[84]», удалять флуд, анализировать передвижение силовиков, чтобы, в случае необходимости, помочь активистам.
– Вот эти люди могут написать, – сказал Артур, выдав список из четырнадцати ников, быстро написав их мелкими буквами на странице блокнота. – Это мои личные договоренности. Если кто-то из них спросит что-то про обстановку в городе, ты пишешь, где сейчас техника. Если они пишут конкретную улицу, можешь написать: чисто или нет. Если они в окружении, попробуй их вывести или давай им команду спрятаться. По ситуации, в общем, – сказал Артур и махнул рукой.
– В смысле? – испуганно спросил Кирилл. – Как это, «выводи их из окружения»?
Артур посмотрел на него, как на слабоумного, а потом выдохнул и закрыл лицо рукой, как будто свет резал ему глаза.
– Не усложняй, – попросил он вместо ответа. – Если они напишут, скажешь им что-нибудь. Если на них кто-то сошлется, тоже выдай всю информацию, которую сочтешь полезной. Только не паникуй, они очень редко пишут, так что, возможно, ты им и не понадобишься, но постарайся быть все время в теме. По чату нетрудно отследить силовиков.
Он говорил об этом как о чем-то обыденном, бытовом и простом, как поход в магазин или приготовление яичницы. У Кирилла же сердце замирало от одной мысли, что ему придется нести ответственность за чужие решения, а Артур еще добавлял:
– Если что-то пойдет не так, не забудь сжечь лист блокнота, ну или сожрать. Он маленький, так что это реально.
– В смысле?
– В коромысле, – устало ответил Артур, закатывая глаза. – Эти ники не должны попасть к силовикам. Те, конечно, не должны явиться к нам домой, но не оставляй лист даже после марша.
– Ты же должен вернуться раньше.
– Надо учитывать все варианты, – равнодушно сказал Артур и еще раз повторил, что именно надо делать.
А теперь Кирилл сидел и с ужасом наблюдал, как в чат скидывают информацию, куда движутся автозаки, бусы и другая техника.
Он пытался понять, как быстро они передвигаются и куда.
Он наблюдал, как рос список задержанных, зачем-то проверял ники, оставленные в блокноте, просто чтобы на них посмотреть, обнаружил, что среди них был Цезарь, а значит в случае необходимости Кирилл должен был выводить своих, но Цезаря уже взяли, и где ребята и куда они пойдут, Кирилл не знал.
Мошка написала в чат, что взяли Цезаря и Пылесоса, но почему-то никто не сообразил, что их надо быстро удалить, сразу видно, что за функцию «думать» отвечали Цезарь, Пылесос и Говноед. Последний тоже ушел на марш, а значит едва ли мог сидеть в сети и следить за чатами.
В итоге Кирилл удалил их сам из общего чата, а затем велел вычистить все чаты, где есть эти двое. Он понимал, что может знать не про всех.
«И главное, кто-нибудь знает, как зовут Пылесоса?» – спросил он в итоге.
Оказалось, что есть целая база, хранителем которой была старушка из района с ником «Баба-Яга», что почти нигде не участвовала, потому что едва ходила с палочкой, но часто шила флаги и резала ленты.
У нее, как оказалось, именно поэтому и были все имена и фамилии.
«Я подам парней в списки[85]», – написала она в чат, а в личку прислала Рыбе два полных имени с датами рождения. Одно имя и дату он знал очень хорошо, ведь они с Сергеем учились вместе, а вот второе увидел впервые.
«Деанон», – подумал он грустно, желая этого не знать. Ему хотелось бы подумать, как бы об этом шутил Серега, но в голове была только напряженная тишина.
«После шести начну обзванивать РУВД, – написала ему Баба-Яга. – Как только узнаю, где они, напишу в Списки и тебе».
«Спасибо», – ответил Кирилл и вернулся к автозакам на компе.
Флуда в чате не было и как админ он чувствовал себя совершенно бесполезным, а главное – он видел, как силы стягиваются к площади Перемен, и понимал, что скоро люди могут оказаться в ловушке.
«Уходите оттуда», – думал он, но мог только молча смотреть на новые сообщения и ждать, охваченный чувством беспомощности.
Оказалось, находиться там – совсем иное чувство, которое он раньше не ценил.
Артур тоже не понимал его ценность и успел забыть за время, проведенное дома, а сегодня неожиданно вспомнил. То самое чувство единства, с которого все началось после выборов, снова было в городе, по крайней мере, так казалось Артуру.
Он забрал велосипед и поехал в том же направлении, что и большинство людей на улице. Он ехал по тротуару и просто знал, куда идут все остальные. Он помнил, что марш должен был стартовать с Пушкинской, но понятия не имел, что колоне не позволили собраться, зато, выезжая по проспекту на станцию метро «Восток», свернуть уже не мог и ехал дальше, набирая скорость.
Это было настолько легкое и волнительное ощущение, словно он впервые за последние несколько месяцев сделал глубокий вдох, почувствовал, что он не один, вспомнил, что их и правда много, и жизнь мгновенно перестала казаться ему беспросветным потоком.
