А если завтра мне скажут, что это был Люк?
Скорее всего, я просто не поверю. Он совсем не похож на воинствующего невежду. Пусть даже он написал эту анонимку – у каждого бывают минуты слабости. Но тем, кто выдернул мои вешки, могло двигать только одно: тупая злоба.
Я приехала на место встречи раньше времени: все лавочки в маленьком сквере были пусты. Здесь, в старом центре, осень ощущалась сильнее, чем в моем вечнозеленом пригороде. Мне хотелось назвать английской эту сонную, меланхоличную осень; ей очень шли громоздкие, как саквояж, колониальные постройки из желтого песчаника. Жиденькое солнце играло струями фонтана, посреди которого возвышался бронзовый адмирал. Столетние дубы и вязы, обступившие каменный пятачок сквера, тускло золотились сквозь остатки тумана.
Утро выдалось прохладным, однако на Берни, который торопливо шагал по аллее от почтамта, была неизменная футболка, на сей раз даже без куртки. Это, наверное, тоже британское наследие, подумала я, вставая ему навстречу. Спартанский холод в спальнях, голые ноги школьниц, торчащие из-под коротких форменных платьев. А пухово-шерстяное изобилие, заполонившее с приходом осени рынок на Саламанке, – забавные ушанки, вязаные свитера – это всё для наивных туристов. Для тех, кто ожидал найти здесь оливковые деревья в цвету.
– Привет! Извини, что опоздал: дела.
Он неловко улыбался, не разжимая широкого клоунского рта. Ему, должно быть, самому была не по душе роль гонца, приносящего лишь печальные вести. Неужели и сегодняшняя будет такой же?
– Привет! Да ерунда. Слушай, тут так холодно, давай где-нибудь посидим. Я уже почти год как приехала, а еще ни разу не была в настоящем пабе. У вас ведь есть такие – знаешь, в английском стиле?
Берни наморщил лоб и огляделся.
– Паб? Дай подумать… Я знаю парочку неплохих старых отелей[14]. А, и еще виски-бар, совсем рядом.
– Отлично. Там я тоже еще не была.
Я соврала ему, не моргнув глазом. Вискокурня, которая, по забавному совпадению, соседствовала с улицей имени Моррисона, делила старинный коттедж с магазином антикварных карт. Из любопытства я заглядывала в нее пару раз, даже пила там кофе, отказавшись от настойчивых предложений официанта продегустировать их фирменные напитки. А вот сегодня они пришлись бы как нельзя кстати.
Завсегдатаем питейных заведений мой друг явно не был: перебежав дорогу на мигающий красный, он устремился дальше по Элизабет-стрит, хотя нам было налево. Я не стала его окликать – мне по-прежнему хотелось оттянуть развязку, пусть и смягченную алкогольной анестезией. Мы вышли к набережной, откуда был виден док, где зимуют ледоколы. Сейчас там стояла лишь маленькая французская «Астролябия», но маячащей вдалеке синей кормы мне было достаточно, чтобы вспомнить об Антарктике. В голове зазвучали гитара и арфа – хрустальный перезвон льдинок, мерцание зеленого полотнища Aurora Australis в полярной ночи. Эта музыка была бы прекрасной, приди она ко мне случайно – из радиоприемника, из чьего-то распахнутого окна. Не тянулись бы за ней тогда зубчатые горы с обложки диска, и название оркестра, и невыносимое присутствие Люка в каждой ноте.
Так уж, видимо, устроен человек, что везде видит лица себе подобных. В детстве я взахлеб читала об ученых, а теперь мне чудилось, будто эти ученые сами смотрят на меня. Ведь какой бы наукой ты ни занимался, тебе все равно придется изучать людей: недоверие и враждебность одних, любопытство других; и убедиться, рано или поздно, что объединяет их всех истинно человеческая способность выбирать – тянуться ли к свету, как моя комнатная лиана, или оставаться всю жизнь подростком.
– А знаешь, почему это место называется Моусон-Плейс? – спросила я, кивнув на бетонный парапет, торчащий поперек набережной.
– Моусон? – задумчиво повторил Берни. – Это вроде был морской капитан, да? Плавал куда-то на полюс, там погиб…
– Нет, ты, наверное, имеешь в виду Франклина. Ему еще памятник в сквере, где мы встречались. А у Моусона памятника нет, только вот эта надпись. Хотя ему бы, наверное, понравилось: он был скромный человек. И при этом отважный ученый – геолог, как мой отец. Он нанес на карты почти всё побережье Антарктики. А еще он со своей экспедицией поднялся к кратеру огромного вулкана – там же, за полярным кругом.
– Вулкан, надо же, – простодушно изумился Берни. – И что же он, не замерзает?
Я не успела ответить: двери вискокурни распахнулись прямо перед носом, выпуская галдящую компанию азиатских туристов. Мы вошли внутрь. Народу было многовато для буднего дня. В ожидании, пока рассосется очередь у стойки, мы уселись в другом конце зала, под грубо отесанными потолочными балками. Дубовые бочки, сложенные штабелями вдоль стен, вполне правдоподобно дорисовывали картину старого портового бара; вот только столики были слишком хлипкими для китобойских кулаков.
Дегустировать виски мой друг отказался. Взял пива и, вернувшись за стол, с любопытством принялся наблюдать, как я принюхиваюсь. Запах у стаканчиков, расставленных на скобленой доске, был одинаково резким, сивушным. А вот с виду все они были разными: в одном плескалась лимонадная желтизна, другой был цвета слабого чая. А третий напомнил мне об английской гостиной, где у камина дремлет рыжий сеттер и постукивает в тишине маятник часов, обрамленных красным деревом.
