Нет, таких ошибок нельзя повторять.
Витя вернулся, когда она, накормив Максима, мыла посуду. В большой комнате снова раздавались выстрелы и взрывы, и она была рада, что можно поговорить наедине, не дожидаясь случая.
– А Лена опять сегодня не ужинала, – обронила она якобы между прочим, наливая чай в две кружки с сердечками, купленные на годовщину знакомства.
– Не переживай, – Звякнула вилка, брошенная в раковину, и теплое дыхание коснулось макушки. – Всё очень вкусно было. Просто она плохо ест, ты же знаешь…
Зоя взглянула через его плечо на застекленную кухонную дверь и приложила палец к губам. Он, словно не заметив, обхватил ладонями ее талию, и она сердито ойкнула: чай плеснул из кружки ей на руку.
– А в школе у нее как?
Витя вздохнул и снова сел за стол.
– Да как… Привыкает потихоньку. Она ведь не очень общительная у нас, а там все ребята новые, учителя…
– Скажи, – нерешительно продолжила Зоя после паузы, – а раньше она какая была? До того, как… Ну, радовалась она, смеялась когда-нибудь?
– Конечно, – казалось, вопрос его удивил. – Она хорошая, ласковая девочка. Просто ей сейчас трудно, понимаешь?
На сердце потеплело. Да, со временем всё должно наладиться. Ребенок почувствует любовь, заботу, и снова будет улыбаться и разговаривать. Прошлое забудется. Они станут настоящей семьей.
Убрав со стола, Зоя включила сосланный на кухню маленький телевизор, чтобы посмотреть погоду. Новости еще не закончились; «…выставка работ всемирно известного Сальвадора Дали», – прохрипело в динамике, и на экране появилась длинная очередь, затекающая в чугунные ворота музея.
– Вить, а давай детей сводим куда-нибудь? Мы в Москве уже сто лет не были, а сейчас как раз каникулы.
– На Дали? – он кивнул в сторону экрана, улыбаясь одними глазами.
– Ну почему сразу на Дали? Много же других выставок. И Леночке полезно, впечатления новые.
Она вдруг остро ощутила, как соскучилась по тем временам, когда они с Ясей бродили по московским бульварам, шурша опавшей листвой, и покупали возле ГУМа вкуснейший пломбир в вафельных стаканчиках. Сейчас такого, наверное, уже не продают. Но музеи – они ведь остались такими же, какими она их любила: пряничный терем Исторического, где Ясю было не оттащить от старинного глобуса, в полтора ее роста высотой; Третьяковка, набитая, как шкатулка, русскими сказками; и, конечно, Пушкинский, куда Зоя бегала на свидания с итальянцами в годы своего короткого, но счастливого студенчества. Боттичелли, Больтраффио, Санти – как давно она их не навещала! Пожалуй, с этого и надо начать.
После ноябрьских праздников выпал снег – чистый, торжественный, не успевший еще надоесть за долгую зиму. Он валил с самого утра, и когда они добрались наконец до музея, вековые ели у крыльца стояли белые, как на новогодней открытке. С афиши, растянутой между колоннами, смотрел нарумяненный галантный господин в пепельных локонах и шейном платке, намотанном туго, будто бинт. Под портретом кудрявилось название выставки: «Европейская живопись эпохи Просвещения».
– Рановато им еще, – шепнула Зоя в Витино ухо, зардевшись при мысли о чувственных красавицах Фрагонара и Буше. – Пойдем лучше на постоянную экспозицию.
Стоя в очереди к кассе, она все-таки взглянула из любопытства на стойку с каталогами выставки. Картина, помещенная на обложку, была ей незнакома. Сквозь темный лес гуськом пробирались путники – мужчины в длиннополых камзолах и женщины в дорожных плащах. Впереди шел юноша с факелом в высоко поднятой руке. На голове его лихо сидела треуголка, тонкая кисть в белоснежной манжете балетным жестом указывала вперед, и в глазах остальных светилась надежда. Лишь двое детей, замыкавших группу, не смотрели на предводителя. Увлеченные не то игрой, не то ссорой, они отстали от матери – всего на несколько шагов, хотя черная тень, резко отделявшая их от процессии, намекала на то, что опасность близка. Корявые сучья за их спинами сплетались, напоминая то чей-то бородавчатый нос с оттопыренной нижней губой, то когтистую лапу. А может, Зое всё это померещилось – она не успела рассмотреть: очередь уже подошла.
– Есть места на обзорную экскурсию, – сказала кассирша. – Начало через полчаса. Будете брать?
– Нет, спасибо, – ответила Зоя и добавила про себя: «Уж экскурсию я и сама могу провести, не хуже других».
Воодушевленная этой мыслью, она повела своих питомцев по залам – от Древнего Египта к Шлиману и античности, будто листая, главу за главой, огромный том по истории искусств. Она старалась не спешить, не сыпать лишними именами и датами, которые и сама не всегда помнила с точностью до года. Пусть постоят у сфинкса, похожего на молодого калмыка с улыбкой Моны Лизы; полюбуются на золотые украшения троянских цариц. Она сама, когда была моложе, надолго застывала у каждой витрины, и в голове рождались истории – про волооких фаюмских мальчиков в погребальных венках, про безымянных натурщиц, увековеченных в мраморных Венерах. Эти истории она потом рассказывала Ясе, и музейные экспонаты превращались в сказочных героев, родных и понятных, как Чебурашка и Винни-Пух. Смогут ли нынешние дети так же их полюбить? Зоя украдкой наблюдала за братом и сестрой, и сердце ее наполнялось надеждой, когда они хоть на миг задерживались у картины или статуэтки.
