«Итак, истина первая, – сказал Артур себе мысленно, глядя в отражение собственных глаз, – ты отвратительное нечто, неспособное здраво оценивать свою жизнь. Это хреново, но небезнадежно. Истина вторая: ты подведешь десятки людей, если сядешь, но ты идиот и не простишь себя, если уедешь. Что ж, слабоумие и отвага – актуальны как никогда».
Криво улыбнувшись, он включил душ и шагнул в ванну под воду, только чтобы упереться лбом в плитку, как в стекло машины скорой, что увозила его с Окрестина.
«А ведь это был мой шанс сбежать», – думал он, чувствуя, как вода льется по телу.
Он снова вспоминал август и понимал, что у него не просто так спрашивали, готов ли он остаться, готов ли он бороться дальше. Его никто не осудил бы, скажи он «нет», никто не посмел бы его упрекнуть, а значит, он мог бы давно уехать и начать совсем другую жизнь.
Многие так и сделали. Сбежали и просто забыли, а он тогда назвал это малодушием, не для других, а лично для себя, а теперь не мог понять, правильно ли оценил свои силы.
Он хотел сжать кулак, но только уставился на свою правую руку – трясущуюся, как у алкоголика.
«Я совсем уже, да?» – подумал Артур и тут же понял, что да, он уже совсем… идиот!
Его трясло от холода, а он с огромным трудом осознавал, что он открыл только холодный кран и теперь на него шумным потоком лилась ледяная вода.
– Придурок, – прошептал он и стал регулировать кран очень медленно, пока не понял, что она не просто теплая, а горячая, такая горячая, что это почти больно. Именно этого ощущения он ждал. Оно было нужно сейчас, чтобы согреться, чтобы очнуться и понять, что делать дальше.
«У тебя два дня», – напомнил он себе так, словно вел диалог с чужим посторонним человеком, которому имел право читать нравоучения, и настроил нормально воду, чтобы не издеваться над собой, а наконец помыться и подумать.
Только справляясь с первым, вместо мыслей он слышал шум воды и вспоминал Машу прошлым утром. Ее руку на его щеке, ее взгляд – как тогда, в первые дни их знакомства. Свои нелепые ухаживания в начале настоящей войны, а это была именно война, иного определения Артур не мог себе позволить.
– И чем ты думал после Окрестина-то? – спросил он себя.
Он, выходило, кругом виноват. Сам проявил какую-то неуместную наивность, повелся на какую-то идеалистичную херню. Как он вообще поверил в мирный протест?
«Пиздить их надо было в августе, пиздить до кровавой блевотины», – думал он, стиснув зубы и вцепившись в мочалку, как будто она могла стать оружием.
Он внезапно только теперь понял, что боится. Осознал это по-настоящему, и главной проблемой для него была не боль. Рядом будет больно кому-то еще. Больно может стать тем, кто останется, а сам он в конце концов может не выдержать и сломаться.
Ему часто снились сны о чем-то подобном. Ему снилось, как его брали в магазине у дома, как избивали в автозаке, били ногами на полу какого-то кабинета, обещали засадить на пять лет и устроить ему ад в колонии строгого режима.
Во сне он всегда находил где-то силы, смеялся и говорил, что режим свалится и тогда им придется отвечать даже за эти угрозы. Его били за такую дерзость, но он был сильным. Его нельзя было этим сломать.
Только это были лишь сны, короткие кошмары, после которых он вставал и шел работать, понимая, что он может оказаться не таким уж и сильным в реальности. Он может отреагировать совсем не так, когда столкнется с настоящими пытками, и никто никогда не скажет ему заранее, что он сможет выдержать, а что нет.
«А если они возьмут Машу? Если они будут пытать не меня, а ее, смогу ли я молчать?» – спрашивал он себя.
Пальцы правой руки мгновенно слабели, и мочалка падала к его ногам.
– Твою мать, соберись ты, – буквально приказал он себе и решил пока ни о чем не думать, сосредоточившись на простой задаче: душ, завтрак, поездка домой.
Он не собирался туда возвращаться. Он хотел забрать только велосипед, который оставили почти в квартале от его дома. Замком его закрепили на стоянке у маленького магазинчика.
Он хотел этот велосипед, хоть и не понимал, зачем он ему нужен в преддверии зимы, как будто он из-за пароля решил, что для борьбы нужен велосипед обязательно. Ну или просто соскучился по нему, как мальчишка.
– Как дурак, – говорил он себе и опять вспоминал, что все это «слабоумие и отвага», а «пиздить их надо было в августе».
Понимая, что в голове у него каша, он еще раз запретил себе думать, напомнив себе, что если он не воспользуется моментом и не заберет документы, то как идиот останется без всякого выбора.
«А вообще, давай честно, ты делаешь все, чтобы остаться без выбора, – сказал он себе, выключая воду. – Ты сам загоняешь себя в тупик, чтобы остаться и сражаться до последнего, но есть ли в этом смысл сейчас?»
Это был самый сложный вопрос и потому, взяв полотенце, он сел на край ванны и снова задумался о том, что он мог бы сделать сейчас для победы.
