Взрывы ракет поначалу отдавались пульсирующей болью в глазнице, но потом всё стихло. Остался только жар от их огненных хвостов – он осыпал Зою мириадами тлеющих колючих звездочек. Хотелось пить, но трудно было оторвать от подушки голову, тяжелую, как мешок с песком.
Щелчок входного замка заставил ее очнуться. «Ты куда пропала?» – произнес Витин голос, и темная фигура нависла над ней, заслонив тусклый свет ночника.
– Тебе плохо?
– У меня, по-моему, температура, Вить…
Она хотела попросить стакан воды, но голос опередил ее, грянув сверху:
– Да вы что, лазарет тут все решили устроить?!
Язык прилип к пересохшему нёбу. Голос был недовольным и резким, и Зое померещилось, будто в номер вломился кто-то чужой. А когда из мрака проступили знакомые черты, она, не выдержав, горько расплакалась.
Когда потом, уже в новом году, Зоя перебирала воспоминания об этой ночи, ее больнее всего задевало не то, что Витя оказался совершенно не годен на роль сиделки. У мужчин, какими бы внимательными они ни были, редко хватает терпения, чтобы дежурить ночами у постели больного. Даже обвинение в том, что Зоя заболела «нарочно», она сумела простить. Он ведь все-таки сердился на нее за ту легкомысленную прогулку по лесу. Но зачем было скрывать это в первые дни после приезда, чтобы потом взорваться ни с того ни с сего? Четыре месяца они жили бок о бок – и понимали друг друга, как самих себя. Так ей казалось.
Ведь истинное лицо Юры она тоже узнала в одночасье. А прожили они вместе не месяцы, а годы.
На примирение Витя пошел первым: странно было бы ждать, что она, ослабшая от болезни, целиком погруженная в себя, станет предпринимать какие-то шаги. Зоя слушала молча, не закрывая книги и не не поворачивая к нему головы, лежавшей на подушке. Конечно, все издергались, устали, вот и наговорили лишнего. С кем не бывает. Они ведь теперь одна семья, нужно поддерживать друг друга. Плохое забудутся, и все пойдет по-старому. Этим словам хотелось верить. И она поверила.
Постепенно злосчастный отпуск подернулся пеленой. Дети снова пошли в школу, а Зоя, оправившись от затяжной простуды, вернулась к своим заботам. Вите в новой четверти повысили нагрузку, и теперь он всё чаще задерживался на работе допоздна. Какие-то совещания, кружки – она не вникала, безропотно принимая свою участь. Бывало, накатывала тоска; вспоминалась комната в бараке, где она вот так же часами просиживала в ожидании Юры. Буквы в учебнике расплывались, Яся хныкала в кроватке – всё это вставало в памяти так отчетливо, что она не сразу могла очнуться, когда в прихожей раздавался топот Витиных ботинок. В такие вечера ей редко удавалось сохранять внешнее спокойствие, улыбаться ему, накрывая на стол, и порхать, как стрекоза – одним словом, делать то, что он привык воспринимать как должное, не задумываясь, каких трудов ей это стоит.
Вся надежда была на весенние каникулы, когда они смогут, наконец, гулять хоть каждый день, запускать с детьми бумажные кораблики и дышать арбузной мартовской свежестью. С этой мыслью Зоя засыпала и просыпалась. В обеденный перерыв она старалась выкраивать время, чтобы прогуляться по лесопарку. Здесь, на природе, предвестники весны были заметнее, чем в городе, где грязная каша из снега и соли всю зиму хлюпала под ногами. Глубокая чаша замерзшего озера всё реже покрывалась лыжными следами, оголившийся лед сверкал ярче церковного купола на другом берегу. Под старыми липами кое-где уже чернели проталины; еще немного, и будет не пройти по тропинке, которую прошлой осенью надвое перерезал овраг. Это был тот самый овраг, у которого Яся фотографировалась для газетной заметки. Наверное, поэтому Зоя тогда и набралась смелости, чтобы позвонить в редакцию: вот, мол, писали-писали, а ничего не сделано. А если кто-нибудь в эту яму упадет, ногу сломает? Журналисты откликнулись на удивление оперативно: видно, с новостями у них было совсем туго. Сообщили в управу, даже репортаж на городском ТВ показали. Зоя смотрела и не верила, что ей в кои-то веки удалось чего-то добиться. Заключение эксперта, ученого из МГУ, она вызубрила наизусть, чтобы передать Ясе. Она и теперь помнила эту фразу: «Разрушение будет продолжаться до установения равновесия, другими словами, базиса эрозии». Упоминание равновесия явно смягчало суровость приговора, однако на другом конце провода почему-то стало тихо.
– Алло, – сказала Зоя. – Ты там?
– Да, я слышу.
– А чего молчишь?
– Да так… Представляешь, я вчера отцу звонила, и он мне почти то же самое сказал, только по другому поводу.
– А это плохо? – осторожно спросила Зоя, всегда подмечавшая совпадения.
– Хорошего мало. Представляешь, где уровень воды у нашего озера? Вот там и базис. До такой глубины овраги будут расти. Ну и в ширину тоже, само собой.
