглядеть и подлесок тоже.
– А лазеры, о которых ты говоришь? – продолжала она, словно не услышав меня. – Может, они вредны для человека, а ими меряют дома.
– С помощью лазера делают операции. Вы же не будете запрещать скальпели только потому, что ими можно зарезать кого-нибудь в подворотне?
– И все-таки надо быть начеку, – заключила она. – Нам, простым людям. А то вечно всплывает что-то новое: то вредные добавки в пище, то какие-нибудь излучения…
Я хотела объяснить ей, что нельзя отвергать всё скопом, не подумав; а если неохота разбираться, надо просто знать, кому можно доверять, а кому нет. Но времени на серьезные разговоры уже не было: впереди маячил указатель на выезд с моста. Поток машин становился плотнее, и концерт надвигался так же неуклонно, как желтоватая глыба отеля с зеркально-черными окнами.
Зал, конечно же, был еще закрыт. Я взяла кофе в гостиничном баре – угловатые кожаные кресла, стеклянные стены с видом на гавань. Нарядно одетая пожилая компания тянула шампанское за соседним столиком. Крутящиеся двери беспрестанно двигались и, как лопасти водяной мельницы, выплескивали в гулкое пространство атриума постояльцев, зрителей и музыкантов. Последних я узнавала издалека, по футлярам всех форм и размеров. Раньше я думала, что люди, выступающие на сцене, заходят в театр со служебного входа, и никак иначе. А здесь все были вместе, таланты и поклонники, и кивали друг другу, как давние приятели. Я стала высматривать Люка (для чего? Не могла же я к нему подойти). Уже дали первый звонок, а я все сидела у огромного окна, за которым сгущались сумерки. Лишь когда до начала осталось пять минут, я покинула опустевший бар и поднялась на балкон.
Место у меня в этот раз было гораздо дальше от сцены. Вся надежда – на бинокль. Музыканты уже собрались почти в полном составе и играли кто во что горазд, не то разогреваясь, не то вспоминая свои партии. На помосте для валторнистов стояло четыре стула, но два из них до сих пор пустовали: не было ни Люка, ни пухлой блондинки. Невесть откуда в памяти возник киношный кадр: двое мчатся на мотоцикле, тесно прижавшись друг к другу, блестящие шлемы скрывают лица, трепещет на ветру длинный белый шарф. А потом – пустая дорога и визг тормозов. Я стала всматриваться в лица двух других валторнистов и их соседей; никто не выказывал беспокойства, не озирался по сторонам. Свет в зале погас, началась настройка – на нее опаздывать никак нельзя. Появился дирижер; заметит ли он? Нет, спокойно прошагал на свое место. Значит, всё хорошо. Но пустота стульев распаляла воображение, как все отрицательные величины. Даже музыка, горной речкой журчащая внизу, не могла меня отвлечь.
Я увидела их почти сразу, как смолкли аплодисменты. Отворились широкие двери с обеих сторон сцены, и они вошли первыми, прижимая инструменты к груди. Лица спокойны, костюмы безупречны. Опоздавшие выглядят иначе. Я вспомнила быстрый, но мелкий поток старинной пьесы, скупо расцвеченный бряцаньем клавесина. Такой музыке не нужны были четыре валторны – странно, что я не догадалась об этом раньше.
Всё вмиг изменилось: голова стала пустой и звонкой, а мир, напротив, заполнился красками, и я впитывала их всем телом, как умеют насекомые. Мне стало радостно сидеть в этих бетонных стенах, чью убогость я уже не замечала. Маленькая коренастая скрипачка, которая вышла на сцену после паузы, показалась красавицей в своем огненном платье с блестками. Она исполняла концерт Бруха, и звуки ее скрипки, то певучие, то по-цыгански зычные, были почти осязаемыми – плоть и кровь в сравнении с жидкой, как подслащенная водичка, маминой музыкой. Даже не верилось, что один и тот же инструмент может так преображаться в умелых руках.
До самого перерыва, пока царила скрипка, мне было достаточно лишь чувствовать присутствие Люка. Но во втором отделении, когда пятно пламени на сцене погасло и оркестр сомкнулся над опустевшим пятачком, я потянулась к биноклю. Четыре музыканта сидели неподвижно, как на фотографии, вставленной в сувенирную ракушку с морского курорта. Люк, склонив голову, смотрел на дирижера поверх очков; валторна лежала на коленях мундштуком вверх, готовая ожить от его дыхания. Ни струны, ни клавиши не уподобят человека богу – только духовой инструмент. Задумчивые, чуть тревожные аккорды подхватили меня; так, наверное, падают в чьи-то сильные руки за миг до обморока – с той лишь разницей, что я-то не лишилась чувств, о нет. Я была бы даже рада приглушить их, чтобы эта симфония – тоже, по иронии судьбы, Девятая – не бередила свежей раны. Отрываясь от бинокля, чтобы глотнуть воздуха, я видела горящие в полумраке зала таблички «Выход», но было ясно, что выхода у меня нет, что я тону в этой цистерне, до краев налитой неразбавленными чувствами. Уже нельзя было различить, где верх, где низ, и что мне важнее: слышать грозовые раскаты литавр и пение пастушьего рожка или видеть, как губы Люка прижимаются к мундштуку, а рука ныряет в жаркую темноту раструба. Зачем я пришла сюда – ради музыки или ради музыканта?
В стеклянных стенах гостиничного фойе было черным-черно, и желтые пятна фонарей не рассеивали мрак, а лишь подчеркивали его. Я никогда еще не бывала в центре города так поздно: автобусы переставали ходить после восьми. Ни одного такси у входа в отель видно не было – судя по всему, хобартские меломаны привыкли ездить на своих машинах.
Порыв ветра смял платок на моей груди, словно хотел охладить растревоженное сердце. Я замешкалась перед лестницей, чтобы поправить его, и меня несильно толкнули в плечо. «Простите!» – воскликнул женский голос. Обернувшись, чтобы ответить традиционным «Пустяки», я увидела валторнистку из оркестра. Расстегнутая брошь кольнула меня – а может, это кольнуло изнутри. Блондинка прошагала по ступенькам вниз; она была одна, но надежда уже разлилась в воздухе, будто аромат духов. Конечно, музыканты тоже хотят скорей попасть домой. Я отступила в сторону, чтобы не загораживать дорогу, и неловкими пальцами скрепила концы платка, не сводя глаз с дверей. Неторопливо выходили разодетые старушки, делясь впечатлениями; проплыл над головами узкий конец контрабасового чехла. Я стала замерзать; подол летнего платья скользил по ногам, руки покрылись мурашками. На периферии зрения мелькнуло яркое пятно, заурчала, приближаясь, машина. Такси. Остановилось у входа, высаживая пассажиров. На освободившееся место никто не претендовал – зрители проходили мимо, не обращая на нее внимания. Если я сяду сейчас, то уже через десять минут буду дома. Горячий душ и чай. Я бросила последний взгляд на стеклянные двери – и увидела Люка.