Он был готов пойти и умереть, знать бы только, что не станет очередным убитым, о котором попротестуют и «перевернут страницу[78]».
«Что я смогу, если уеду?» – спрашивал он себя, и ответ становился очевидным.
Он сможет найти работу, не по специальности, какую-то очень простую, но все же работу. Он сможет спокойно делать все то же самое на благо протеста без кучи бессмысленных паролей, без необходимости помнить ники наизусть и держать в голове информацию, которой можно было бы исписать как минимум половину общей тетради. Он мог бы, наверное, высыпаться и не думать о пытках. Хотя нет, о пытках он не перестал бы думать, потому что людей продолжат пытать, но это не будет грозить ему, по крайней мере, не так явно, как сейчас.
– Но я не могу, – отвечал он при этом сам себе и закрывал лицо руками, потому что его буквально душило это ощущение собственного бессилия, но никаких слез или хотя бы крика из него не рвалось, только к горлу подкатывала тошнота.
– Ладно, – в итоге сказал он, уронив руки. – Сначала документы, потом думать. В таком порядке, а не иначе.
Он буквально приказал себе это и стал быстро вытираться, осознавая, что уже почти высох, пока сидел как дурак на краю ванны.
– Хотя почему как? Ты дурак, Артур. Беспомощный, бесполезный дурак, – бормотал он, смотрел на себя в зеркало и, махнув рукой, решал не бриться, и не важно, насколько бомжеватый у него вид.
Завтрак. Инструкция Кириллу. Домой за документами. А потом думать.
У него было два дня, и те начались вчера.
Глава 18
Воскресенье. 10:30
Серегу разбудил будильник. В такое время он не собирался спать, он вообще не собирался спать после своей утренней вылазки, но отрубился, как телефон, у которого кончился заряд.
Ему не снились сны. Он не чувствовал страха или тревоги, мешало только напряжение в плечах из-за сна на узком диване, никак не предназначенном для отдыха.
– Вот же черт, – прошептал Серега и, перевернувшись с бока на спину, открыл телеграм. Ему надо было увидеть план марша и решить, с кем и откуда он сегодня стартует.
«Я сегодня не смогу», – написал ему Рыба, и захотелось съязвить, написать в ответ какую-нибудь гадость, назвать друга ссыклом, а быть может, даже предателем, но Сергей запретил себе это делать, вспоминая, как лоханулся уже с Артуром, наехав на человека, который явно пахал больше него.
Теперь же он думал о том, все ли ему известно про Кирилла. Тот, например, явно знал тайны Артура, пока сам Серега, как лох, был уверен, что Китаец один из тех, кто давно укатил за бугор.
«Возможно, и Кирилл говорит мне не все», – решил для себя Сергей и написал:
«Хорошо, как скажешь», – ответил он и пошел писать остальным, пытаясь собрать хотя бы небольшую компанию типа Мошки, Пылесоса, Говноеда и других дворовых партизан. Это было бы уже веселее.
«Кто со мной режим сегодня шатать будет?!» – спросил Сергей в закрытом чате своих активистов.
Он всегда писал это сообщение по сигналу будильника, а потом собирал всех, кто готов идти вместе, но отказ Кирилла выходить в такое воскресение лишал уверенности.
Сергей сразу задумался готов ли он пойти один, если никто не отзовется. В памяти всплывало утро и колонна техники, проезжающая мимо, пока он стоял совсем один у забора рядом с крестами тех, кого когда-то расстреляли сотрудники НКВД. От этого воспоминания внутри все сжималось, но в чате появлялись плюсы и это спасало. У него будет сегодня компания, а тут еще и Пылесос давал повод для шутки.
«Что ты можешь против режима, салатик?» – спросил он, поставив сначала свой плюсик.
«Очень многое! Я ведь вкусненький, но ядовитый», – ответил Серега, приправляя шутку милым смайликом с невинной улыбочкой.
«Радикально, однако», – ответил на это Говноед.
«Радикальненько!» – поправил его Серега и быстро встал, чувствуя нелепый прилив сил, как будто он правда был салатом, способным отравить весь режим.
Ему надо было собраться, назначить точку сбора для своих и подумать, как лучше двигаться к Площади Перемен, учитывая, что колонну непременно будут разгонять, а вернее – не давать ей собраться.
«А еще надо понять, брать ли флаг», – подумал Серега. Он своим советовал флаги оставлять дома, особенно парням. Девчонки прятали их под куртки и в лифчики успешно, да и брали их реже, а вот парень с флагом становился мишенью для ОМОНа. Тут или бегать надо, словно бог, или быть готовым сидеть на сутках.
Отсидеть свои сутки Серега был готов давно, но сегодня он внезапно подумал, что это совершенно неподходящее время для «посиделок» в ЦИП.
Включив чайник, он уперся руками в столешницу и нахмурился, понимая, что это воскресенье может стать переломным моментом. Смерть Бондаренко всколыхнула людей, стала новым триггером, напоминанием о полном беззаконии. Все это могло стать началом новых протестов, других протестов, каких-то таких, каких сам Сергей не мог придумать, не мог осознать их, но странное ощущение возможных изменений, возможного прорыва прямо сейчас его не покидало и заставляло думать.