– Что будешь делать на праздники? – спросил Берни перед уроком, и я сообразила, что сегодня уже двадцатое.
– Еще не решила. Буду, наверное, сидеть в лаборатории, у меня там компьютер.
– А разве универ не закрывается на каникулы?
Об этом я, к стыду своему, не подумала. Хотя рождественские ёлки выросли на улицах и в витринах еще месяц назад, мой внутренний календарь по-прежнему запаздывал, обещая еще целых десять дней работы.
Субботнее утро выдалось солнечным, и я поехала на Саламанку, чтобы потолкаться у шатких прилавков и съесть, сидя на лавочке в парламентском саду, свежайший пирог с морскими гребешками. С наступлением лета туристов стало больше – на брусчатой мостовой яблоку негде было упасть. Уличный музыкант щипал струны контрабаса, платаны роняли разлапистые тени на пёстрые палаточные купола и бронзовую фигуру Тасмана, сосредоточенно глядящего в свой глобус. На раскладных столиках янтарно желтели разновеликие склянки, наполненные медом и виски, с кухонных полотенец скалились тасманийские дьяволы, похожие на медвежат. По иронии судьбы, полосатые сумчатые волки удавались художникам лучше и, уравненные в правах на всей этой туристической дребедени, они казались живыми, будто с архивных кинопленок. Реальное и призрачное перемешивалось на рынке так же легко, как дешевое с дорогим. Китайские поделки соседствовали со штучными произведениями здешних умельцев: кухонной утварью из наборного дерева, любовно вывязанных овечьих свитеров. Больше всего мне нравились плетеные сумки ручной работы, повторяющие очертания острова. Такую сумку, с маленьким сердечком на месте Хобарта, я послала маме на Новый год, вложив в нее пакетик с сушеной лавандой. Сейчас как раз начался сезон ее цветения, и я впервые за эти четыре месяца пожалела, что мамы нет рядом. Я представила, как она стоит посреди душистого сиреневого моря и счастливо жмурится, все еще не веря, что из зимы попала в лето. Надо обязательно устроить, чтобы она приехала сюда в отпуск. Она должна увидеть это собственными глазами.
Не успела я дойти до конца ряда, как телефон, висевший на поясе, защекотал мне бок.
– Я тебе лэптоп нашел, – сообщил Берни после своих обычных предисловий и расшаркиваний. – Друг продает, недорого. Ты сейчас где?
Потом, когда матово-черный, с исцарапанными углами, чемоданчик на столе почти слился с привычным обликом моей комнаты, я продолжала возвращаться мыслями в тот субботний день; и вспоминался мне не звонок посреди рыночной кутерьмы, не пахнущая горелым забегаловка, где мы встретились с продавцом, а радость в глазах Берни. «Ты теперь сможешь и дома работать!» – он так это произнес, будто от моей диссертации зависело его собственное будущее. А меня колола совесть, как репейник, прилипший к рукаву. Я ведь так и не сказала ему, о чем пишу на самом деле. Он жил где-то в Северном Хобарте, за границей оползневой зоны, и легко было убедить себя, что ему незачем знать об опасности. Особенно теперь, когда он уехал со своей подружкой кататься на доске в теплых волнах тропического Квинсленда. Все мои знакомые потянулись на север, поближе к экватору – в едином порыве, как перелетные птицы. Прасад отправился в Сидней, Лин – домой, к родным: ей до своего Гонконга было всего девять часов лету. Вокруг не осталось ни души. Даже бабушку забрала на праздники Джейн, и теперь внизу было тихо, лишь пощелкивали, нагреваясь в разгар дня, рассохшиеся деревянные подоконники. Дни стояли ясные, и дикторы на радио, раздававшие погоду, как фишки в лото, щедро бросали Хобарту то двадцать пять, то двадцать восемь. Но стоило выйти из дому, как антарктический ветер сдувал с кожи солнечные лучи. Первый месяц лета на исходе, а жары нет и в помине; вот вам и широты Италии! Я приманивала его, как могла, это пугливое тасманийское лето: вынула из чемодана все свои футболки, все платья и, нацепив курортные очки в пол-лица, бродила босиком по пляжу, окаймлявшему маленькую бухту рядом с домом. В послеполуденном мареве, размывающем холмистый берег напротив, скользили острые, как крылья чаек, паруса спортивных яхт; а однажды мне почудился темный плавник над рябой водой – не то кит, не то дельфин.
Здесь, на пляже, я встретила самый странный Новый год в своей жизни – без снега, без курантов, в толпе незнакомцев, чинных и сдержанных, будто в театре. За рекой грохотали фейерверки, пуская по ее черной глади дрожащие цветные дорожки, а здесь, на нашей стороне, узкий полумесяц берега мерцал от вспышек фотоаппаратов, тщетно бьющих в сумрачную даль. Мне и самой хотелось остановить мгновение, ощутить, что вот она, сказочная новогодняя ночь, которую ты, даже взрослый, ждешь с замиранием в груди. Но вот уже отгремело, отсверкало, и все вокруг начали расходиться, а мне до сих пор не верилось, что в шапке календаря больше не будет симметрии цифр – по крайней мере, на моем веку.
