– Я могу тебя поучить.
– А как же права?
– Потом сдашь экзамен, и будут права. А у кого брать уроки – без разницы. Пару раз с инструктором можно поездить, но они ужас как дорого берут.
– А ты бы сколько взял?
– Да уж договоримся.
Удивительно: час назад я готова была придумывать любые отговорки, лишь бы не садиться в его бирюзовый пикап. А теперь при мысли о нем мне стало радостно. Сколько всего я успею тут объездить, если быстро научусь! Да и учиться можно с пользой: не наворачивать круги по пустым площадкам, а выбираться на загородные дороги, которые тянутся в неведомые дали.
Кто знает – быть может, скоро я встречу там дикого тасманийского дьявола?
19
Детство Берни не было безоблачным. В начале восьмидесятых, когда он пошел в школу, про дислексию мало что знали. Может, в Америке и Европе таких детей уже старались учить по-особенному, но тут все только руками разводили. В десять лет Берни едва читал по слогам, а к середине страницы у него начинала болеть голова. Одноклассники дразнились, отец ругался, мать плакала, и бог знает, каким несчастным он вышел бы из этой школы, если бы не природное жизнелюбие и крепкие нервы. В конце концов на него махнули рукой и позволили выбирать свой путь самому. Он и выбрал: стал у отца сначала учеником, а потом и партнером в семейном деле. Практические навыки ему давались легко, с инструкциями помогал отец, и лет до двадцати Берни был вполне доволен судьбой – пока не услышал случайно обрывок одной телепередачи. На фоне заунывной восточной музыки женский голос с хрипотцой рассказывал легенду о создателе шахмат. На этот голос Берни и клюнул поначалу, но уже через минуту не мог думать ни о чем, кроме рисовых зерен на черно-белой доске. В самом деле, получается совсем недорого за такое изобретение: на первую клетку кладем одно зернышко, на вторую – два, потом четыре, и в итоге выходит… сколько-сколько миллионов тонн?!
Поверить в услышанное было невозможно. Считал Берни всегда хорошо, в уме, и воображением не был обделен, а вот поди ж ты. Пытался спрашивать домашних, но те отмахивались – кто со смехом, кто с досадой. Тогда-то он и пожалел впервые, что книги, как их ни листай, так и останутся для него закрытыми.
Всё это я узнала, пока мы пережидали дождь на въезде в заповедник. Сперва мы долго изучали стенды в каменном укрытии для пикников, и я читала вслух про ледниковые озера и эвкалиптовые леса. А потом, когда мы сидели на лавке, слушая влажный шелест листвы, Берни вдруг начал рассказывать. Я сразу поняла, что это и был тот отложенный разговор, ответ на мое немое удивление, которого я не смогла скрыть утром. Стоило мне забраться на водительское сиденье его машины, как он сказал:
– Знаешь, я тут подумал… Ты уже нормально ездишь, в смысле, я тебе уже всё показал, что мог. Дальше – только практика. Чего я буду деньги с тебя брать за то, что катаюсь?
– Не говори глупостей. Я сама знаю, как езжу. Да и за бензин хотя бы…
– Денег у меня и так хватает. Ты лучше давай мне лекции.
– Какие лекции?..
– Любые. О чем знаешь. Всё равно пока обратно едем – целый час, не радио же слушать.
Это было правдой: сидя за рулем, он часто молчал. Вопреки первому впечатлению, Берни не был весельчаком и балагуром – а может, просто стеснялся меня. А вот инструктор из него вышел отличный: терпеливый и внимательный. Он выпросил у кого-то из друзей потрепанный в боях седан, со скрипящей подвеской и желтыми, как цыплята, чехлами на сиденьях, и дважды в неделю пунктуально встречал меня у наших ворот. Я сама прокладывала маршруты по карте, выцветшей и ветхой на изгибах, и старательно запоминала все повороты и выезды; но потом все равно терялась на перекрестках и волоклась улиткой, пытаясь удержать в гудящей от напряжения голове и знаки, и зеркала.
Как ни трудно мне было поначалу, я ждала этих уроков с нетерпением: ведь теперь я могла исследовать новые места. Мы взбирались по серпантину на макушку горы Веллингтон, откуда громадный Тасманов мост казался булавкой, протыкающей ленту реки; обгоняли на сельских улочках конные тарантасы с туристами. Но всё это были домашние вылазки – двадцать, тридцать километров. А до заповедника, куда нас занесло сегодня, было под сотню, и я вела от самого Кингстона.
Тишина сомкнулась: дождь уже перестал, и ни один лист не шевелился, до того было безветренно. Я не знала, что ответить Берни на его исповедь. Да и надо ли? Каждый человек при рождении получает свой паёк в долгий путь, словно путешественник. Склонности, таланты, темперамент. Одному достается много, другому мало, но жаловаться не на кого, надо идти. А там – эффективней используй то, что имеешь, учись на ходу, ставь силки. Я не могла жалеть этого сильного, здорового парня. Но могла помочь ему, хоть немного.
Мы вернулись в машину и проехали по грунтовой дороге чуть дальше, пока не уперлись в пятачок парковки. Отсюда вглубь заповедника разбегались пешие маршруты – короткие, для новичков, и серьезные, на день-два.
– Пойдем к озеру, – сказал Берни. – Там красивей всего.
