Я напрасно прождала его – и тогда, после концерта, и на следующий день. Оставив Лин в машине, я долго стояла перед домом, оплетенным кроваво-красными виноградными листьями. Окна эркера были занавешены так, чтобы из-за густой тюлевой паутины было бы удобно наблюдать за подозрительной девицей с полосатой палкой, увенчанной непонятным, но явно вредоносным грибом. Обитатели дома ничем не выдавали себя, и я тоже не двигалась с места, склонив голову над контроллером. На самом деле, мне не нужно было измерять координаты этого дома – я помнила их наизусть. Броско раскрашенная веха с джи-пи-эсом выполняла сейчас функцию сигнального флажка. Сообщение, которое я передавала, было простым: я пришла сюда, чтобы работать, и я буду продолжать, хотите вы этого или нет.
Никто не ответил мне, никто не дал понять, что сообщение принято. Глупо расценивать всякое молчание как знак согласия, но сегодня я была намерена поступить именно так.
Однажды мама спросила: «А вы в своей лаборатории проводите какие-нибудь опыты?» Её удивило тогда, что речь идет об обычном кабинете, где сидят, уткнувшись в мониторы, будущие доктора философии[12] с разных концов света. Упоминание философии, казалось, ее не смущало – видимо, потому, что от пробирок и белых халатов недалеко и до алхимиков. А теперь мне самой пришли на память эти образы: клокочущее варево в пузатых колбах и седовласые фаусты, тонущие в ядовитом дыму. На лабораторном экране передо мной крутился, повинуясь мышке, цифровой слепок оползня, похожий на клюв утконоса. Он был первозданно голым – ни улиц, ни домов: компьютерная обработка сняла антропогенный слой легко, как нож снимает кожуру с яблока. Всю поверхность слепка густо покрывали красные царапины – одни покороче, другие подлиннее. Эти царапины отмечали путь, который прошли мои вешки. Только по ним я смогла бы определить, где находится лососевая крыша. Но я не делала этого. Мне было страшно.
Этой ночью мне приснилось, будто мы с мамой идем в музей. Сквозь заснеженные ели виднеется знакомый фасад с колоннами, и сердце замирает в ожидании сказки. Едва очутившись в парадном вестибюле, наполненном эхом наших шагов, я тяну маму за руку. Мне хочется скорей попасть в зал, где стоит старинный глобус ростом почти с меня. Но мама говорит, что сначала надо послушать концерт. Мы выходим на одну из мраморных галерей, и внизу открывается сцена, отливающая золотистым лаком. Оркестра еще нет. Я разглядываю черные стулья и пульты с нотами; внезапно они приходят в движение: сцена накреняется, как корабельная палуба. Меня охватывает тревога, однако я стараюсь не подавать виду. Мне очень важно, чтобы мама ничего не заметила, и я принимаюсь болтать, чтобы отвлечь ее внимание. «Как там дома?» – спрашиваю я. Она охотно рассказывает, что всё хорошо, на дворе уже совсем весна, и она хотела вымыть окна, но не смогла их открыть. «Стали заедать почему-то», – говорит она, и я просыпаюсь.
В конце апреля как-то вдруг похолодало и зарядили дожди. Теперь я почти всё время проводила дома, делая наброски к диссертации. В комнате пахло сыростью, пейзаж за окном холодно серебрился, как картины на фольге, каких было полно в девяностые. Почта в ящике намокала прежде, чем я успевала ее забрать; с потемневшей от влаги газетной страницы таращился заголовок, обыгрывающий значения слова «sink»[13]. Когда в новостях сообщили, что уровень осадков достиг рекордного уровня за последние десять лет, у меня начали подергиваться мыщцы: бежать, бежать. Холмистые пригороды за рекой казались, как и прежде, безмятежными, но под тонкой кожурой антропогенного слоя уже поднимались, как ртуть у больного, грунтовые воды. Я уговаривала себя: еще рано, надо дождаться, пока утихнут дожди – тогда можно будет замерить максимальное смещение. Старый радиоприемник, стоявший на кухне, я забрала в свою комнату и в перерывах между прогнозами погоды гадала, какую съемку мне удастся сделать первой и когда лучше звонить Прасаду насчет инструментов. Наконец забрезжил просвет: в голосах радиоведущих зазвучали оптимистические нотки, влажный шорох за окном стал стихать. Я поставила аккумуляторы на зарядку и спустилась готовить ужин. А вернувшись к себе, обнаружила на мобильном пропущенный звонок от Берни.
Мне показалось, что он схватил трубку прежде, чем раздался сигнал.
– Привет. Ты сейчас где?
– Дома, – только и сумела я промямлить; радостное удивление вспыхнуло и погасло, оставив кисловатый, с привкусом железа, дымок.
– Ты не могла бы сегодня приехать, если не занята?
– Куда?
Он назвал адрес, и в голове просвистела неуместная мысль про снаряд, не попадающий в одну и ту же воронку дважды. Странным образом, ощущения дежавю у меня не возникло. Испытывала ли я его хоть раз в жизни? Я пыталась сконцентрироваться на этом пустяшном вопросе, пока спускалась по лестнице и садилась в машину. Думала о ерунде, чтобы унять волнение. Ведь дом Люка – всего в двух улицах оттуда. В целых двух улицах. Далеко-далеко.