Он знал, куда идут люди, а люди явно знали, куда движется он. Это было настолько просто и естественно, что он не видел смысла сопротивляться этому всеобщему движению. Чем дальше он уезжал к центру, тем больше людей видел и тем сильнее хотел быть одним из них.
Не было колоны, не было перекрыто движение, никто не шагал по дороге, машины не сигналили как раньше, никаких шаров, песен и вскинутых вверх кулаков. Не было ничего из тех символов протеста, что остались где-то в августе и сентябре, мелькали в октябре, а к ноябрю почти угасли, оставив только черно-серые тона в одежде людей, готовых несмотря ни на что идти дальше.
Их становилось все больше, и Артур даже не сомневался, что должен сегодня попасть на площадь Перемен.
Он доезжал до «Академии наук[86]» и поворачивал на Сурганова[87], чтобы через площадь Бангалор выехать на Орловскую, и это был совсем не тот маршрут, к которому он готовился, но, миновав Киевский сквер, ни в чем не сомневаясь, он оставил велосипед во дворе. Закрепил его замком к перилам одного из крайних подъездов, осмотрелся, на случай, если придется быстро отступать, набросал в голове подобие нового плана и пошел на площадь Перемен.
Там было много людей и флагов. Они яркими бело-красно-белыми всполохами горели вокруг детской площадки, переполненной цветами и светом, путь и с нотой скорби.
Артур замер на подходе к площади, так, чтобы видеть толпу.
Сегодняшние лозунги были другими.
«Рома» и «Не забудем, не простим» – кричали люди, но не так громогласно, как это было в другие дни. Было в них что-то печальное и даже траурное, но необходимое, хоть Артур никогда не любил лозунги.
Он их слушал, не испытывая в этот момент страха, не думая про осторожность. Он хотел посмотреть на это со стороны, убедиться, что люди правда не забудут человека, который жизнь отдал за их свободу. Который был убит, просто потому что пытался отстоять ленты в собственном дворе.
«А ведь это всего лишь ленты, жалкие, ни на что неспособные ленты, которых этот режим боится настолько, что готов убивать», – думал Артур и шагал в толпу, чтобы пройти ближе к мемориалу и самому взглянуть на портрет Ромы Бондаренко, стоящий у трансформаторной будки среди цветов и лампадок.
Подойти туда было нетрудно. Люди легко пропускали в самое сердце событий других, чтобы можно было положить цветы, оставить свою наклейку, ленту, плакат, все что угодно, что считалось бы правильным, но у Артура не было ничего, что он хотел оставить там, кроме разве что собственные мысли. Он стал перед портретом и с печалью смотрел на человека, который был для него только ником в телеграме. Он помнил этот ник наизусть. Он много общался с ним и считал почти другом, но это был один из множества ников – несогласных, желающих перемен.
«Прости», – сказал ему мысленно Артур, за то, что сам он жив, но ничего при этом изменить не может, по крайней мере сейчас.
Он скользил взглядом по цветам, по серой стене трансформаторной будки и почему-то старался запомнить все в мельчайших подробностях. Он запоминал зеленые пятна на месте закрашенных сотню раз ди-джеев перемен[88]. Там же были фотографии Романа, приклеенные бчб-стикерами, и рядом с ними уже вечное «не забудем, не простим».
«Не забудем», – подтвердил Артур и отступил назад к забору с узлами от лент. Там тоже были плакаты, лампадки, цветы, а еще – проблески зеленых лент, нелепо завязанных на место белых под красной полосой.
Война флагов все еще казалась Артуру бессмысленной, но сочетание красного и зеленого причиняло почти физическую боль.
Он проводил рукой по верхнему ряду узлов, не слушая чужие разговоры, и чувствовал мягкость белых лент с жесткими опаленными краями на узлах, как шрамы, неровных.
Он любил этот город, любил этих свободных людей и потому должен был с ними по-своему проститься, прежде чем уехать, но неугомонный Кирилл снова звонил на Машин номер, отвлекая.
– Что? – спрашивал Артур раздраженно и шел подальше от самой площадки.
– Ты вообще где? – спросил Кирилл. – В городе такая жесть творится.
– Да? – удивлялся Артур и оборачивался, чтобы посмотреть на флаги, поднятые над площадью.
«По-моему, это называется Свобода», – подумал он.
– Да, – коротко ответил Кирилл. – Будь осторожен, а если не выехал, лучше вообще не выходи из дома.
– Ладно, – ответил Артур, ничего не поясняя о своем местонахождении и отключая вызов.
Таким спокойным он давно не был, просто он не знал, что на подступах к площади людей разгоняют водометами, а площадь вот-вот возьмут в окружение. Он очень хотел побыть в последний раз свободным на собственной родине, но он хорошо понимал, чем рискует.
Когда появились люди со щитами в камуфляже, отрезавшие пути в сторону Червякова, он даже не дрогнул – знал, куда рвануть, чтобы уйти – но внезапно краем глаза увидел в толпе Машу и обернулся, не понимая, померещилось ему это или она действительно была там.