Поезд снова катил по заснеженным равнинам, приближалась полночь, а Зоя все никак не могла уснуть. Полистала лежавшую на столе газету с неразгаданным кроссвордом. Человеконенавистник. Это легко: мизантроп. Наука о грибах, девять букв. Должно быть что-то латинское. Что-то-логия. Как по-латыни гриб? Юра бы сказал – он вечно решал эти кроссворды и провозглашал на всю комнату: «Приток Енисея, семь букв. Ту-ру-хан». «Туухан, – радостно повторяла Яся и тыкала пальчиком в клетки. – А вот сюда напиши». Готова была часами сидеть, склонившись вместе с ним над столом, в рот ему смотрела, а он ее бросил. Что же это все-таки за наука? Логос – слово. Ключевое понятие в Ренессансе. Что сейчас об этом думать? Старая любовь должна остаться в прошлом.
Утром они снова встретились, но получилось скомканно, на бегу: надо было сдавать белье, одеваться – стоянка всего несколько минут. Он вынес им чемодан, помог спуститься Леночке и крепко пожал своей пятерней Зоину руку в варежке. Поезд тронулся, и через пять минут от него не осталось и следа, лишь звучала в голове задумчивая, в миноре, песенка про голубой вагон.
Пансионат и правда стоял в лесу. Автобус, свернув с шоссе, долго петлял по узкой дороге, над которой склонялись опушенные снегом ветки берез. Здесь было гораздо теплее, чем в Москве: слабый морозец, казалось, совсем недавно схватил подтаявшую землю, и натопленный салон потряхивало на затвердевшей грязи. Зою начало укачивать, и она с облегчением перевела дух, когда за окнами показались двухэтажные кирпичные корпуса, напоминавшие пионерлагерь из ее детства. Даже пахло внутри знакомо: столовской едой и чуть-чуть хлоркой – то ли из бассейна, то ли от намытого плиточного пола. Заселились быстро; успели даже на завтрак в гулкий, с бетонными колоннами зал, где из кадок, придвинутых к батареям, свисали изумрудные перья папоротников. Зое хотелось скорее на воздух, подальше от духоты казенных помещений. Она спросила у дородной, крашенной в темную сливу регистраторши, где можно взять напрокат лыжи. «Вы бы подождали пару деньков, – ответила та. – У нас такая оттепель была, там, небось, растаяло всё». А и правда, подумала Зоя, огорчившись. Ну, может, хоть так погуляем? Сауну – на вечер, в бильярд можно и потом, если погода испортится. Ведь такое солнце! Она кинулась тормошить детей, прилипших к игровым автоматам. Леночка согласилась охотно, ее брат поначалу хмурился и протестовал, но, выйдя на улицу, невольно заразился их настроением. Величественный сосновый бор подступал почти вплотную к пансионатским корпусам, и тропинка вела от крыльца в самую чащу.
– Там, наверное, волки водятся, – заявил Максим с нарочитой серьезностью, и девочка крепко ухватилась за Зоину руку.
– Не бойся, – сказала Зоя ласково. – Никого там нет.
Над высокими кронами сосен висели облака, такие же белые, пухлые, как свежий снег на обочинах. Он выпал, должно быть, ночью: им долго не попадалось на пути ни единого следа, ни птичьего, ни человечьего. А потом из кустов вдруг вывернула лыжня.
– Это, наверное, охотники, – не унимался мальчик. – Волков ищут.
Или лесники, подумала Зоя. Хрустальная тишина вокруг завораживала ее, но все-таки приятно было знать, что в лесу ты не один.
Они дошли до развилки. Лыжня уводила влево, где тропинка была поуже, и Зоя, поколебавшись, свернула туда же. Сосны понемногу редели, сменяясь темноствольными деревьями с пышной, седой от снега кроной. Наконец расступились и они, открыв взору широкую поляну. Ее сахарная белизна на миг ослепила Зою. Посреди поляны торчал голый ствол, будто обуглившийся от удара молнии; его тень падала на землю, как стрелка часов. Зоины глаза по-прежнему слезились, и ей чудилось, что снег переливается всеми цветами радуги, а выше, над обрубком погибшего дерева, висит солнечное гало.
– Смотрите, как красиво, – шепотом сказала она.
Почему-то вспомнились брейгелевские «Охотники на снегу»: те же резкие контрасты, то же ощущение простора и величия природы, на фоне которой люди кажутся маленькими и безликими. Но зеленоватое небо с картины не излучало сияния – оно было таким же холодным, как и всё Северное Возрождение.
Обогнув поляну, заросшую по краям высоким бурым кустарником, лыжня снова углубилась в лес. Здесь уже не было тропинки, и ноги проваливались в снег, неожиданно глубокий для недавней оттепели. Надо возвращаться, решила Зоя. Они выбрались к поляне и двинулись было тем же путем, но тут ей пришло в голову, что можно ведь срезать напрямую. Обугленное дерево и пугало ее, и манило. Солнце зашло за облако, и в мягком, рассеянном свете стали видны два березовых ствола чуть поодаль, тоже без веток, будто высохшие.
– Ну, пойдем, – Зоя протянула девочке руку.
Она шагнула вперед – поначалу опасливо, но снегу оказалось немного. Наверное, лыжнику тоже не хотелось нарушать этой белизны, идеально ровной, как туго натянутая простыня или скатерть, на которой возвышались одинокие…
– Эй! – заорал Максим. – Там вода!
