— Послушай. Ну, в общем, такая фигня получилась… Я сразу понял, что ты все просек. Да и, честно говоря, не особо хотел тут концы прятать. — Ага. Не научился еще, думаю я. — Я думал, ты приедешь, мы сядем, выпьем, я тебе все объясню. А ты наскоком все эти встречи с дистрибьюторами затеял. Неловко как-то вышло, одним словом…
— Да просто ужас как неловко, Вова. Я даже не знаю, как так получилось, — ерничаю я.
— Я чего, собственно, хочу сказать… Мы все в одной упряжке. Вроде как одно дело делаем, да? Хорошие люди должны друг другу помогать, правда? Сегодня у одного осложнения, потом у другого, ты же понимаешь. Кто здесь без греха, тот пусть первым кинет в меня стакан! — Тут Вова мерзенько подхихикивает. — В нашем деле по-другому нельзя, тут же людей нормальных мало, согласен?
— Ой, согласен, Вова. Не окружение, а сборище аферистов и уродов. И каждый норовит тебя наебать, да, Вов?
— Ага, ага. — Вова согласно кивает, чувствуя, что разговор продолжается по его сценарию. — В общем и целом я имею сказать следующее… Давай еще по одной? Главное, чтобы всем было интересно. И хорошо. И чтобы нормальные, вменяемые мужики не теряли друг друга по жизни, согласен? — Я чувствую, что наконец-то Володя вводит в действие и основные козыри. — Ну, давай за нас. За нормальных мужиков.
С этими словами Вова отрывает от поверхности стола кожаную папку меню, и под ней обнаруживается аккуратный белый конверт с логотипом нашей компании. Интересно, в какой момент он туда его зарядил? Когда про родителей рассказывал или во время моего спича про дистрибьюторов? Вова смотрит на конверт несколько мгновений и передвигает его ближе к середине стола, так чтобы большая часть была все же на моей стороне. Какое-то время мы сидим со стаканами в руках и смотрим на конверт. На Вовином лице отразилась вся семидесятилетняя печаль тяжких трудовых будней работников советской торговли. Вот так же, вероятно, сидел Вовин батя или маманя пред светлыми очами борца с хищениями социалистической собственности. Когда страх пульсирует внизу живота, в левом и в правом паху. Причем в левом он смешан с ожиданием счастливого финала, когда можно будет еще какое-то время (до перехода коррумпированного обэхээсэсника на другой пост) продолжать развеселое существование. И в левом паху кровь пульсирует словами: «Березка», «Розенлев», мясорубки «Мулинекс», шуба, ковер на стену и кирпич на дачу. А в правом свинцом стучат: «понятые», «взятка», «хищение социалистической собственности», «конфискация», «по приговору суда», постепенно уступающие место стуку колес поезда, уносящегося в северные районы нашей необъятной Родины.
Я выпиваю эту тягостную для Вовы паузу по капле, затем беру конверт со стола. Вова немедленно выпивает коньяк. Тут я ставлю свой стакан на стол и начинаю изучать содержимое конверта. В нем оказывается три тысячи долларов США. Я поднимаю глаза на Вову и читаю у него на лице: «Неужели мало дал?» Я кладу конверт обратно на стол и спрашиваю:
— А в баню мы сегодня поедем? Водка там, девочки местные. Все как положено. Да?
— Обижаешь, командир, уже все заряжено. Девки уже, можно сказать, копытами стучат. — Наконец-то Вова переходит в привычное для себя панибратское русло.
— Умеешь ты, Вовка, встречать гостей Северной столицы, как я посмотрю.
— Ну, опыт имеется. — Он самодовольно разводит руками, и на его щеках снова появляется молодецкий румянец.
— У меня, дорогой, только один вопрос. Ты мой бонус в трешку зелени как определил? Это, надо понимать, ты спиздил тридцатку и мне вроде как десять процентов прислал?
— А тебе мало, что ли? — Вова прищурился, отчего стал похожим на монгола. Все-таки жадность в этом человеке доминирует над трусостью, отмечаю я.
— А ты, Вова, не выебывайся. И не забывайся. Ты не с гаишником разговариваешь и не со своими подельниками-дистрибьюторами. Конверт-то на столе лежит, а не у меня в кармане. Или ты глаза залил до такой степени, что не видишь?
Наконец-то в глазах Вовы появляется испуг. Он смотрит то на меня, то на конверт. И не понимает, что будет происходить дальше.
— Мне этой трешки даже на костюм новый не хватит. Раз пятнадцать в ресторан сходить только если. Или ты думаешь, что я буду раз в месяц сидеть в ресторане и вспоминать, кому я обязан своим сегодняшним ризотто? Можно, конечно, в Париж смотаться, чтобы скопом все просрать, только еще своих добавить придется. Такие дела, Вова.
— Так сколько ты хочешь? — Вова сглатывает. — Ты скажи как есть.
— Хочу… — Я в задумчивости кручу в пальцах сигарету и смотрю на официантку, стоящую за барной стойкой. На ней надета обтягивающая красная водолазка, подчеркивающая большую грудь. Это красное пятно кажется мне этаким центром заведения, вокруг которого крутятся в центробежном потоке подносы, гости, кассовые чеки, мы с Вовой, белый конверт и прочее. Я думаю о том, что неплохо было бы с ней познакомиться. А еще я думаю о том, что весь этот балаган нужно заканчивать. — Хочу я, Вова, пятнашку. Пятнадцать тысяч долларов США. Ты же тридцатку скрысил, на мой взгляд? Вот половину и зашлешь. Это будет справедливо. Я так думаю.
