На нем был синий полуспортивный костюм, в руках – кофр, повторяющий очертания валторны. На лице блуждала тень улыбки, будто он только что перекинулся шуткой с кем-то из коллег. Перед лестницей он рассеянно скользнул взглядом вокруг и, заметив меня, остановился. Я кивнула, сказала «Хэлло» – одними губами, моментально осипнув.
– Понравился концерт? – спросил он весело.
Помнит ли он меня? Я ведь сказала ему, что никогда не слышала про валторну, а теперь стою тут, разодетая, как на бал. Догадается ли он, зачем я пришла? Мне почудилось, что покровы, отделяющие мои мысли от посторонних глаз, так же тонки, как ткань платья; и от этого стало еще холодней.
– Да, очень понравился. Я так рада, что решила сходить. Раньше никогда не слушала классическую музыку. Так странно, что именно здесь, на краю света…
Я несла полную чушь и уже не могла остановиться, потому что знала: стоит мне умолкнуть – и он тут же исчезнет.
– А вы откуда?
Мой ответ, казалось, удивил его, как удивлял всех, с кем я знакомилась: то ли это была форма вежливости, то ли на острове в самом деле редко встречали русских.
– Да, забавно получилось.
Он, кажется, хотел сказать что-то ещё, но тут со стороны гавани донесся молодецкий свист и вслед за этим – хохот нескольких глоток. Должно быть, это гуляли моряки с корабля американских ВМС. Я уже встречала их: одетые в штатское, с бритыми головами, они слонялись по городу в поисках развлечений, мало отличаясь в этом от китобоев девятнадцатого века.
– У вас где машина запаркована? – спросил Люк.
– У меня нет машины. Такси возьму.
– А где живете?
Этот вопрос отправил меня одним ударом, словно мяч, в ледяное солнечное утро, когда я смотрела квартиру в Западном Хобарте. Поселись я в этой каморке, мы могли бы сейчас поехать вместе. Он ведь не просто так спросил. Здесь все так естественно дружелюбны, так охотно предлагают помощь; он всего лишь один из них.
– Далеко. В Хауре.
Тут уж возразить было нечего. «Я живу на одном, ну а ты на другом».
– Знаете, где стоянка такси?
– Знаю.
Мой ответ потонул в очередном павианьем вопле моряков. Нахмурившись, Люк посмотрел в сторону смутно белеющих яхт на другой стороне улицы и сказал что-то неловкой скороговоркой. Я не поняла ни слова, будто он вдруг перешел на китайский, и глупо переспросила.
– Я вас провожу, – повторил он коротко.
Ветер продолжал накатывать волнами, раздувая мою юбку, словно колокол, но я больше не мерзла. Мы шли вдоль набережной, я смотрела вперед, на подсвеченные фасады старых зданий, потому что невозможно ведь было пялиться на Люка, шагавшего рядом. Теперь он молчал, и мне было ужасно неловко, будто я сама его попросила, будто нарочно стояла у выхода в надежде, что кто-нибудь защитит меня от пьяных моряков. Вот бы он узнал, что я не такая. Я сама хотела бы защитить его – от оползня, от этой неуверенности, которая сквозит в каждом его жесте. Не надо было принимать его помощь, пусть бы ехал домой.
– А чем вы занимаетесь в Хобарте? – спросил он, когда мы миновали второй перекресток.
– Учусь в университете.
– Что-то связанное со строительством?
– Не совсем. А почему вы так решили?
– Я вас как-то видел на нашей улице. У вас была такая штука, какой пользуются строители, – он поднес руки к лицу, сложив пальцы на манер окуляров.
– Это тахеометр, им много где пользуются.
– Да, точно. Так вы не строитель?
– Я геодезист. Делаю исследование в области наук о Земле.
– Это хорошо.
Непонятно было, что именно он одобрил – мою учебу или тот факт, что я не строитель. Голос его снова повеселел и зазвучал свободней. Со стороны, наверное, казалось, что мы старые приятели, и мне на миг захотелось стать этим сторонним, чуть завидующим наблюдателем, который не знает правды. Я безотчетно считала шаги, пройденные нами вместе; любовалась золотистой подсветкой фонтана, бьющего в черное небо, а потом, опустив глаза, украдкой смотрела, как подол моего платья скользит по валторновому футляру, будто поглаживая его. Всё это вызывало в душе такое смятение, что мигнувший впереди огонек свободного такси показался мне спасательным кругом. Только там, в полумраке салона, я смогла отпустить наружу чувства, которых не испытывала уже много лет.
17
Помутневшие кухонные часы показывали уже без десяти восемь, а Вити до сих пор не было. Сколько может длиться это их собрание? Какой он все-таки мягкий, нерешительный, подумала Зоя, закрыв книжку и свесив со стула затекшие ноги; вечно на него взваливают общественную нагрузку, а он и отказаться не может.
В комнате, откуда доносились тарахтенье и писк игровой приставки, вдруг стало тихо. Кухонная дверь скрипнула, и в щель просунулась кудлатая голова.
– А есть еще не готово?
– Ну видишь, Максим, – Зоя виновато улыбнулась: мальчик заглядывал уже не в первый раз, – папы всё нет. А как без него садиться?
В самом деле, как? А, с другой стороны, кто знает, сколько еще ждать; и детям вредно наедаться на ночь.
Она взгромоздила на плиту чугунную сковородку с остывшими котлетами и прильнула к зеркально-черному провалу окна, сложив ладони ковшиками у висков. Поперек двора стояла, поджидая кого-то, машина; отблеск поворотника в луже мерно пульсировал, растекаясь алым пятном. Сквозь силуэты облетевших деревьев тропинка, освещенная фонарем, просматривалась почти до самой остановки, и эта тропинка была по-прежнему пуста.
