на лбу.
- Это вы тут младенцевзарываете? Вот я вас, барабанные шкуры!". Бабы-дуры с перепугу такие матюгизавернули в три погибели, что все клады Симбирска и на сто верст окрест со стыдасквозь землю провалились без возврата с треском и дымом. А котел со счастьем повисмеж небом и землей. Чтобы его достать, нужно лестницу сплести из женской бороды.
Ври больше.
А в Нововаганьковскомпереулке, живет на отшибе дикий зверь-Китоврас, водит его гулять вдоль по улицераз в год карлица на аленькой ленте. В остальное время ту карлицу держит Китовраспод замком, бережет и любит пуще глаза, а посередь избы бобыльей висит сундук кованыйна берестяных цепях, в сундуке кресты сапфирные и неистратные деньги чумной чеканки.Дружно живет Китоврас с Карлой, хлеба не пекут, каши не едят, кулешик не варят,колокольный звон в решето наловят, тем и сыты.
- Ври больше. - подалКавалер хрустальный свой голосок, от которого зубы в деснах стыли.
- Да вот те крест, -обиделся болтун - сходи, посмотри своими глазами, у любого в приходе у Предтечиспроси Китовраса - покажут.
Заварили свару, естьли на Пресне на самом деле Китоврас, или брехня все, и Пресня и Китоврасы, болтунув ухо сунули, чтобы место знал. Тоска заглотная в стаканах заплескалась. Сил нестало в тесноте сидеть. Хлопнула кабацкая дверь, сгинул Кавалер, будто позвали еговодяницы плясать. Рассвет над прудами в облаках багряные городища сотворял и рушил.Не шел, бегом бежал Кавалер, вело его не по своей воле любопытными кругалями попеньям-кореньям, по глинистым склонам Трех Гор.
Рано просыпалась Пресня,в Нововаганьковском уже торговали, отпирали церковные врата, рыжих коней запрягалифурманщики, шли бабы с вальками - белье прать, перекликались. Тому пятачок сунул,у той дитя похвалил, перед старухой ресницы стыдливо опустил - все, что хотел -вызнал Кавалер быстро. Показали ему и дом на отшибе.
С утра Гриша Китоврасна грядах возился в нищей земле, жухлую ботву жег в куче - горький дымок небеснойлесенкой сплетался и таял, висел над кровлей никому не ведомый симбирский котелокс безобманным счастьем, а из того котелка сеяла невесомой мороской солью осень навсю Пресню, на всю Москву.
На подоконнике Серенькаябелыми лапками пристально умывалась. Молоком томленым из дома тянуло, чугунок дремалв печном вчерашнем жару, краснело молоко от любви. Поперек двора - веревка протянуласьнаперекосяк, полоскалось на сквозняке платьице ветхое, перелатанное, а латки всегрубые, будто солдат суровыми нитками крест-накрест штопал - швы лодочкой выгнулись.А в доме девчонка в лад припевала колокольчиком, собирала на стол, звала завтракать.Вылез из конуры Первыш, спросонок на дыбки взбросился, натянул цепку, поперхнулсябрехом со всхлипом. Цыкнул Гриша на пустолая. Глянул на улицу, большие ладони отземли отер. Пуста улица до конца была, как тростник, никто во двор не смотрел.
По обобранным садам напролетторопился Кавалер обратно на Москву, руки закоченели, не надышишь тепла в кулаки,кабаком ладони пахнут, смерть хотелось согреться. Все перед зоркими глазами плясаливкривь и вкось стежки мужицкие на детском платьице и лезвие косы заржавелое, чтона воротах торчало, дождями источенное. Не карлица - дочка-Китовраска напевала перелетныелисьи песенки, навевала несметные сны, смешливым язычком щелкала, не дочка - белаябаба, белая девка, белая мара наливала белое кобылье молоко в белые бобыльи миски.
Меня к завтраку не позовут.
Да что ж такое, со всехсторон взяло. Остановился Кавалер, отдышаться, припал лбом к яблоне, оскалился,будто от судороги. Лихоманка еженощная вцепилась зубами-спицами в затылок и трясла- а от той трясцы Кавалеру тошно и сладко сделалось. Душа на резцах слезилась ихрустела голландской пресной вафелькой, десна кровили, велели кусать пустоту. Следилиза Кавалером Гуси-лебеди сквозь путаницу садовых ветвей когтистыми глазами со всехсторон, будто только сейчас заметили. Огулом напали, туда-сюда завертели телеснойслабостью, страстью немыслимой, тоской високосной, всевали неясный помысел, в високцеловали раскаленным прилогом. Захлопали, ошеломили гуси-лебеди железными могильнымикрыльями, пали с небес сильной воровской стаей, унесли ахнувшую душу далеко-высоко.Смерть хотелось согреться.
А ты сожги их. И посмотри,что выйдет.
Никто не верил, что родитмать-москва, Татьяна Васильевна, на старости лет последнего сына. А она верила.Семь церквей на коленочках исползала, у Чудотворца сына вымаливала и получила. Первыйбрат старше на двадцать лет. Отцов гроб вынесли, как в дом колыбель поставили, будтоиз одной доски сколочены. Неслыханное дело: настояла Татьяна Васильевна, чтобы нареклипоследыша одним именем со старшим братом. Был первый, и второму быть, тем благодарилаона Чудотворца, иного имени для мальчика не мыслила. Что ж поделать - нарекли, домовыепопы у бар-князей покупные. Все ездили смотреть: как Христос на батисте баловалсякняжий рожаненок, Кавалер. Красота его вперед него родилась. Старым письмом царьградскимикистями краса желанная на Москве просияла - будто вОрона на первом снегу застрелили:кудри - смоль, лицом - луна и вода, румянец на щеках вспыхнул брусникой, точно отпощечины.
