сожалеет, что возникновение новых инцидентов, во время которых в одном месте китайские войска обстреляли японцев, мирно чинивших телеграфную линию, в другом — убили японского офицера и т. п., сделало невозможным урегулирование конфликта дипломатическим путем. Создается полное впечатление, что в развязывании войны с Китаем виноваты не японские милитаристы, а сами китайцы. Подобная трактовка причин захвата Маньчжурии и начала войны с Китаем, думается, не могла бы вызвать возражений и во времена правления милитаристской клики.
В том же ключе трактуются и такие исторические события, как, например, заключение правительством Хирота «антикоминтерновского пакта» с фашистской Германией. «Примерно в это время в далекой Германии шла подготовка плана, который в последующие годы бросил тень не только на жизнь Хирота, но и на судьбу всей Японии» [16, с. 152]. Видимо, и это событие произошло помимо воли правящих кругов Японии. Впрочем, Сирояма дает понять читателям, что вообще не совсем правильно говорить о «тени» в связи с заключением «антикоминтерновского пакта». В тот период, пишет он, «не подлежит сомнению», что «угроза с Севера» возросла, и «предотвращение коммунистического проникновения рассматривалось как самоочевидное требование национальной политики» [16, с. 154].
Надо полагать, что под «угрозой с Севера» Сирояма имел в виду совершенный в том же ноябре 1936 г., когда был подписан пресловутый пакт, налет японской военщины на советскую территорию в районе оз. Ханка, о котором, кстати, так же как событиях на Хасане и Халхин-Голе, в книге почему-то даже не упоминается.
Далее автор объясняет, что и подписание «тройственного пакта» между гитлеровской Германией, фашистской Италией и милитаристской Японией, явившееся заключительным этапом в подготовке второй мировой войны, также преследовало чисто миролюбивые цели. Бывший в то время министром иностранных дел Мацуока впоследствии выражал «горькое сожаление», что пакт привел к результатам, «совершенно противоположным» тем, с которыми он был задуман. По словам Мацуока, Япония, заключая пакт, стремилась как раз «избежать» войны с США. Рассказывая об этом незадолго до своей смерти друзьям, Мацуока даже плакал [16, с. 213]. После таких доказательств у читателей, по-видимому, не должно остаться ни малейших сомнений в чистоте побуждений, которыми руководствовались члены тогдашнего кабинета в своей политике.
Принимая во внимание подобное освещение широко известных исторических событий, не приходится удивляться тому, что автор всемерно стремится дискредитировать решения Международного военного трибунала в Токио. Он утверждает, что «критерии, по которым определялось, кто является военным преступником, были выше понимания японцев» [16, с. 226]. Эти анонимные «японцы», от лица которых выступает автор, были якобы поражены выдвинутым на трибунале обвинением в «сговоре с целью агрессии». В Японии об этом и речи быть не могло. Зато описанию страданий бедных обвиняемых в книге удалено огромное внимание. Полностью забывая, что тюрьма Сугамо была построена для политических заключенных теми самыми правителями Японии, к числу которых принадлежал» обвиняемые, Сирояма красочно описывает мрачные тюремные коридоры и тесные камеры с холодными бетонными стенами, которые были помещены «бывшие министры и генералы», вынужденные к тому же ежедневно выстраиваться на поверку перед «мальчишками-тюремщиками».
На самом процессе все вызывает гнев и раздражение автора: обвинения несправедливы, защита организована из рук вон плохо, судьи некомпетентны. Но дело даже не в этом. Сирояма без всяких обиняков в корне отрицает правомочия Токийского трибунала. «Судебный процесс, — пишет он, — предполагает апелляцию к закону, но закона, который объявил бы преступлением войну, как таковую, не существует. Суд, который велся не на основе закона, был не судом, а политической акцией» [16, с. 232]. Иными словами, люди, виновные в развязывании войны и преступлениях против человечества, — невинные страдальцы, а факт военной агрессии — не преступления.
Стремление пересмотреть итоги войны, представить ее как фатальную катастрофу, в которой все в равной мере жертвы, без труда можно обнаружить и в нашумевшей в свое время книге «Самый длинный день Японии» («Нихон-но итибан наган хи», 1965). Это произведение посвящено детальному описанию событий, происходивших в правящей верхушке Японии на протяжении последних суток перед официальным объявлением о капитуляции. Авторы (14 членов Общества изучения Тихоокеанской войны во главе с Хандо Кадзутоси) в самых патетических тонах рисуют героические усилия руководителей Японии, стремившихся якобы обеспечить мир своему народу. При этом невольно создается впечатление, что сами они были полностью непричастны к возникновению этой войны, разразившейся в силу каких-то таинственных причин. Япония, пишут авторы, не располагавшая необходимыми природными ресурсами, производственными мощностями и людскими резервами, в сущности, не имела возможности выиграть войну, «которую она чувствовала себя обязанной начать» [14, с. 79]. Как и у кого именно в Японии возникло это необъяснимое ощущение «обязанности», авторы не находят нужным уточнять, зато подчеркивают, что «только коллективная воля народа позволила вести войну так долго» [14, с. 79]. Таким образом, авторы дают понять, что войны хотел сам народ Японии.
