– Да без проблем. А что с дисками – помнишь, вы обещали, когда подвозили меня?
– Да, конечно, у меня есть кое-что. Ты извини, что так долго: никак не могла папу заставить, чтобы он мне их нашел. Так когда мы можем встретиться?
– Знаешь, я в эти дни буду опять работать в вашем районе. Могу заскочить к тебе в любой момент, если это удобно. Хоть сегодня.
– Окей, отлично, давай сегодня. Записывай адрес.
Я не стала демонстрировать ей свою осведомленность и, прощаясь, подумала с усмешкой: вот бы она увидела меня сидящей над фотографией их безмятежного розового дома.
Упоминание работы было не более чем дымовой завесой: я не взяла для отвода глаз даже чехла от змея. Меня охватил сумасбродный кураж, как пьяницу, который залез на перила моста. Казалось, я могу сделать что угодно – даже взять у Берни его грузовичок и прикинуться сантехником – лишь бы попасть в этот дом, увитый лозой.
Сердце шевельнулось где-то в горле, когда я отодвинула деревянную щеколду, запиравшую калитку. Было еще совсем светло, и за окнами не угадывалось присутствия людей. А вот изнутри меня явно заметили. Мишель открыла сразу, едва угас колокольный, на две ноты, звонок.
– Привет. Можно войти?
– Да, конечно.
Воздух в доме стоял тяжелый и сладковатый, будто кто-то жег здесь восточные благовония. Мишель сделала мне приглашающий жест и пошла, скрипя половицами, по длинному коридору, прорезающему весь дом насквозь. Ближайшая ко мне дверь была открыта, и я воровато заглянула внутрь. Это была та самая комната с окном на улицу, где Люк репетировал в день нашей первой встречи. Белый диванный гарнитур, броский красно-черный ковер на паркете, журнальный столик посередине – здесь явно не стремились обставлять старый дом антиквариатом. В каминную нишу, облицованную деревом, был вмонтирован обогреватель.
– Родителей нет! – ободряюще крикнула Мишель с другого конца коридора. – Мы одни.
Я вошла в дверь, за которой только что исчезли ее джинсовые шортики и резиновые шлепки. Запах индийских палочек шел отсюда, вместе с клацаньем компьютерной мышки. Я успела подумать, что у Мишель должны быть младшие братья или сестры – и увидела в отсвете монитора бледный профиль, обрамленный рыжей волнистой гривой.
– А, привет! – Джейк отъехал от стола на офисном кресле, в котором сидел с ногами, и протянул мне узкую ладонь. – Как дела? Выпьешь чего-нибудь?
– Нет, спасибо.
В комнате царил полумрак – единственное окно было почти целиком занавешено плотной черной шторой, расшитой звездочками. В узкой полоске света было видно угол пластикового шкафа с ящиками и пришпиленные к стене картинки. Самая крупная из них изображала усатую мультяшную выдру на фоне танкера, вокруг которого растекалось радужное нефтяное пятно.
– Видела? – спросил Джейк, повернув монитор в мою сторону. – В Виктории опять лесные пожары.
Тонкие стволы деревьев на фотографии были похожи на обгорелые спички, натыканные как попало в комок сероватой глины.
– Да, по телевизору показывали.
– Грустно, правда? Хорошо хоть, новые технологии есть, – он кивнул на спутниковый снимок. – Можно мониторить, тушить с высоты. У меня приятель в универе этим занимается, обрабатывает экологические данные.
– Может, я его знаю?
– Он в Мельбурне учится. А ты ведь в нашем, да? И тоже аэросъемку делаешь? Мне Мишель рассказывала. Я сам хочу туда поступать, на охрану природы.
– Дело полезное.
– Это точно. Проблем сейчас полно: вырубают леса, разрушают озоновый слой… Всем наплевать, что будет через пятьдесят лет. И вообще, кругом безответственность. Люди вон собак запирают в машинах, и они там задыхаются на жаре.
– А один мужик, – добавила Мишель, – завел лошадь, прямо тут, в городе. Держит ее на маленьком пятачке, не выводит никуда. Кормит ли, непонятно. Она ржет все время…
– Так надо заявить в полицию или куда у вас сообщают в таких случаях.
– Нужны доказательства, – вздохнул Джейк. – Там забор высокий, не подберешься.
– Откуда же вы про нее знаете?
– У нас друг напротив живет, он видел, как ее привозили. А я вот тут подумал: если бы сделать фотографии с высоты – было бы видно лошадь?
– Смотря как снять.
– А твоим аппаратом можно?
– Теоретически.
– Знаешь, было бы просто здорово, если бы ты нам помогла! Мы бы тогда эти снимки передали в городской совет…
– А вы отдаете себе отчет, что это может быть незаконно?
– Но ты ведь снимала на улицах.
– Я работаю с конкретным участком и делаю это при поддержке Министерства ресурсов. Где находится этот дом?
– Километрах в десяти.
– Ну вот. А мой участок – здесь, в Западном Хобарте.
– Что же нам делать?
– Наверняка должны быть способы. Придумайте журналистское расследование, попытайтесь попасть внутрь под каким-нибудь предлогом и сфотографируйте.
– А если окажется, – снова подала голос Мишель, – что нет закона, запрещающего снимать сверху, ты нам поможешь? Мы могли бы заплатить, если надо…
Ненакрашенная, с этим наивной надеждой в глазах и привычкой покусывать ногти, она казалась сейчас почти ребенком. Интересно, делится ли она с Люком своими переживаниями, мечтами?