Даже сквозь телефонные помехи было слышно, что за знакомой озабоченностью, с которой дочь обычно высказывалась о природных проблемах, скрывается какая-то иная, непонятная тревога. Не надо было ее расстраивать, подумала Зоя. Мы по этим тропинкам ходим, нам и отвечать. Она не вполне была уверена, как именно отвечать, к кому обращаться, чтобы остановить разрушение. Всю зиму овраг простоял безобидным, едва видимым под толщей спрессованного снега. А когда Зоя зашла навестить его в один из солнечных дней незадолго до каникул, то не поверила своим глазам: талая вода так размыла землю, что яма вгрызалась теперь в обочину дороги, огибающей парк. Об этом Ясе уж точно не следовало знать, раз она принимает так близко к сердцу всю эту отцовскую геологию. Чем больше говоришь о плохом, тем сильнее оно к тебе притягивается. А если хочешь, чтобы прошлое забылось, не надо его бередить.
Зоя не раз убеждалась, что эта мудрость верна. Вот и сейчас: едва пансионат остался позади, не всплывая больше ни в разговорах, ни в язвительных репликах Максима («Не пойду. Чтобы она нас опять в болото завела?»), сразу всё наладилось. На Восьмое марта Витя подарил ей, вместе с охапкой нежной пушистой мимозы, серебристую круглую коробочку – плеер, как у Яси. А к нему – все записи Поля Мориа, чудом уместившиеся на один диск. «Премию вот дали за ударный труд, – пояснил он смущенно. – Можешь теперь хоть в электричке слушать». Внимательный в праздники, в будни он тоже принялся помогать ей – неуклюже, но от души. «Тебе надо отдыхать», – повторял он, и Зоя, отмахиваясь от этих слов, мысленно соглашалась с ним. Где та девушка с головой в облаках, какой она была в начале их знакомства? За последние месяцы она, сама того не замечая, набрала с десяток лишних лет, как другие набирают килограммы. Кому нужна такая спутница жизни – вечно плачущая, с потухшим взглядом? Юра ведь утверждал, что из-за этого и начал ходить налево. Конечно, проще всё свалить на кого-то, чем взять ответственность за свои поступки.
Витин подарок оказался просто волшебным. С тех пор, как сломалась их старенькая радиола, в доме перестала звучать ее любимая музыка. Зоя погрустила, да и привыкла к тишине, как привыкают к скудным краскам долгой зимы. А теперь музыка расцвела снова и будто окутала ее пенным розовым облаком. Две маленькие поролоновые нашлепки давали небывалое чувство защищенности – от ворчливой утренней толкотни в маршрутке, от трехэтажной ругани рабочих, меняющих трубы на раскуроченной улице. Сквозь музыку окружающая действительность преображалась: движения людей напоминали танец, их лица светлели, будто на них упал солнечный луч. Даже дома Зоя нередко пряталась под сенью невесомых, ажурных звуков: и готовить веселей, и легче скрасить время до прихода Вити.
В тот вечер она, как обычно, встрепенулась, едва в прихожей вспыхнул свет. Музыка еще звучала, когда она вышла ему навстречу, но в следующий миг Зоя сдернула наушники. Она сразу поняла, что произошло непоправимое, – поняла по тому, как странно, будто незрячий, он тычет в вешалку своей щегольской клетчатой кепкой.
– Что-то случилось? – выдавила Зоя, пытаясь справиться с волнением.
– Да нет, ничего особенного… Что-то плохо себя почувствовал к вечеру.
А на следующий день она узнала об аварии.
26
Шоссе «Южный рукав» привело меня в Ральфс-Бэй меньше чем за десять минут. Оказывается, мы были почти соседями все эти месяцы, и теперь мне мерещилась в этом какая-то злая ирония. Я узнала их сразу, хотя никогда прежде не видела. Зеленоватая лента реки за окном оборвалась так внезапно, что я едва успела притормозить, чтобы съехать на боковую дорогу. Оставив машину у заправки, прошла вдоль обочины, поросшей косматой прибрежной травой. Под ногами захрустели ракушки, белые и ломкие, как яичная скорлупа. Я остановилась там, где заканчивалась бы полоса прибоя, если бы сюда докатывалась хоть одна волна. Но река исчезла, будто ее и не было. Перед глазами простиралась зыбкая песчаная равнина, вся в мраморных прожилках от длинных луж. Казалось, она тянется далеко-далеко, до выбеленных солнцем пригорков на другом берегу. Лишь с высоты можно было понять, как на самом деле невелико это хрупкое пограничье между водой и сушей, называемое солеными болотами. Над ними парил бы мой змей, если бы я не свернула однажды на незнакомую улицу с покосившимся столбом.
Не было бы тогда ни оползня, ни Люка, ни Шуберта.
Как легко и привольно мне работалось бы здесь. Я ходила бы в резиновых сапогах, вскинув штатив на плечо, и вспоминала свой третий курс: душное лето на геополигоне, скользкое глинистое месиво под ногами и облака звенящего комарья. Думала бы о редких водорослях и перелетных птицах, которым не выжить без этих болот. Никому бы не было дела до одинокой студентки с ее приборами; разве только кулик настороженно косил бы глазом, собирая моллюсков на мелководье.
Что мне теперь все эти «бы»? Назад дороги нет.
Из-за плохой погоды очередная съемка откладывалась, и я впервые в жизни была этому рада. Под шорох дождя за окном я возила по монитору простыни старых аэроснимков, надеясь увидеть очертания знакомых крыш. Судя по кадастровым документам, район мало изменился за последние полвека, но я с трудом узнавала его на этих фотографиях. Каждая была – будто срез эпохи: черно-белые сороковые, от которых веяло английским словом austerity