по службам колдовских сплетен. Матери и бабке, без уговора, не доносили - нельзякрепостную тайну вслух.
Французов выписали, научилиКавалера грамоте, вежеству, реверансам, танцеванию и обхождению с дамским полом,как положено по сословию. Так вышколили - будто узорный ключик в спину вставили,всем на радость. Наставляли всегда руки держать чуть приподнятыми, чтобы кисти непорозовели и кровяные жилки не проступили, не дай Бог. До того нежен и деликатенвырос, что кушанья слишком холодного или горячего не принимал, только чуть теплое,как младенцу кашица. Слегка просквозит, поволнуется - и готово дело - ахнул и опрокинулсяв расслабленный обморок на вощеные узорчатые паркеты. Сквозь густые ресницы подсматривал,как слуги суетятся. Всегда носили за ним в венецейском флаконе масло горького апельсинав смеси с гераневым два к одному - оживлять от помрачения. Ни в чем жизнь отказане давала - так все думали - и зеркала на серебре льстивы, всякого сладостно приукрасят.
Отзывалась серебрянаяамальгама зеркал расщепленному звучанию клавикордов, без конца менялись царственныепозы танцоров, в сусали, атласе и гарусе на паркетных наборных "елочках".
Водили Кавалера в большиедома, где на всех порядочных людях - хорошие кружева.
Угасали любезные беседыв салонах, если Кавалер соглашался петь. Словно цветные хрустали печально перекатывалв холодных ладонях. Не девушка, не юноша, а дитя мертвое стоит на пороге в ноябреи поет вслепую, свысока накликивает на нас высокие снега, бессолницу, непрощеноевоскресение. Альтист с флейтистом холодели под ливреями, вторя лазоревому бесстрастномуголосу.
"Стонет сизый голубочек,
Стонет он и день и ночь
Миленький его дружочек
Отлетел надолго прочь..."
В семнадцать лет повезлипредставлять в столицу, никто не сомневался в успехе.
Святки расплескалисьна семь верст. На Неве бочки с дегтем горели чадно, хлестали матросы перцовку, ладилипо стуже полозья парусных буеров. Катали господ по ловкому льду чухонцы на северныхоленях. Снежное серебро искрами высекало на северном ветру письмена. Кавалер держалсятихоней и умницей. С царедворцами не смешивался, выносил на люди свою красоту, отстраненно,в дрожащие праздничные светы, завитой в три голубиных локона, с пучком и бантомиз травчатого бархата. Нацелила стекла престарелая Государыня на гостя. Опустиларуки. Щелчком подозвала способную старуху-Перекусихину, наперсницу и сводню.
"- Как он хорош.Настоящая куколка. Чьих будет".
Сводня титул прочиталапо складам.
-Московский? Что ж, невсе еще на Москве перемерли...
Старший брат Кавалерав кои-то веки под локоть взял:
- Выше голову, болван.Улыбайся. На твое мясо смотрит.
Подивилась Государыня,загляделась в глаза зиатские до озноба. Все, что надо, поняла:
- Что ж его раньше невозили?
- Отроду слаб здоровьем..Да и зелен еще.
- Вот тебе мое последнееслово: Отказать. Мы здесь - а он - вон там, подале. Пусть на Москве свое малохолиелелеет. Спаси Бог от такого цветочка ягод вкусить"
- За что государыня?- осведомилась Перекусихина. Екатерина по спине сводню хлопнула, свинцовой любезностьюприпугнула:
- Каприз у меня, душамоя. От старости. Исполняй сей момент".
Захлопнул Санкт-Петербургперед московским сыном казенные двери на семь замков с подзвоном.
Тут и наступило молодцубезвременье великое. Таясь ото всех, за полночь переодевался и покидал дремлющийдом. На больших улицах по темному времени ставили рогатки, а при них маялись сторожаиз обывателей, с грановитыми дубинками, самопалами и трещотками. Иной раз в двухшагах прошмыгивал - щурились в сумрак, что там? Кошка в отбросах шарит или колокольныйман в красной мертвецкой шапке тащится - не по нашу ли душу.
Ходил бы Кавалер на Разгуляй,где питейные домы, да опасно - вотчина в двух шагах, вдруг знакомый попадется, осрамит.А глухая Пресня - ему по росту место, без огня. До сих пор на выселках волки сторожейжрут по зимним месяцам. Называл про себя, стесняясь, ночные прогулки - "тайнымпированием".
Напелся с тех пор Кавалер-пустоцвет "голубочка" по пресненским кабакам, досыта навалялся в Черныхгрязях. Особое удовольствие находил в том, что одинаково чувствительно звучала прелестнаяпесня, что в тараканьих каморах, что в штофных гостиных, щекотала в горле, душустеклянными клещами наружу тащила. Челядь все замечала, да помалкивала, крепко помнилипаутинку на лампадке. Чьему голосу госпожа Татьяна Васильевна поверит, если рядомлюдскую правду поставить и возлюбленного сына?
Осенью настигла ПресняКавалера, рысью, ястребицей, сцапала в лицо, крест сорвала, теперь не отпустит,не смилуется, не простит. Шатаясь, еле добрался до дома, в ворота приоткрытые нырнул,кафтан давно сбросил, нес в оцепенелых пальцах узлом добычу.