– Слушай, а своим родителям ты говорила про эту лошадь?
– Я пыталась… Папа считает, что я выдумываю. А маме не до этого, она вечно занята.
– А где она сейчас?
– Она медсестра, работает в маленьком поселке в аутбэке[9]. Когда на неделю приезжает, когда на две. Надолго редко отпускают. Мы думали, она останется после Рождества, и мы вместе съездим отдохнуть. Фиг там.
Бедная девочка: отец на репетициях, мать в глуши. Что еще делать? Только лошадей спасать.
– Я попробую выяснить насчет законов. Но обещать ничего не могу.
Всю дорогу до центра, шагая по знакомым улицам, утыканным моими вешками, я старалась вызвать в памяти мелькнувшее на пару секунд музыкантское обиталище с белыми креслами и практичным камином. Была ли там стереоустановка? Нотный пульт или камертон на столе? Как жаль, что нельзя было заглянуть туда на обратном пути. Я даже не успела сосчитать, сколько в доме дверей. Маленький с фасада, изнутри он казался слишком большим для троих, будто пространство в нем было удивительным образом искривлено; и выйдя наружу, я ощутила, как у меня сдавило виски. Хотя вероятней всего, дело было в благовониях.
В автобусе я наконец-то достала из сумки стопку блестящих, новеньких на вид дисков. Рихард Штраус; Бетховен – симфонии; Нильсен – камерная музыка для духовых. Эти имена были пока еще чужими и не вызывали того трепета, какой я испытывала в юности, разглядывая в метро новую кассету или пластинку; и все-таки что-то особенное исходило от них – неощутимое, но опасное, как рентгеновские лучи. Я не знала, чего больше боюсь – остаться глухой к этой музыке, частью которой был Люк, или провалиться в нее с головой, как в чернеющую на тротуаре дыру, чье русское название совпадало с его именем.
Мобильник зазвонил, когда автобус свернул к моей остановке. Я выскочила в прохладные сумерки, пахнущие речными водорослями, и услышала в трубке голос Берни.
– Знаешь, я тут водные лыжи решил купить, – сказал он, будто бы извиняясь, – по объявлению. Это в Сорелле, надо съездить посмотреть. Лучше завтра. Не хочешь со мной? Попрактикуешься заодно.
– Конечно, не вопрос.
В этот раз он приехал раньше обычного и стоял у наших ворот, выключив двигатель, пока я домывала посуду. Из кухонного окна мне было видно, что голова его склонилась над страницами чего-то, разложенного на руле. Журнал читает, что ли?
– Доброе утро, – сказала я, заглянув в салон.
– Доброе, – он с готовностью кинул на пассажирское сиденье журнал, оказавшийся рекламным проспектом. – Как у тебя дела?
– Лучше не бывает. А ты что-то совсем не загорел в своих тропиках.
– Дожди! – посетовал Берни, выбираясь из машины. Куртки на нем сегодня не было, и плоско-волнистый рельеф его предплечий вызывал в памяти байку про Александра Третьего, который во время железнодорожной аварии удержал крышу вагона голыми руками. – Ну что, готова? Небось забыла уже, где тормоз, где газ.
Как всегда, стоило мне тронуться с места, как он тут же затих и посерьезнел. К своей инструкторской роли Берни относился со всей ответственностью и даже радио не давал включать, пока я веду. А так хотелось иногда, вырулив на скоростную дорогу, подставить ветру лицо и ощутить, как музыка рвется в окно и трепещет, будто цветные ленты. Мы ехали в сторону аэропорта, и я снова, как в день своего прибытия, видела песчаниковые скалы и тонконогих коней на пастбище. За эвкалиптовой рощей, похожей на заросли гигантского укропа, мелькнул залив; я попыталась вспомнить, какой именно – вся юго-восточная часть Тасмании сверху была похожа на пятнисто-зеленый листок, обгрызенный гусеницами; но тут полоска растительности оборвалась, и боковое окно превратилось в один огромный слепящий блик: мы вылетели на узкую дамбу, соединяющую берега. Яркое солнце размывало дорогу, и чудилось, будто впереди – упругая доска трамплина, зависшего над голубоватой пустотой. Внутри отчего-то ухнуло и отозвалось гитарным риффом: еще секунда – и машина, поджав колеса, взмоет в воздух.
– Можно, я включу что-нибудь?
– Нет, – ответил Берни с напускной строгостью. – Вот сдашь экзамен, и делай что хочешь. Ты, кстати, уже больше пяти секунд превышаешь.
Сорелл возник из ниоткуда: дамба закончилась, и сразу – знак «шестьдесят», и телеграфные столбы над низкими домиками, а напротив – бескрайние соломенные поля. Через пять минут я уже парковалась в тени косматого дерева, и под колесами хрустела бурая хвоя, почему-то пахнущая лимоном.
– Я скоро, – пообещал Берни. – Не скучай.
Я ответила: «Take your time», – словно и сама была из местных, расслабленных, никуда не спешащих островитян, которые это время и вправду берут и тратят щедро, как деньги с кредитки. Правда, здесь, за городом, мне и не хотелось спешить. Все наши автошкольные вылазки обладали этим волшебным качеством: время в них растягивалось и будто бы густело. Каждую минуту вокруг что-то менялось – дорожная обстановка, пейзаж за окном – и, вернувшись домой, я удивлялась тому, как мало оборотов успела сделать минутная стрелка.