Но ведь не все же время он рисует. Да, но, выходя из помещения, он всегда надевает темные очки. Вообще этот несчастный случай в лаборатории – выдумка остроумная. Можно подумать – мне, например, всегда так казалось, – что эта взорвавшаяся горелка знала, какую услугу окажет она Ларсану, если тот станет выдавать себя за Дарзака. Теперь он может избегать яркого света, ссылаясь на слабое зрение. Ну как же, как же! Даже м-ль Стейнджерсон и Рультабийль стараются выбрать для него местечко в тени, где его глазам не причинит вреда яркий дневной свет. Если вдуматься, то он чаще всех нас ищет тени, и мы видим его мало, причем всегда в полутьме. В нашем зале военного совета очень темно, в «Волчице» темно, в Квадратной башне он выбрал комнаты, в которых всегда царит полумрак.
И все же… Ладно, посмотрим. Так просто Рультабийля не проведешь, водить его за нос три дня подряд не удастся никому. Однако, как говорит Рультабийль, Ларсан родился раньше него, он ведь его отец…
Но вот что я вспомнил: когда в Кане Дарзак зашел к нам в купе, он первым делом задернул занавески. Полумрак, всегда полумрак!
Вот призрак на западном валу повернулся в мою сторону. Я хорошо его вижу, очков на нем нет. Он неподвижен, словно стоит перед фотокамерой. Не двигайтесь. Готово: это Робер Дарзак! Робер Дарзак!
Он снова двинулся. Не знаю, но все же его походка чем-то отличается от походки Ларсана. Только вот чем?
Разумеется, Рультабийль заметил бы. Заметил бы? Да он больше рассуждает, чем смотрит. И было ли у него время понаблюдать?
Нет! Не нужно забывать, что Дарзак пробыл три месяца на юге. Это верно. Тут можно рассуждать так: три месяца его никто не видел. Он уехал недужным, вернулся здоровым. Не удивительно, что лицо у человека изменилось: уехал он тяжело больным, вернулся ожившим.
И сразу же состоялась свадьба. Все это время он редко показывался на людях, да и длилось все это лишь неделю. Семь дней Ларсан мог бы выдержать.
Человек (Дарзак? Ларсан?) спустился с пьедестала на западном валу и направился в мою сторону. Неужели он меня заметил? Я еще сильнее сжался за своим фиговым деревом.
За три месяца Ларсан мог изучить все привычки и повадки Дарзака, а потом, убрав несчастного, занять его место, похитить его жену – и дело сделано!
Голос? Имитировать голос человека с юга – чего проще! Выговор заметен чуть больше или чуть меньше, и все. Мне показалось, что сейчас у него южный выговор слышен немного больше. Да, у теперешнего Дарзака акцент чуть сильнее, по-моему, чем до свадьбы.
Но вот он уже рядом, проходит мимо, хотя меня не замечает…
Это Ларсан! Говорю вам, это Ларсан!
На секунду остановился, в отчаянии огляделся – все вокруг спит, не спит лишь его горе – и вздохнул, как вздыхают глубоко несчастные люди…
Это Дарзак!
Он ушел, а я остался стоять за фиговым деревом, совершенно уничтоженный тем, о чем осмелился подумать.
Сколько времени провел я в этом состоянии? Час? Два? Когда я очнулся, поясница у меня разламывалась, голова отказывалась работать. В своих ошеломительных предположениях я дошел до того, что подумал: а вдруг Ларсан, лежавший в мешке из-под картошки, засунул на свое место Дарзака, который, запрягши в двуколку Тоби, повез его к Кастийонской расселине? Я даже представил себе, как агонизирующий полумертвец воскресает и предлагает г-ну Дарзаку занять его место. Однако, чтобы отбросить столь идиотское предположение, мне понадобилось вспомнить о доказательстве его невозможности, которое я получил во время разговора один на один с г-ном Дарзаком. Разговор этот состоялся утром, после нашего бурного собрания в Квадратной башне, во время которого были четко определены условия задачи о «лишнем трупе». Меня тогда занимал нелепый образ князя Галича, и я задал г-ну Дарзаку несколько вопросов, касающихся этого человека; он сразу ответил на них, причем сослался на другой, весьма ученый разговор на ту же тему, который состоялся между ним и мною накануне и о котором никто, кроме нас двоих, физически не мог знать. Об этом разговоре знал он один, и поэтому у меня не осталось сомнений, что Дарзак, занимающий мой ум сегодня, и Дарзак, с которым я беседовал накануне, – одно и то же лицо.
Как ни абсурдна была мысль о подмене, меня все же следует простить. В том, что она у меня возникла, немного виноват Рультабийль, говоривший о своем отце как о гении перевоплощения. И я вернулся к единственно возможному – для Ларсана, который занял место Дарзака, – предположению о том, что подмена произошла во время свадьбы, когда жених м-ль Стейнджерсон вернулся в Париж после трехмесячного пребывания на юге.
Даже душераздирающая жалоба, вырвавшаяся недавно у Дарзака, когда он считал, что рядом никого нет, – даже она не смогла прогнать эту мысль. Я вспомнил, как он вошел в церковь Сен-Никола дю Шардонне, церковь, выбранную им самим… Не потому ли, что это самая темная церковь в Париже?
Удивительно, до какого вздора можно дойти, когда в лунную ночь стоишь за фиговым деревом и размышляешь о Ларсане!