Я не сразу увидела вешку: ее заслонял пикап Берни, стоявший у обочины. Дождь по-прежнему капал, и водитель поджидал меня внутри. Но едва я заглушила мотор, как дверца юта хлопнула, и широкоплечая фигура преградила мне путь. Мы поздоровались. Я успела подумать, что надо было заскочить в универ хотя бы за джи-пи-эсом. А потом Берни отступил в сторону.
На месте вешки чернела круглая лужица размером с бутылочное дно. Оранжевой шляпки нигде не было видно; пройдя вдоль улицы, я отыскала лишь обезглавленный кусок арматуры. Вырвать его из земли стоило кому-то немалых трудов: по форме дыра напоминала воронку – видимо, вешку долго раскачивали, прежде чем она подалась. Рабочий, вбивавший ее, постарался на славу – а может, неизвестный был просто слабоват. Я стиснула в руке холодную сталь и почувствовала, как кто-то осторожно потянул вешку на себя.
– Мы ее поставим обратно, – сказал Берни.
– Не надо. Мы не знаем, когда именно ее выдернули и под каким она была углом.
– А по дыркам нельзя вычислить угол?
– Можно грубо замерить смещение. Но точные данные теперь потеряны.
Потеряны… Я разжала онемевшие пальцы и сунула их в карман, пытаясь нащупать ключи от машины.
– Ты куда? – донеслось мне в спину.
– Надо посмотреть остальные.
– Я поведу, – Берни кивнул на свой пикап. – Садись.
В салоне было холодно – а может, меня начал бить озноб. Зарокотал двигатель; «Тут налево», – сказала я охрипшим голосом. «Знаю», – ответил Берни и передернул рычаг резко, как затвор. Я поняла, что он и правда знает. Он уже видел их.
Вторая и третья валялись совсем рядом с теми местами, откуда были вырваны. Четвертая оказалась лишь накрененной градусов на сорок, словно у вандала не хватило сил. А вот пятую мы так и не нашли.
– Куда дальше?
– В парк.
На остальных участках всё выглядело нетронутым. Я вспомнила, что не взяла ни одного инструмента, и меня охватила паника. Надо спешить, надо всё измерить сейчас! Вдруг они доберутся и сюда?
– Я хотел раньше приехать, – нарушил тишину Берни. – Когда дожди только начались. Может, застал бы их… Но ты ведь можешь сделать неполную модель, без этого куска?
Воображение нарисовало мне инвалида: скособоченного, несчастного. В горле встал комок от жалости – к нему? к себе? к моему другу, который чувствует себя теперь виноватым?
– Да, конечно. Я попытаюсь.
Он, должно быть, не поверил моему дрогнувшему голосу, но не подал виду. Отвез меня к моей машине, спросил на прощание: «Ты в порядке?» Эта киношная фраза срывается с языка у местных сама собой, даже если тот, кому она адресована, лежит на дороге в луже крови; и я, в соблюдая этикет, говорю «да», хотя порядка у меня в душе нет и близко. Дождавшись, пока бирюзовый ют скроется из виду, я достаю телефон и набираю номер Прасада. Дождь провожает меня до самого университета и тут же стихает, будто поняв, что его миссия выполнена.
28
«Привет. Есть планы на завтра?»
Сначала я подумала, что эта СМС-ка попала ко мне по ошибке, заблудившись в допотопных тасманийских сетях. Может быть, она даже провисела в этих сетях целые сутки, ведь кто станет задавать такие вопросы перед началом рабочей недели? Но на болотно-сером дисплее высветилось имя Берни. Странно, мы ведь виделись всего неделю назад.
Есть ли у меня планы?
Пожалуй, завтра мне хотелось бы напиться. Не так, как это принято делать в свой день рождения – весело, в кругу друзей и родных. Просто откупорить с утра бутылку и проскочить экспрессом свое одинокое двадцатипятилетие.
«Пока нет. А что?» – набрала я на дисплее и нажала «Отправить». Берни, помедлив, ответил звонком: буду завтра в Сити по делам – не хочешь встретиться? «Есть новости для тебя», – добавил он между прочим.
Я сразу догадалась, что это будут за новости. Ведь я думала об этом все предыдущие дни: пока восстанавливала опознаки, пока делала съемки. Дни стояли холодные, ветреные, и улицы были безлюдны; а мне так хотелось, чтобы в одном из домиков открылась дверь, и выглянула бы обеспокоенная старушка или любопытный подросток. Я бы спросила: не видели ли они, кто вырвал из земли эти палки с оранжевыми шляпками? Может, кто-то шел мимо, гуляя с собакой, и заметил сгорбленную спину и жиденький хвостик на затылке. Я почти не сомневалась, что это был старый рокер; именно поэтому он не стал трогать вешки у собственного дома, а отъехал подальше. Даже в мелких пакостях люди здесь остаются трусливыми и лицемерными – никто не станет бить себя в грудь: да, это сделал я!
Берни, мой верный рыцарь, не стал бы дожидаться, пока кто-нибудь выглянет из дверей. Он мог бы и постучать сам, и, оказавшись поблизости по работе, разговориться с хозяйкой, пока та сокрушенно демонстрировала ему море разливанное на полу прачечной. Кто-то наверняка видел вандала, и теперь моему другу не терпится рассказать мне об этом. А я вдруг понимаю, что сейчас, когда правда – здесь, на расстоянии вытянутой руки, я готова малодушно заткнуть уши. Я всегда была уверена, что предпочла бы сразу узнать любой диагноз или приговор, лишь бы не томиться в неведении.