В греческом дворике, высоком и светлом, как зимний сад, детям понравилось больше, чем в залах. Искусно вылепленные боги и богини в тяжелых складчатых хитонах, должно быть, казались им окаменевшими великанами. А возле портика с кариатидами произошло то, чего Зоя так долго ждала.
– А им не тяжело? – подала голос Леночка; она стояла запрокинув голову, и трудно было понять, к кому она обращается. Но Зоя втайне надеялась, что вопрос адресован ей.
– Конечно, тяжело, – встрял Максим. – Вон, им даже руки отрубили, чтобы не могли эту крышу сбросить.
– Уродины, – заключила девочка, имея в виду не то безрукость, не то отбитые носы.
Зое и самой стало немного стыдно за их неприглядный, изъеденный временем облик. Вот если бы дети увидели ее любимых питерских красавиц! Где она встретила их – на Литейном или, может, на Невском? Начинался дождь, и она, чуть не плача, бежала по незнакомым улицам, то и дело сворачивая в какие-то глухие дворы. Как она появится сейчас перед всеми – опоздавшая, мокрая, расстроенная? Тут сверху хлынуло, как из душа, и Зоя нырнула под ближайший карниз. Он был узким, так что приходилось жаться спиной к дверям, готовым в любой момент распахнуться. Зоя забилась в самый угол у колонны и с тоской заглянула в беспросветное небо. Тут-то она и увидела их. Невероятно легкие в своих каменных одеждах, кариатиды будто парили в воздухе, безмятежно улыбаясь ей сверху. Казалось, их обнаженные руки, налитые нечеловеческой силой, не дают тучам опуститься и раздавить ее. «Всё будет хорошо», – отчетливо прозвучало в голове. Она почему-то сразу поверила им, поверила, что всё обойдется, что никто не будет ее отчитывать, как маленькую, и вечером она уснет счастливой, потому что завтра – долгожданный Эрмитаж.
Потом, пять лет спустя, когда жизнь утекала из нее в набухающую теплым ватную повязку, она вспоминала склоненные к ней девичьи лица. Что помогло ей тогда – попытка вернуть это чувство защищенности? Неумелые молитвы, которые она посылала куда-то в угол палаты, затянутый густой шевелящейся тенью? Никто не смог бы сказать наверняка. Но когда Яся принесла ей в передачке журнал, заложив одну из страниц запиской: «Мама, смотри, Ренессанс!», она вздрогнула. Четыре фигуры в кокетливых драпировках, безрукие, ясноликие, одинаковые, как близнецы, держали на головах затейливо украшенный балкон. «Зал кариатид в Лувре» – было написано под фотографией. Пышнотелые привратницы эпохи Анри Второго мало напоминали своих воздушных питерских сестер. Однако Зоя, вернувшись домой, повесила журнальную страничку над кроватью, как оберег. Она всегда умела читать тайные знаки, и голос Леночки, стоявшей сейчас перед портиком Эрехтейона, рассеял ее последние сомнения. Всё обязательно будет хорошо.
Перед тем, как идти в заветный зал номер семь, она решила сводить детей в Итальянский дворик. В самом деле, лучше им сначала почувствовать пластику, увидеть, как бесплотная, костяная красота готики оттеняет животную мощь конных статуй пятнадцатого века, с их натянутыми жилами и буграми мышц под бронзовой кожей. А потом, вернувшись к картинам, они уже без труда заметят переход от Средних веков к Возрождению. Так она думала, уверенно шагая во главе своей маленькой процессии. У парадной лестницы, огороженной по случаю выставки веревочным барьером, стояли два больших красочных щита, и она невольно задержалась, чтобы рассмотреть их. Это были фрагменты всё той же картины с обложки буклета: справа юноша с факелом, слева – двое отставших детей. Теперь, в этом плакатном формате, их лица казались почти уродливыми: искривленные беззвучным криком рты, пустые глаза под низкими лбами. В них было что-то от брейгелевских слепцов, которые так напугали ее однажды. Кто мог рисовать такое в салонном восемнадцатом веке? Зоя поняла вдруг, что не хочет знать. Ей будто шепнули на ухо: не думай об этом, – и она подчинилась, как всегда подчинялась бессознательным порывам. Остановившись на миг, махнула рукой Вите с детьми: ну же, скорее, нам еще столько нужно посмотреть! У входа в Итальянский дворик она еще чувствовала смутное беспокойство, но потом и оно растворилось. Осталась только радость, чистая, как колодезная вода.
18
Серый матерчатый купол, натянутый над бассейном, снизу казался огромным, как небо. От долгой неподвижности я начала замерзать, но мне нравилось лежать так, покачиваясь на слабеньких волнах, и слушать убаюкивающее, как белый шум, подводное гудение. Не надо было никуда спешить – по крайней мере, еще полчаса. Не надо было думать, хотя всё равно думалось: об учебе, о мелких заботах, о вчерашней прогулке в лесу у подножья горы Веллингтон. Я закрывала глаза и видела тропинку, прорезающую светлые мелколиственные заросли, слышала шум водопада, и даже теплый травяной аромат, казалось, пробивался сквозь едкий запах хлорки. Тропинка уходила далеко вверх по склону. Будь у меня машина, можно было бы бродить там весь день, до самого заката, не думая о том, что пропустишь последний автобус. Надо все-таки пойти учиться вождению, иначе я так ничего здесь и не посмотрю. Это всегда был самый навязчивый мой страх – не успеть. А ведь прошло уже почти три месяца с моего приезда. Слишком часто я замираю от случайного звука или знака, от сходства, от напоминания; слишком много мечтаю, лежа в постели без сна. А утром встаю разбитой, и нет больше отрезвляющего холода в комнате, чтобы меня расшевелить.