Сущий вздор! – говорил я себе, тихонько идя по двору и мечтая о постели, которая ждала меня в одинокой комнатке Нового замка. Вздор, потому что – как хорошо объяснил Рультабийль, – займи Ларсан место Дарзака, ему достаточно было бы увести свою прекрасную добычу, а представать перед Матильдой в своем подлинном обличье и пугать ее, появляться в замке, и себе же на беду снова показываться в лодке Туллио в виде грозного Русселя – Балмейера – все это ему было вовсе ни к чему.
К тому же в таком случае Матильда уже принадлежала бы ему, он уже обрел бы ее снова. А появление Ларсана явно оттолкнуло ее от Дарзака – стало быть, Дарзак не Ларсан. Господи, как болит голова! Это все луна, которая так давит на мозг. У меня лунный удар.
И потом, разве не видел его Артур Ранс в ментонском саду, в то время как Дарзак уже сидел в поезде, доставившем его в Кан раньше нас? Если Артур Ранс не солгал, я могу спокойно отправляться спать. А зачем было Артуру Рансу лгать? Артур Ранс, еще один человек, влюбленный до сих пор в Даму в черном. М-с Эдит не дурочка – она все замечает… Впрочем, ладно, надо идти спать.
Я как раз проходил под потерной и собирался войти во двор Карла Смелого, как вдруг мне показалось, что раздался какой-то звук, словно где-то закрыли дверь, словно железо стукнуло по дереву, словно щелкнул замок. Я быстро высунул голову из-под потерны и заметил у входа в Новый замок неясный человеческий силуэт; взведя курок револьвера, я в три прыжка оказался у двери, но там никого не было. Дверь в Новый замок была затворена, хотя я помнил, что оставил ее приоткрытой. Я чрезвычайно встревожился, чувствуя рядом чье-то присутствие, но кто это мог быть? Очевидно, если силуэт не был плодом моего разгоряченного воображения, находиться этот человек мог лишь в Новом замке, так как двор был пуст.
Я осторожно открыл дверь и вошел. Минут пять я неподвижно стоял и прислушивался. Ни звука! Должно быть, мне померещилось. Тем не менее я не стал зажигать спичку и в темноте, стараясь производить как можно меньше шума, поднялся по лестнице и дошел до своей комнаты. Только закрыв за собой дверь, я облегченно вздохнул.
Это видение беспокоило меня больше, чем я признавался самому себе, и, хотя я сразу лег, заснуть мне не удалось. Наконец по непонятной для меня причине силуэт и мысль о Дарзаке – Ларсане странным образом смешались в моем растревоженном мозгу.
Я дошел до того, что сказал себе: не успокоюсь, пока не удостоверюсь, что Дарзак – это не Ларсан. И сделаю это при первом же удобном случае.
Да, но как? Дернуть его за бороду? Если я ошибаюсь, он примет меня за сумасшедшего или догадается, о чем я думаю, что отнюдь не утешит беднягу в его несчастьях. Оказаться под подозрением, что он – Ларсан, – только этого ему не хватает.
Внезапно, отбросив одеяло, я сел и воскликнул:
– Австралия!
Дело в том, что мне на ум пришел эпизод, о котором я упоминал в начале этого повествования. Вы, должно быть, помните, что, когда в лаборатории произошел нечастный случай, я отправился вместе с Робером Дарзаком к аптекарю. Там Дарзак, естественно, снял куртку; когда аптекарь начал оказывать ему помощь, рукав рубашки нечаянно задрался до локтя, и я увидел у локтевого сгиба правой руки большое родимое пятно, очертаниями удивительно напоминающее австралийский материк. Пока аптекарь работал, я невольно отмечал на этой «карте» места, где должны располагаться Мельбурн, Сидней и Аделаида; более того, рядом с большим на руке находилось еще и маленькое пятнышко, расположенное примерно там, где должен быть остров Тасмания.
И когда позже я случайно вспоминал этот случай с визитом к аптекарю и родимым пятном, мне по вполне понятной ассоциации приходила на ум Австралия.
Вспомнил я о ней и в эту бессонную ночь.
Едва я, сидя на постели, успел поздравить себя с тем, что нашел столь надежный способ проверить личность г-на Дарзака, и уже начал было раздумывать, как лучше взяться за дело, чтобы выяснить все самому, слух мой внезапно уловил какой-то звук. Через несколько секунд звук повторился; казалось, под чьими-то медленными и осторожными шагами скрипят ступени.
Затаив дыхание, я подошел к двери, приложил ухо к замочной скважине и прислушался. Сначала было тихо, затем ступени скрипнули опять. Сомнений не было: кто-то шел по лестнице, причем старался делать это бесшумно. Я подумал о тени, которую видел, когда входил во двор. Кто это мог быть и что этот человек делал на лестнице? Поднимался? Спускался?
Опять тихо. Воспользовавшись этим, я надел брюки и, взяв револьвер, осторожно, без скрипа, открыл дверь. Затаив дыхание, я дошел до перил и стал ждать. Я уже говорил, в каком ветхом состоянии находился Новый замок. Унылый свет луны падал наискось сквозь высокие окна каждой площадки; бледные, но четкие квадраты лежали на темной, громадной лестнице. При таком освещении запустение замка было еще ощутимей. Сломанные кое-где перила, ветхие балясины, растрескавшиеся стены, на которых тут и там еще висели большие куски обивки, – все это не производило впечатления днем, но сейчас поразило меня, и я подумал, что в такой обстановке вполне уместно какое-нибудь привидение. Мне и в самом деле было страшно. Только что чья-то тень буквально выскользнула у меня из рук, когда я уже почти к ней прикоснулся. Но призраки гуляют по древнему замку, не скрипя ступенями. Правда, больше ступени и не скрипели.