Вова продолжительно буравит меня своими свинячьими глазками, затем, практически не разжимая губ, цедит по слогам:
— Ты ничего никому не докажешь.
— Я? На раз! — Я щелкаю пальцами и заливаюсь смехом.
— Полная хуйня. Максимум — это премии лишат. Я же не знал, что «Вектра» — их дочка. А распределение бюджетов неравномерное, так это по недомыслию и неверной оценке рыночной ситуации.
Глаза моего собеседника от злости и коньяка постепенно наливаются кровью. Еще мне кажется, что под столом он роет паркет ботинком. Во всяком случае, это было очень сообразно обстоятельствам.
— Вован, ты не быкуй. — Услышав знакомое и до сих пор значимое в городе бандитское выражение, Вова несколько стухает. — Тут доказывать никому не придется. Если придать информации нужный импульс, тебя твой «Импульс» сдаст на раз. Неплохой каламбур получился, да, Вов?
— Ага. Смешной. — Вова все еще бычит, но чувствуется, что не до конца врубается, куда я клоню.
— Так вот, дорогой мой. После того, как им подтвердят суммы прошлогодних бюджетов в этом году, в обмен на некоторую информацию, они тебя быстренько сольют. У себя найдут сотрудничка, который в связке с тобой деньги крысил, уволят его фиктивно. Или, может быть, даже не фиктивно. Скажут, что сами не были в курсе и, кроме причитающегося им полтинника, ничего не видели. И сдадут тебя, милый мой. Несмотря на ваши с ними совместные пьянки, поебки, братание или, может быть, даже содомию. Я тут не очень уверен. И все. Служба собственной безопасности. Слыхал про такую? Доказательства, «Встать, суд идет!» и все наследственные страхи предков. Усекаешь?
— Усекаю…
Вова думает. Довольно долго прикидывает мои и свои возможности. Весь процесс размышлений отражается складками на его лбу и желваками на скулах. Вове очень не хочется отдавать пятнадцать тысяч. Еще больше Вове не хочется вылететь с кожаного кресла директора филиала и сесть на кожаный член наших эсбэшников. Вова думает так долго, что я успеваю выкурить сигарету, доесть котлеты и заказать кофе. Наконец он выдавливает из себя:
— У меня сейчас нет пятнадцати тысяч. Есть три и еще пять. Ну, две займу как-нибудь… — Вова начинает вращать глазами, размышляя, где бы достать деньги. То, что он попал, для него наконец-то очевидно. — В обшем, пятерку еще должен буду. Других вариантов у меня нет. — Голос его неожиданно звучит твердо.
И я понимаю, что это финал. Чуть менее трагичный, чем я ожидал, но все-таки финал. И у меня где-то в глубине души брезжит осознание того факта, что Гулякин не сломался, не упал в сопли и причитания. Не вспомнил беременную жену или больную маму. И просто принял мои условия. И еще я понимаю, что издевательства теперь уже точно пора заканчивать, и говорю ему:
— Ладно, Вова, проехали.
— То есть… как?
— То есть ни хуя мне от тебя не нужно. Никаких денег. Ты просто теперь знай, что есть человек, которому ты должен. Не денег, а отношения, понимаешь? Ну, или некоторую сумму денег, которая может быть потом трансформирована в эквивалент услуги или отношений, если тебе так понятнее. В общем, закрыли тему.
Вова молчит и непонимающе смотрит куда-то в точку моего «третьего глаза».
— Ты только, сука, если еще раз сравнишь на годовом собрании бонусы или бюджеты московского филиала с питерским или, например, кулуарно начнешь намекать руководству, от кого в пользу кого чего можно отрезать… — Вова делает вопросительные глаза. — Да, да, Вов, мне тебя Наташа из Ростова сдала еще год назад. Я с ней раньше спал и все такое. Она мне рассказывала, как ты по пьяной лавочке бахвалился, что устроишь москвичам секвестр бюджета в пользу регионов, через Гарридо. У тебя же французский хороший, да, Володя? Короче, вот эти все перечисленные тобой вещи более делать не стоит, о'кей? Спалю тебя тогда в пять секунд.
— Не понял? То есть ты хочешь сказать, что ты сейчас от меня не возьмешь никаких денег?
— Вова, у тебя диктофон с собой? Ты меня на взятке хочешь сдать? Такие приемчики ментовские знакомые.
— Нет, нет, что ты, я просто… ну, мы с тобой тут два часа сидели, и теперь ты…
Гулякин в полном ступоре. У него в голове не укладывается, как человек, расколовший его под орех, говоривший о таких астрономических, на его взгляд, суммах, НИЧЕГО теперь не просит. И непонятно, как я буду действовать дальше. Сдам я его? И непонятно, почему я вдруг отказался от денег. И очень страшно. А главное, Вова очень зол. Зол, потому что произошедшее совсем не укладывается в его привычную схему человеческих отношений. Спалили — предложил — мало — нагнули на все — не взяли ничего. Ужас неизвестности и злость от невозможности влиять на события и прогнозировать их ход. А я, в свою очередь, сижу и думаю о том, что я полный мудак. Что из хама не сделаешь пана, что яблоко от яблоньки и т.д. И что никого уже не переделать. И никаких выводов о том, что деньги надо зарабатывать, а не пиздить, Вова не сделает. И дальше будет крысить, только еще более аккуратно и, возможно, в меньших объемах. И единственное, чего я добился этим своим спектаклем, — это боязнь. И я успокаиваю себя тем, что с ним нельзя по-другому. Такие люди не бывают преданы или обязаны. Они могут быть должны или унижены страхом. И еще они очень злопамятны и бу