– Лен, пойдем ужинать? Папу ждать не будем, он совсем заработался у нас.
Девочка, сидевшая на кровати, даже не подняла головы. Вокруг были разложены пестрые девчачьи сокровища – какие-то фантики, бусинки, – и она перекладывала их, сосредоточенно и серьезно, из одной коробки в другую. Зоя, помедлив, повторила вопрос чуть громче. Слушая в ответ тишину, нарушаемую лишь сопением приплюснутого носика, она думала, что никогда не станет для этих детей своей. Все ее попытки сблизиться с ними разбивались об их молчание и недоверчивые взгляды. Витя утешал ее, повторяя, что три месяца – не срок, но она все равно чувствовала себя лишней, оставаясь с ними наедине.
– Хочешь, я тебе помогу всё собрать? Ух ты, какая красивая бро…
Она отдернула руку, как ошпаренная: от резкого визга заложило уши. Лицо девочки покраснело от гнева, Зое почудилось даже, что та пыталась ее укусить. Она сконфуженно отступила, бормоча: «Да что ты, я же просто…» – но девочка уже не смотрела на нее, лишь напряженно тискала в кулаке пластмассую брошку в виде лошадки.
По спине пробежало холодком: «Не может быть». Она уже слышала однажды такой истошный вопль и видела, как быстро, без перехода, меняется выражение детского лица, вновь становясь отрешенным – в один момент, будто выключатель повернули.
Ей почему-то хорошо запомнилось, когда это было. Стояло лето с теплыми комариными вечерами, и в ванной кисло пахло перебродившим кефиром, которым Яся мазала плечи, сгоревшие на институтской практике. Зоя собиралась уже ложиться, но наткнулась по одному из каналов на иностранный документальный фильм, да так и осталась сидеть в ночной рубашке на краешке разобранной постели.
– Смотри, Ясь, – сказала она упавшим голосом, когда дочь появилась в дверях, привлеченная криками. – Ужас какой.
Мальчик на экране – ему было лет восемь – опять играл с кубиками за столом, и невозможно было поверить, что несколько секунд назад он визжал, как звереныш, запрокинув густо заросшую, нечесаную голову.
– Она его просто за руку хотела взять, – пояснила Зоя. – А для него это как удар. Бедный мальчик! Он аутист.
Прежде это слово было связано в ее сознании с тихими и неуклюжими гениями из голливудских фильмов. А эта лента, снятая, судя по прическам и одежде, в семидесятые, была безжалостна правдива. Съемочная группа переходила из дома в дом, и в образцовых английских интерьерах, с непременной каминной решеткой в углу кадра и ухоженным садиком за окном, снова и снова разыгрывались настоящие, не постановочные драмы.
«Эти дети, – рассказывал ведущий за кадром, – живут в своем собственном мире». Камера взяла лицо мальчика крупным планом; его взгляд, равнодушно прошив наблюдателя, уходил в какие-то туманные, никому не ведомые дали. «Иногда она начинает смеяться и хлопать в ладоши, как будто что-то там видит», – вторила молодая женщина, чья дочка, лет пяти, появилась в следующем кадре. Она сидела на лужайке, чуть раскачиваясь взад-вперед, и не замечала апельсиновой бабочки, трепетавшей у носков ее сандалей.
Горькие рыдания вновь заставили Зою сжаться. Девочка выкручивалась из рук матери и подгибала колени, оползая на пол, но та, ласково приговаривая что-то по-английски, всё тянула ее куда-то. «Сначала она совсем не могла смотреть в зеркало и не понимала, чего от нее хотят. Но теперь, мне кажется, она что-то в нем замечает. Смотри, Полли, кто там?»
– Зачем они ее мучают? – в сердцах воскликнула Зоя.
– Ну как зачем, – Яся присела рядом с ней на диван. – Хотят вытащить наружу.
– Чем ей это поможет?
Она хотела добавить: «Все равно ей не стать нормальной», но прикусила губу. Кто знает, что на самом деле творится в головах у этих детей? Ведь ведущий сказал, что аутисты – не слабоумные, просто они целиком погружены в себя, и воздействие извне больно ранит их.
– Что значит «чем»? Они бабочек увидят. Солнце, цветы. Себя, наконец.
«Это Полли, – терпеливо повторяла англичанка и осторожно касалась пальцами тугой дочкиной щеки. – Вот она, Полли. Привет!»
– Может, они видят что-то другое, вроде параллельных миров.
– Глупости.
– Ясь, ну ты-то откуда знаешь? – сказала Зоя с досадой: она терпеть не могла этого всезнайского тона.
– Детям нужны впечатления от окружающего мира, они без этого не могут нормально развиваться. Так мозг устроен.
– Ну и что в них эти впечатления силком запихивать, чтоб орали?
– Когда зубы режутся, тоже все орут. Расти больно, от этого никуда не деться.
А ведь она не просто так это сказала, с горечью подумала Зоя. Обе они хорошо помнили, как Яся, кнопка-третьеклашка с тонкими косичками, вдруг пошла в рост – так бурно, что позвоночник едва справлялся с нагрузкой. Надо было сразу отвести ее к врачу, но Зоя, только что вернувшаяся с того света, не могла и думать без дрожи о белых халатах. Потом уже был и бассейн, и массаж, а толку. И теперь, глядя, как Ясина спина, обтянутая спортивной маечкой, исчезает в дверном проеме, Зоя снова корила себя.