В Москве еще резали салаты, и отцовский голос в трубке казался далеким-далеким. Я уснула, так и не дождавшись, пока у них наступит Новый год; а утром открыла глаза с мыслью, что надо куда-то поехать, прямо сейчас. Купить билет на междугородний автобус и махнуть в Ричмонд или Юонвиль – куда угодно, лишь бы не сидеть тут одной. Пока закипал чайник, я вышла в сад, и меня подхватил крепкий и соленый, как корабельный канат, зюйд-зюйд-ост. Облака, клубившиеся ночью над рекой, теперь сбились к горизонту, будто кто-то размёл весь мусор с середины комнаты по углам. Лучших условий для змея и придумать нельзя.
Я ухватилась за этот повод, как за спасение, хотя до плановой съемки оставалось недели две. Быстро, как пожарный, оделась, деревянными от волнения пальцами вскрыла пачку свежих аккумуляторов, припрятанную на черный день. Сначала я сама не могла понять, почему так нервничаю и спешу, и лишь в автобусе ощутила остатки страха, задушенного этой лихорадочной активностью. Я боялась найти вешки смещенными, а дом Люка – опустевшим на праздники. Но мне нужно было быть там.
Западный Хобарт встретил меня оживлением и вкусным запахом дыма, текущим от общественных жаровен: видно, народ здесь не привык засиживаться допоздна в новогоднюю ночь и теперь спешил насладиться солнечным выходным. На лужайке стадиона подростки гоняли звонко шлепавшую о ладони кожаную дыню. Соседние улицы были полны припаркованных машин: из одной выгружали детскую коляску и корзину для пикников, из другой – пару коротконогих вертлявеньких собачек. В новых недостроенных кварталах, выше по склону холма, было не так людно, разве что в палисаднике дома с трещиной копался длиннобородый дедок, похожий на перезрелого рокера. Я сняла рюкзак и взялась за работу, отметив попутно, что ближайшая вешка на вид прямая, как спина военного. Может, зря я так переживаю? Вон желтеет за сетчатой оградой бок дремлющего экскаватора. Район расширяется, кладут коммуникации, на месте щитовых развалюх строят каменные виллы с видами на город – неудивительно, что склон немного поехал. Деревьев тут много, чтобы почву держать. Стояли дома сто лет, и еще простоят. Я улыбнулась широкогрудой, волчьего окраса лайке, тянувшей на поводке худенького азиата. Глаза у собаки были разные – один карий, другой голубой – и эти странные глаза неотрывно следили, как оживает, сделав вдох, могучее тело змея.
– Эй, – произнес кто-то, и я не сразу сообразила, что окликают меня. – Вы бы играли лучше в парке. Здесь жилая зона.
В голосе старого рокера не было угрозы, хотя зажатые в кулаке садовые ножницы придавали ему воинственности. Вблизи он оказался не таким уж старым: жидкие волосы, собранные в хвостик, были темными, лишь в толстовской бороде блестели седые пряди.
– Я не играю, а работаю. Я сейчас уйду, не волнуйтесь.
Ветер сегодня был отменный: змей поднялся со второго рывка. Проверив настройки фотоаппарата, я закрепила его на рамке и пристегнула карабин к туго натянутому лееру.
– Эй, – повторил рокер уже настойчивей. – Вы что делаете?
Вопреки ожиданиям, моя стандартная отговорка про университет не произвела на него никакого впечатления.
– Вы не можете тут снимать, – он ткнул пальцем в камеру. – Это нарушение частной жизни.
– Да никто не увидит ваши дома, это же аэрофотосъемка, с большой высоты.
– А мне плевать, – он повысил голос. – У вас есть разрешение? Нет? Тогда убирайтесь.
Он пьяный, сказала я себе, или обдолбанный. Мало ли, кто как встречает Новый год. Нечего с ним разговаривать, надо работать. Я размотала катушку, отпустив в небо нетерпеливо рвущегося змея, собрала рюкзак и тут заметила краем глаза, что мы на улице не одни. Только зевак мне не хватало.
– Еще раз вас тут увижу, – донеслось сзади, когда я стала подниматься в гору, – вызову полицию.
Кто-то хихикнул у моего плеча. Я коротко обернулась – это была длинноволосая девица в обтягивающей маечке.
– Не обращайте на него внимания, – сказала она с неожиданным дружелюбием и припечатала в адрес рокера эпитет, которого я не поняла. – А что, там и правда камера? И снимает по-настоящему?
Она поравнялась со мной и запрокинула голову.
– Да, всё настоящее.
– Класс!
Встретившись со мной глазами, она улыбнулась, широко и совсем по-детски. Подкрашенные ресницы и губы прибавляли ей возраста, но я узнала ту школьницу в коротком форменном платье, которую встретила здесь два месяца назад. Теперь, с близкого расстояния, их сходство с Люком не вызывало сомнений. Его образ, уже утративший четкость в моей зрительной памяти, проступил из пустоты, будто с фотобумаги, опущенной в ванночку с проявителем. Он точно так же улыбался, напевая мне валторновую партию из «Тиля Уленшпигеля»; и точно такой же, мягкий на вид бугорок появлялся между густыми темными бровями, когда он задумывался или внимательно слушал кого-то.
– А такое, э-э-э, устройство – его, типа, можно купить?
Напряженный интерес на лице девочки сменился разочарованием, стоило мне упомянуть нашу с Ленькой инженерную самодеятельность; и всё же взгляд ее, как намагниченный, тянулся к моей поясной сумке, из которой торчала антенна передатчика. Казалось, она вот-вот попросит что-нибудь нажать или подергать.