Я подняла глаза и, отгоняя мысли о Люке, бодрым голосом предложила:
– Давай выпьем за Моусона. У него сегодня день рождения.
– Как, у него тоже?
Эта фраза будто бы вырвалась у Берни нечаянно: он тут же захлопнул рот и забавно выпятил челюсть, как обычно делал в замешательстве или смущении.
– Что значит «тоже»?
– Ну… У тебя ведь тоже день рождения, верно?
– Откуда ты знаешь?
– На правах прочитал, – сознался Берни, потупившись. – А запомнить было легко: пятый день, пятый месяц.
Ай да дислексик! Значит, он не зря назначил встречу именно сегодня? И в этот бар пошел без звука, словно обрадовался поводу посидеть наконец-то по-приятельски. Может, и не было никакой новости? Все мои волнения напрасны?
Я хотела похвалить его за наблюдательность, но не смогла подобрать английского слова. А Берни, воспользовавшись паузой, добавил:
– Я тут недавно на остров Марии ездил. Вот привез.
Он порылся в своем видавшем виды рюкзаке и положил на стол желтовато-серый булыжник.
– Это тебе.
Я взяла камень в руки. Это был отколотый кусок; на внешней, крупнозернистой его стороне веером проступали ребристые окаменелости, похожие на раковины морских гребешков.
– Тут ископаемые на рынке продают, – снова заговорил Берни, – но я всегда думал: вдруг подделки? Уж больно красивые. А эти настоящие, я сам их отколупал. Представляешь, стоит скала, и вся в этих ракушках. Это не долерит, мы там читали с ребятами.
– Правильно, это известняк. Он образуется везде, где когда-то были моря. Песок, обломки раковин – всё спрессовывается в камень. Очень распространенная на Земле порода. Но такие окаменелости мне еще не попадались.
Лицо Берни просияло. Я улыбнулась в ответ и, добавив неловкое «спасибо», тюкнула краешком стакана в бок его пинты. Он сделал глоток, я выпила залпом. Стало тепло. Говорить не хотелось; хотелось просто сидеть, глазеть в окно на прохожих и чувствовать, как размякает тело. После второй порции виски мне стало мерещиться, что я медуза. В голове шумело море, лицо напротив, чуть затуманенное, казалось маской аквалангиста, подплывшего слишком близко. Интересно, почему считается, что алкоголь развязывает язык? Одна лишь мысль о том, чтобы обнажить перед кем-то душу в припадке пьяной откровенности, вызывала во мне такой жгучий стыд, будто я нечаянно ужалила сама себя.
На том конце стола осторожно кашлянули.
– Слушай, я подумал… Сейчас, наверное, не лучшее время, чтобы об этом говорить. Но, возможно, тебе захочется знать.
Я посмотрела на третий стакан, еще нетронутый, и подумала: нет уж. Хватит с меня на сегодня.
– Валяй.
– Я тут в одном доме работал. Стою на кухне, краны меняю, а хозяйка болтает с подружкой. Планировка открытая, всё слышно. Обсуждают новости из телевизора, а потом хозяйка и говорит: а вот некоторые вешают фотоаппараты на воздушных змеев и снимают что хотят. Мол, закон не запрещает. Вот усадьбу одну тут ограбили – думаете, как? А им чокнутая русская помогла.
Я по-прежнему студенисто колыхалась в соленых волнах, и мне было все равно, о чем там сплетничают на кухнях. Мой вид, должно быть, ободрил Берни, потому что он продолжил уверенней:
– А подруга ей отвечает: так я на днях читала в газете про это ограбление. Там ни слова нет про змея. И среди имен задержанных ни одного русского не было.
– Каких имен? Их разве нашли?
– Не знаю. Я ведь вообще не в курсе всей этой истории.
Во взгляде его читался упрек: что, все-таки ввязалась? Я пожала плечами.
– А что это был за дом, где ты работал? В каком районе?
– На Сэнди-Бэй. Богатый такой дом, с видом на бухту. В гостиной даже рояль стоял, только маленький.
Сэнди-Бэй? Это не так близко к Западному Хобарту, а уж до северных районов и того дальше. Как же туда могли дойти сплетни обо мне? Если только старый рокер… стоп-стоп-стоп. Причем он тут вообще?
– Рояль?..
– Ну да. Хозяйка вроде сама музыкантша: я там и ноты видал, и футляр большой, типа от контрабаса.
Вот, значит, о чем болтают перед репетициями эти джентльмены во фраках и дамы в черных платьях до пят. Но ведь контрабасы сидят справа, далеко от валторн. Неужели он рассказал всему оркестру? Собрал их в кружок за кулисами, чтобы скоротать время до начала концерта. А потом, выйдя на сцену, переключился в режим «возвыш.» и воспарил в заоблачные дали. А я осталась подыхать, как медуза, выброшенная на берег.
Найти газету, о которой говорил Берни, оказалось непросто. В библиотеке хранили только свежие номера. Когда же, проявив чудеса изобретательности, я добралась до подшивки, там тоже ничего не обнаружилось. В конце концов новость отыскалась в городском ежедневнике, где была колонка «Весы правосудия». Имена были в самом низу коротенькой заметки. Все три – мужские. Ни одного из них я не слышала прежде.