Узкая тропа, продравшись сквозь заросли, сменилась деревянным настилом: видно, места были топкие. Неподвижный воздух казался ледяным из-за сырости, и дыхание клубилось, будто в мороз. Я застегнула молнию куртки до самого горла и прибавила шагу. Даже не верилось, что в городе сейчас солнечно и тепло. Судя по пустой парковке, мы были в заповеднике одни, и легко было представить, что никакого города нет и вовсе – лишь непролазные болота, да где-то там, в туманной мгле, покрытые верещатником долеритовые пики. Вспомнилась Хелла, моя соседка по дортуару: «Это дикие места. Никто там тебя не найдет. А снег может выпасть в любое время года».
Дорожка мягко взбиралась по кочковатому склону, заросшему ржавой травой. Среди редколесья там и сям торчали сухие стволы, белые, как обглоданная кость. Если бы тасманийцы вздумали снимать свою версию «Собаки Баскервилей», лучших декораций было бы не найти. Разве что крупные, с мужскую ладонь, малиновые цветы, горевшие в бледной зелени, были явно из другого мира. Они сбивались в соцветия на узловатых сучьях и напоминали инопланетных пауков, задравших кверху лапы.
Пока мы поднимались, в мутном небе начали проступать дымчатые облака. Туман редел, открывая взгляду купола далеких гор. Здесь, на плато, уже не было деревьев, лишь стелился по земле ершистый кустарник. Скрипучая дощатая тропа, будто пирс, уходила в бурое море, и темневший слева хребет был как застывшая волна с белыми барашками оголившихся камней. Я вгляделась в них, запрокинув голову. На вид эти камни имели мало общего с грубо обтесанными колоннами, тесным рядом подпиравшими вершину горы Веллингтон; и все-таки они были одной породы.
– Это долерит, – сказала я Берни, который обернулся, не услышав моих шагов. – Помнишь, мы читали на той стоянке?
Он кивнул. По его лицу было видно, что слово упало куда-то в бесплодную труху на дне его сознания, как падает ненужный обломок утерянного паззла.
– Здесь когда-то был гигантский континент, Гондвана, – я не собиралась сдаваться так легко. – Можно было пешком пройти из Австралии в Африку и даже не заметить этого. А потом Гондвана стала раскалываться на части и образовывать нынешние материки. Австралия и Антарктида держались дольше всех, но тоже не выдержали. И вот, когда они отрывались друг от друга, из-под земли стали выходить камни. Это были особенные камни: застывшая магма. Они так бы и лежали там, внутри, если бы не случился разлом. А теперь – посмотри, как высоко они забрались.
Кто-то словно нажал на кнопку, запустив кинопроектор, и перед глазами у меня развернулся панорамный экран. В едких сумерках темнел лес с торчащими силуэтами елей, а дальше, за их острыми верхушками, горело зарево над жерлом вулкана. Слышно было, как ревут, продираясь сквозь заросли, неповоротливые ящеры и как трескаются стволы, погружаясь в лавовый поток. Земля дрожала и вставала на дыбы, обнажая, будто зубы, долеритовые булыжники. Внезапно всё стихло, картинка помутнела и, мигнув пару раз, сменилась другой. Глаза резанула тугая крахмальная белизна ледяной корки. Она тянулась до самого горизонта и обрывалась стеклянистым утесом в море, бушующее там, где когда-то лежала бескрайняя Гондвана. Еще миг – и, как в ускоренной съемке, льды стали темнеть и съеживаться, и ручьи хлынули, будто пряди из распущенной прически. Вновь явились на свет валуны, продремавшие тысячи лет под снегом. Всё вокруг них изменилось: ледник изрезал землю морщинами и впадинами, и она как-то враз постарела. Лишь бледные лица камней оставались гладкими: им, рожденным в огненном чреве, время было нипочем.
– А почему он начал распадаться на куски? – спросил Берни. – Ну, этот континент.
Я хотела было ответить, но запнулась на полуслове. Меня прошило, как автоматной очередью, ощущением того, что я и правда тут, на острове, чье название с детства звучало так же таинственно, как «Патагония». Об этом легко забывалось в городе. Яркие, как глянцевый журнал, магазинные полки, тиканье светофора на углу – уютный, одомашненный мирок, которому вполне подходило фамильярное прозвище «Таззи». А сейчас передо мной простиралась настоящая Тасмания – осколок удивительной эпохи в истории Земли. Здесь в щербатых каменных чашах плескались остатки древних ледников. Здесь по-прежнему росли реликтовые влажные леса, и в них скрывались потомки первых млекопитающих. Я еще не встречалась ни с теми, ни с другими, но у меня было знание. То самое знание, что возносит нас на головокружительную, свистящую в ушах высоту, с которой видно и крушение суперконтинента, и его рождение, и самое начало начал.
– Я расскажу тебе, когда поедем домой. Всё расскажу.
Дни становились длиннее, солнце теперь закатывалось в мое окно к вечернему чаю и маслянисто плавало в блюдце. Но эти долгие дни промелькивали быстрее прежних, как спицы в велосипедном колесе. Эвкалипты сбросили пятнистый камуфляж, в который облачились, кажется, вчера, и теперь белели обнаженными, складчатыми в подмышках стволами; а мелколиственные кроны чайного дерева, похожие на головки цветной капусты, подернулись, будто плесенью, цветением. Закончился концертный сезон в зале-цистерне, и бинокль лежал, забытый, в ящике стола. Теперь я видела Люка только во сне.