Зоя, вздрогнув, обернулась. Цепочка их следов чернела, словно простыню кто-то прижег окурками. Страх накатил ледяной волной, и она метнулась назад, увлекая Леночку за собой. Наискосок, к берегу – она уже понимала, что это берег и что высокие сухие травы вокруг – камыши. Под сапогом чавкнуло, она шарахнулась в сторону и услышала короткое отчаянное «Мама!»
Медленно и беззвучно, как в тягучем ночном кошмаре, ноги девочки уходили в черную топь, пока подол шубки не коснулся земли. Максим что-то крикнул, и Зоя, очнувшись, схватила ее за обе руки. Дернула что есть силы, потом еще и еще. Под ней самой уже хлюпало, и с каждым рывком трясина засасывала ее всё сильнее. «На помощь!» – голос прозвучал сдавленно, слабо. Набрав полную грудь воздуха, она крикнула снова, и где-то вдали откликнулось эхо. Оно повторилось несколько раз, как в глубоком ущелье, только звуки теперь казались другими. Лишь когда они стали приближаться, Зоя поняла, что в лесу кто-то есть. А это значит – им не дадут пропасть.
22
«Карты не врут», – говорила когда-то мама и, заново тасуя колоду, торжествующе улыбалась. Гадания у нее были простенькие – и ребенка не обманешь, но глаза светились колдовским огнем, как у цыганки, и я забывала, что всё это игра.
На самом деле, карты могут врать, даже географические. К тому же лучшие из них знают правду только о настоящем и молчат о будущем. Если провести ортодрому[8] через точки, обозначающие мою мансарду и дом Люка, то она навылет пробьет жестянку концертного зала. Это всего лишь факт, не предсказание; но мне все равно приятно думать об этом. А вечерами, когда берег напротив превращается в неведомую галактику, мерцающую желтым и голубым, я нахожу скопление звезд у подножия черной горы и пытаюсь угадать, которая из них – моя.
Сейчас на гору наползала туча, очертаниями похожая на упавшую Южную Америку. Ветер переменился, и я открыла пошире створку окна, чтобы комната быстрее остыла. На столе зажужжал мобильник и снова затих: СМС-ка. Неужели Мишель? «Привет! Я снова тут. Надеюсь, ты в порядке. Всё работаешь? Берни». Вот странно: на письме он делал не больше ошибок, чем обычный человек. Хотя сколько их было, этих сообщений? На Новый год да пару раз по делу. Кто знает, сколько времени он их печатал.
«Рада, что ты вернулся», – набрала я в ответ и почувствовала, что не вру. Мне не хватало наших уроков, новых дорог под колесами. За эти две недели я побывала, кажется, везде, куда дотягивались маршруты гремучих городских автобусов – от золотого полумесяца Семимильного пляжа до рыбачьих поселков на берегу пролива Д’Антркасто. Обилие отдыхающих, которых с наступлением жары разом потянуло к воде, еще сильней толкало меня на поиски настоящей глуши, где можно вновь ощутить дух Гондваны. До национальных парков, занимающих весь юго-запад острова, было не больше ста километров. Берни может закинуть меня туда на несколько дней и потом забрать. Он не откажет, если я попрошу. А времени впереди еще много.
С неприятным холодком в груди я поймала себя на мысли, что давно не садилась за работу. Даже фотографии с новогодней съемки были еще не разобраны. Я достала из ящика стола конверт и села с ним на кровать, поближе к свету. В первую минуту мне подумалось, что лаборатория схалтурила с контрастом – очень уж бледным казался знакомый пейзаж. А потом я сообразила: это и есть тасманийское лето. Слепящее солнце на крышах, выженная трава. Где-то на этих снимках, которые я сортировала машинально, отбрасывая на первом этапе только откровенный брак, можно было найти дом с крошечной чердачной квартиркой, похожей на купе. Все-таки хорошо, что я не поселилась там. Иначе я бы часами стояла у его ограды, как влюбленная деревенская дурочка.
Тут, словно в насмешку над моей фальшивой гордостью, в глаза мне бросилось маленькое, с ноготь, светлое пятнышко в углу снимка. Дом Люка в этот раз оказался на стыке кадров, и мне пришлось порыться в стопке фотографий, чтобы найти ту, где лососевая крыша была видна целиком. Я взяла лупу, отчего-то волнуясь, будто искусствовед, заметивший трещину на холсте. Что я хотела разглядеть в этой проекции – не накренился ли штакетник, не вздыбилась ли стриженая лужайка перед домом? Смешно. Но я не могла оторваться и всё смотрела в толстое стекло, как в замочную скважину – на незнакомую серую машину во дворе, на слепой фонарь эркерного окна. Жаль, что крыша оставалась непроницаемой для моей техники.
Он, должно быть, сейчас дома, а если нет, то обязательно вернется вечером. Концертов не будет до марта, а прогноз погоды вряд ли вызовет у него желание поехать куда-нибудь в ближайшие дни. Почему Мишель не звонит? Он ведь наверняка передал для меня диски, а она забыла, уехав куда-нибудь со своим Джейком.
Я отложила фотографию и подошла к столу. Уж лучше показаться навязчивой, чем ждать у моря погоды.
– Привет! – голос в трубке звучал радостно и без тени смущения. – А я как раз собиралась тебе позвонить. Может, встретимся где-нибудь?