Старший давно в ПетербургеГосударыне башмачки поутру лобызал за кофеем, в италийском государстве совет держал,привозил издалека на Москву персидские диковинки да латинские мраморы. И тут навестил,посмотрел на тезку-братца, молча вскинул бровь, удивился. В тот же вечер, не простясь,сорвался с бубенцами в столицу от московских сует. Авось не выживет, слабое семя,мало ли на Москве простуд младенцев из баньки да в ямку.
До десяти годов наряжалиКавалера в жесткую церковную парчу пригожей девочкой.
Мать ему кружевные фантажии колокольцы серебряные, флакончики-ароматницы с эфесским мушкатом и смирной вплеталав пряди. Опускала лицо в чародейство волос сыновних, дышала его ароматом без памяти.На месте загрызть готова была - так любила.
Няньки-мамки одолевалидитя пленной любовью, водили купать в белую баньку, окатывали любовными теплымиводами, а он плакал, голый, в ладонях голову прятал, гремела в ушах одолень-вода,то не одолень-вода гремела, то теряли маховые перья гуси-лебеди, вихрем кружасьнад его головою.
Отчего никто их не видел,отчего никто ему не верил, когда он показывал: вот же они гуси-лебеди, всегда, всюду,вполсолнца, вполнеба мое имя продленное выкликают иерихонскими голосами, хотят меняукрасть, как мог, без голоса спасался от небес, просил нянек: - Раба возьми на ручки!".Брали, брыкался, бился, не хотел оставаться, но некуда бежать от рабов. Всюду сыщут.
С ног до головы облилигуси-лебеди из котла последнего сына приворотным золотом.
Золото переливалось черезкрая колоколен, и золотое яблоко на шпиле дома в саду видало виды, золотые березнякинад старицей Москвы-реки взапуски бежали по склонам, ковши сентябрьской воды золотомостывали в каретных колеях, золотые лисы из леса прибегали лакать золотое змеиноемолоко в подполе, золотые грозы на Сухареву площадь орехами некалеными сыпалисьиз бездонных корзин, золото под кожей княжеской кипятком хлынуло вспять. "Хоронюя золото, хороню я серебро, чисто золото пропало, все закуржавело." - растащилисоседские девочки золото в горсточках, разбежались по рощицам и хоронили золотос пением.
Не для славы - назлодитя вызолотили, чтобы добычу выследить, ослепить и пометить. День и ночь настигалаКавалера с небес пасмурных свистопляска гусей-лебедей.
Вечером целовали мальчикафарисеи в горячий лоб, клали в постылое тепло на бочок, тушили свет, только лампадкав углу подмигивала. Оставляли гусям-лебедям на съедение. Говорил Кавалер: боюсь...Отвечали: молись.
Черная бабка по домуковыляла на больных ногах. За всеми присматривала. Не велела окон открывать по весне- десятилетиями в тесных погребцах, в тайных комнатах, на лестницах со львами гербовыми,в людских светелках душила пыльная старина. Курили индийскими свечами-монашкамидля освежения воздуха, на раскаленный кирпич мятную воду лили. Оседал горький парна тусклом богатстве.
Не велела бабушка ногойна ноге качать - беса тешить. Не велела бабушка смеяться в голос - потом горькоплакать будешь. Не велела соль щепотью брать - так Иуда брал. Для солонки можжевеловаяложечка положена с крестом и мертвой головой на коковке.
Бабку все побаивались- и мать Татьяна Васильевна, и дворня, и гости.
Давно бабка отказаласьот мирской жизни, надела черное камлотовое платье, в миру исполняла скитское правило,носила вокруг запястья в семь оборотов не четки, а кожаную лестовку, по числу молитвстароверские узлы накручены, только по ним и можно на небеса вскарабкаться. А всехостальных, кто сбоку припека, тех ангелы - псаломщики столкнут с небосвода золотымивилами в зловонный ад.
Приводили Кавалера кцелованию руки поутру. Бабкины покои заставлены до потолка ящичками, складнями,ковчежцами, все у бабки святое - и травы сухие палестинские, и косточки угодничикови даже пяльца святые - Богородичные - на святых пяльцах вышивала она себе сослепупо паучьи гробный покров - и ангелов с вилами и Спаса Немилостивого, Страшный Судбез Прощения. На сундуках дрыхли дуры, дураки, уродливые страннички, калечные горемыки.Безногие игоши на дощечках с колесиками шкандыбались по наборным полам. Всех, когоБог одолел, сначала пожалуй, а потом руку целуй.
Быстро смекнули дуры с дураками, почем фунт лиха.Вот сидит безручка на ларечке верхом, бинты от сукровицы каляные, перематывает,подходит к ней, всегда сзади, барчонок синеглазенький, белей снегурочки, очи уставит,и горличьим голоском просит: "Ой, покажи..."
К культе рубцованнойтянулся - посмотреть. Волю дай все немощи и язвы иссмотрит.
С цыплячьим писком поуглам от него прятались горбуньи, под ногами у барчонка не путались. Сглазит. Воттогда и целовал руку бабушке без препятствий.
Позволяла, щекой толькодергала. Укоряла про себя дочь: принесла на посрамление порося-последка мать-москваТатьяна Васильевна, ну что ж, будем растить на свой лад, раз в год и Чудотворец