Стремясь возродить в сознании людей старый миф о непобедимости «страны богов» и «славной императорской армии», авторы неоднократно со вздохом сожаления вспоминают о «70-летней успешной военной истории японской армии» [14, с. 113]. В книге настойчиво повторяется, что поражение в Тихоокеанской войне было первым за всю многовековую историю Японии. Тем самым читателя почти прямо призывают гордиться победами японской армии в тех грабительских войнах, которые она вела с конца XIX в. против своих ближайших соседей, ибо в истории Японии не было войн, которые ее народу пришлось бы вести, отстаивая национальную независимость.
Со страниц книги встает идеализированный образ японской армии как организации настоящих патриотов, людей огромного личного мужества и благородства. Авторы не находят возможным осудить даже группку молодых фанатиков, составивших заговор с целью помешать объявлению капитуляции и заставить народ продолжать бессмысленную, преступную войну, ведь ими, объясняют они, руководили «страх бесчестья» и стремление исполнить свой долг перед императором так, как они его понимали. Об одном из организаторов заговора, майоре Хатанака заявившем: «Мы будем убивать, если не окажется другого способа дать стране то, в чем она нуждается» [14, с. 18], и лично убившем двух офицеров, отказавшихся присоединиться к заговору, говорится как о «безумце или святом» [14, с. 21 п Путчисты называются в книге почему-то даже «революционерами», что звучит просто кощунственно. Чтобы оправдать их, сообщается, что многие высшие офицеры, сознавая разумом необходимость капитуляции, но будучи воспитаны в духе бусидо, душой сочувствовали стремлению молодых «умереть, но не отступить». Подчеркивается, что даже военачальники, подавившие путч, не могли решиться назвать заговорщиков «предателями», настолько «возвышенными» они находили их «заблуждения».
Подлинным героем, живым олицетворением духа бусидо представлен военный министр Анами. Из книги следует, что вея его жизнь всегда была подчинена единственной цели — беззаветному служению императору и нации, «которых он поклялся защищать», и армии, которой ему было поручено руководить. Повинуясь императору, он «готов испить чашу унижения и горя» и отказаться от самого сокровенного желания — «повести армию в последнюю битву за родину» [14, с. 89]. И это несмотря на то, что он мог бы подать в отставку, вызвать тем самым падение кабинета и помешать подписанию капитуляции. Но в таком случае он «больше не увидел бы императора», а эта мысль для него непереносима.
Как военный министр, он выполняет свой долг перед армией, сделав все возможное для того, чтобы войска могли принять капитуляцию, «не будучи вынуждены поднять восстание или прибегнуть к самоубийству». Он упорно добивается изменения ряда формулировок в рескрипте о капитуляции, понимая, что нельзя требовать от «непобедимой армии», чтобы она признала свое поражение. Армии должны позволить «умереть с честью — так же, как, по ее убеждению, она жила!» [14. с. 150]. Все эти мысли и чувства Анами не вызывают у авторов никаких возражений, они полностью солидарны с его рассуждениями.
Самоубийство Анами, совершенное им в строгом соответствии с кодексом бусидо, описано в книге во всех подробностях, с чувством благоговейного восхищения. Сообщается, что Анами решил умереть на рассвете 15 августа, не желая услышать назначенное на полдень объявление о капитуляции. Ночь перед самоубийством Анами, демонстрируя необыкновенное самообладание, приводит в приятной беседе за чашкой сакэ со своим родственником и другом подполковником Такэсита. Перед светом он облачается в самое дорогое сокровище, которое у него есть, в рубашку, подаренную ему самим императором еще в то время, когда он служил в императорской гвардии, — и садится на террасе лицом к дворцу. Здесь он пишет свое прощальное стихотворение и вспарывает живот опытной рукой фехтовальщика на мечах. «Анами жил и умер, — говорится в книге, — как японец, как самурай, как человек, достойный уважения» [14, с. ЗЮ]. В таких патетических выражениях под водится итог деятельности одного из лидеров преступной милитаристской клики, виновной в смерти миллионов людей. Авторы не делают ни малейшей попытки дать объективную политическую оценку той зловещей роли, которую японская военщина сыграла в истории не только соседних стран, но и своего собственного народа. Напротив, представители милитаристской клики выведены в книге не как военные преступники, а как люди, заслуживающие всяческого уважения, мужественные защитники родины, унаследовавшие дух своих предков-самураев.
Отдельные высказывания авторов вызывают в памяти формулировки известной книги Нитобэ Инадзо «Бусидо. Душа Японии», изобилующей изречениями вроде следующих: «Все благие дары неба расцветали благодаря самураям… они создали морально-этическую норму для всего народа и дали ему образец для подражания… воплощением прекрасного идеала всей нации сделался самурай» и т. п. (15, с. 160–161]. По-видимому, авторы «Самого длинного дня Японии» полностью солидарны с теми, кто хотел бы возродить представление об идеологии самурайства как о высшем проявлении японского национального духа. Любопытно, кстати, отметить тот факт, что для одного из введенных в обращение банкнотов нового образца правительством Японии выбран портрет Нитобэ Инадзо, создавшего в своей книге апологию самурайства.