Встали над харитоньевскимсадом постылые с детства палаты. На восток и запад четырехскатные крыши ощерилисьфлюгарками и луковками, стены сложены были из добрых кирпичей, цвета бычьей крови,старого сафьяна, ржи оружейной, по восемнадцать фунтов каждый. Кладовые битком набитысъестным и носильным. В погребах выписные фряжские вина, и русские ставленые и шипучиемеды, морсы ягодные на Муромский лад. Образ Бориса и Глеба в тимпане мерещился,стерегли святые невеселую землю. Чего только в ранний час по пространному дворуне сновало и башкиры и черемисы, и карлики и гайдуки чуть не саженного роста, были арап, ходивший за садом. Вели собак, несли клетки с фазанами и курами Шелестелиукутанные в рогожу черемухи, черноплодье, орешники, малинники.
В саду копаный пруд вформе сердца остывал, серебристые ивы по бережкам купали плети. Черные столетниерыбицы ночевали в донных травах, а в щеках у рыбиц - татарские серьги с вензелем,горело у рыбиц в глазах ханское пламя, если в мертвой воде плескалось солнце.
Кавалер наклонился надпрудом, сорвал осоку, изрезался, стал с яростью оттирать сапоги от пресненской грязи.Пусто в пруду - по осени выловили рыбиц и пустили зимовать в дубовые мореные бочкив подвале - в вечной тьме и слизи на дне, устланном папоротником. В голове Кавалераколоменские колокола гудели, дымчатые голуби под стеклянным колпаком непробудноворковали рядом, что-то будет, что-то будет.
Угол бедного Китоврасовадвора, платьице мужскими руками латаное, полуголые ясени пресненские колыхнулось,почудились исподволь в полынной воде.
Разбил Кавалер отражениеслабым кулаком, не оборачиваясь пошел на крыльцо.
Сожги их. Сожги. Сожги.
А дома мать-москва ТатьянаВасильевна, с ума сходила. Впервые своими глазами увидела васильковую спальню сынапустой. Дворня глаза прятала, радовалась про себя - застукали. В столовую приказалаТатьяна Васильевна блудного сына впустить для объяснений. Вошел, как был, в грязи,едва узнала. Спросить не успела, где ходил без спроса. В рубахе легкой - простудится...Поклонился с порога. В руках узлом - замаранный кафтан. "Яблоков вам принес,матушка, из Преснецкого сада. Сладкие".
Раскатились плоды пофранцузской скатерти, поплыл коришневый яблочный дух - мать растаяла, целовала сынав горячий висок с гулящей жилкой. Кавалер улыбался на коленях, прильнув алой щекойк материнскому подолу, в шутку лбом "бодал", как теля, и смотрел снизувверх - озорно и чисто, с живучей искоркой. Отпустила с милостью Татьяна Васильевна,отсыпаться.
За дверью девчонка взакуте мела, как велено. Кавалер взглянул на нее сверху вниз и протянул ей яблокона ладони. Без мысли, просто вспомнил, как в Китоврасовом доме ее сверстница пелалисью песенку от радости. Уронила малолетка веник, по стене спиной распласталасьи с ревом бросилась в потемки под лестницу. Никогда никого из них не оскорбил, нарозги не послал, волосьев не рвал, не доносил матери, голоса не повысил. Испугаласьяблока раба. Кавалер от обиды хотел раздавить яблоко в кулаке, видел на Пресне,так все мужчины делают, силу показывают, но узкие пальцы зря скользнули по воску.Впустую заплясало твердое яблоко по ступенькам вниз - скок-поскок. Самое вкусноеяблоко в Преснецком саду. Последнее. С родинкой.
Неясные тоскливые суткив кольцо завивались. По сотне раз на дню из угла в угол маялся Кавалер. Все забросил,все приелось.
"Дался мне Китоврас.Если б Китоврас, так ведь - варнак, острожник неклейменый, лихородный смерд, чернаякость, бобыль, бабья проруха, малолетку растлил, на чумные копеечки живет. Что завздор мне его жечь. И в мыслях не сожгу. Не проси..." - сам себя заговаривал,а потом подступит одурь под сердце, и не своей волей, ясным днем шел Кавалер наПресню, смотрел издали в жалкий двор Гриши Китовраса, как в могилу.
Все мерзило его навыворот.Обустроились, черви земные, пузыри болотные, затеяли подколодное житье, морковкиэти недоубранные, капустный лист, щами из дома несет, двор чисто метен, песочкомс речки Пресни посыпан, можжевельные веточки на дверных косяках повсюду... Нехитраярезьба на воротцах. Стружка и скруты бересты на пороге мастерской. Пес Первыш счерными губами. Чуть что - брешет, полошит Нововаганьковский переулок. Убить надо.Отравленный кус из моих рук не возьмет, похитрей надо обойтись.
Быстрым шагом шел назад,чтобы не примелькаться, не дай Господи. Пьяным прикидывался. Запретил себе о нихвспоминать. Запретил себе дорогу на Пресненский вал. Скулы заострились. Глаза сподтекой поутру - будто спьяну, под языком - медная окись. Лакомства опреснели.Вино с пряностями не кружило голову. Сковала грудь обручами лихорадка - причудница,она сама о себе говорила:
прихочу, причужаю всего,пить и есть хочу, а когда - не хочу, избавления всякого бегаю, ненавижу человека,сны разные навожу, отвращаю, отговариваю, сама являюсь женским образом, плясовица,представница и угодница царя Ирода, усекнула главу Иоанна Предтечи и принесла передцарем на блюде.
Встревожились о нем- нешто в карты проигрался или влюбился?
От лихорадки бабка приказаларастереть шею ужовым жиром и подала вместо ужина краюху хлеба, густо посыпаннуюпечной золой. Сама удивилась, как впился внук зубами в пепельный хлеб, как захрустела