ручьем горющим торчал кабачище, а в том кабачище кислое сусло и жабье масло и пакостьи легкость и смерть недалеко. Не родила нас мама - выплюнула яма.
Вали Москва-град, поблаговестимгоре в малые чарки, позвоним в полведришки пивишка, в срамоте раскручинимся, подеремся-помиримся,стрезва - раб, во хмелю - блуд, с похмелья - гроб.
Пробирались дураки покривобоинам, растрясти кошельки, расчадить табаки, не один дурак у матки, не одинглоток у пьянки, не один щупак у блядки, раз, еще раз, расподмахивать горазд.
Попы и дьяки дароносицыи псалтири пропили, философы - афеисты и фармазоны умные свитки и таблицы пропили,служилые люди - вострые сабли да пороховницы пропили, тати и разбойницы доли наворованныеи закон воровской пропили, холопы лапотки-отопочки да барина-собаку пропили.
Пропили русские царя-царевичаи Христа Спасителя, пропили татары бритые веру муслимскую, пропили жиды субботниеогни да молоко с мясом порознь, пропили поляки гонор шляхетский да павлиньи перьяна шапке, пропили немцы басманную слободку да часы с репетицией, матка пропила грудныхвыродков, жених невесту пропил, невеста свою плистовочку пропила - нам ли не пропитьвслед за ними, все что любо-дорого нажито на пустой Москве.
Бубенная стукота созывалапьющих на шальное дурачество, на мордоквасные пляски, на блевоту, на бормоту, насухоту, на нечистую воду.
Посередь кабака сиделисо вчерашнего вечерка, кабацкие самобраты: Курёха Кувырок, Омельян Бехмет, МартынкоГробыляка, поп безместный, по всем застенкам известный. Прибился к их столу НаумкоЖурба - ничей мужичонко, опивков клянчил, корочку ржаную в горьку водочку макал.
Гнали его самобраты,под душу каленым кулаком били, а ему ничего, встряхивался, и, как мертвяк на перекрестке,меж корчемных столов маячил.
Девки им брезговали иза деньги, мало того, что Журба - чужеброд, мало того, что вор-иуда, ханыга-лыга,и вонь от него, как от козла конюшенного, - а тут еще нос и переносье сапожком провалились.Сильно гноила носовая язва, в пазухах чуть не черви кипели.
Сухотка хребетная восьмойгод его сушила, мутила разум, толкала к зверствам.
Подхватил Журба дурнуюхворь в своей Калуге у подруги. Себя забыл, пешком в Москву пришатнулся, опивался,да все не до смерти.
Все что ни наворует помелочи, все что ни наклянчит - пропивал в кабаке с увечьями.
Язвы на стопах показывал,вся подошва отмяклая, как сырный срез, дырами изъедена. Кто Журбу турнет, кто нальет,так и жил еще один день.
Зенки у Журбы лубяные,хайло котлом, руки-ироды.
И на разбой и на мокроедело горазд был Журба, да кто же из честных господ воров такую мразь в долю возьмет?
Переглянулись КурёхаКувырок, Омельян Бехмет, Мартынко Гробыляка, поп безместный, оловянными кружкамидружно стукнули и сказали: Не возьмем. Поди, Журба, вон!"
Крепко боялись его безносьяда лютой силы с беснованием, когда Журба столы крушил, бочки разметывал, стеклогрыз. Мертвый живого - хватает, голодный сытого - заживо ест, больной - здоровогопроклянет.
Скверно на Пресне, ктотолько не таскается. Весело у нас, все в закладе ломбардейском за хмельную нашужизнь: перстни отцовские наследные, кресты дедовские, и рукавицы и ноговицы и порткии башмаки.
А в тот вечер - все казниегипетские на Пресню хлынули, дым коромыслом, грязь по брусам повисла, сибирскимвоем выла голытьба, милок-шевелилок за спелые места, где тесно и кисло, прилюдномацали. Плясали по-двое, щека к щеке, пятками в пол били.
Наливай да пей, все равнонехорошо!
Наумко Журба один вприсядкуломался, гнусавил песни, искал с кем бы задраться.
Кавалер в кабак явилсязасветло. От девок отмахнулся. Ждал.
Мамка кабацкая, от кутерьмыупарилась, присела на лавку, воды из бачка черпнула ковшиком в кружку - жарко.
Тут же присоседился мальчиксинеокий, уселся грязной мамке на пухлые колени, сытым задком поерзал, угнездился,так на живом-то сидеть мягче, чем на лавочке еловой.
Замерла старая мамка,как мясной стул. А Кавалер у нее кружку с водой забрал, охватил обеими ладошками,и стал пить внимательно, как дети малые молоко из плошки прихлебывают - матери наумиление, отцу на хваление.
Не видали еще на ЧерныхГрязях, чтобы пацанок на коленях у старой бабы сидел, будто девка на колке.
Кавалер поверх кружкина Журбу поглядывал с баловством, любопытством и ласкою.
Купился Наумко Журба.
Навис над Кавалером,кружку из рук махом выбил - раздрызгалась водица по стене хлестом, вывернулась мамкаиз под всадника, да от греха подальше за бочку схоронилась.
Взял Наумко Журба Кавалераза ворот, притянул близко к провалине на лице, сгреб пятерней послушливые кудри.Вдохнул медвяную чистоту дырами, чесноком отрыгнул.
- Скажи, чтобы штоф поставили,да пожрать дали, горячего. А ты, чиста-сучка, для меня песни петь будешь, а потом,чиста-сучка, ты со мной спать пойдешь.
Бубны да скрипицы затихли,осели за столами лупилы да пропойцы, в кружках донышко высохло, пошел черт по бочкам,месяц кукишем в окне скособочился.
Ну как опять запоет Кавалердля Наумко Журбы "Сизого голубочка", вынет душу истошно, будто колдуныслед вынимают.
Куда податься, коли дальшеПресни все одно не убежишь, глубже Пресни не зароешься, выше Пресни не взлетишь.
По знаку Кавалера принеслиЖурбе-гнидняку штоф зеленой да закусь соленую, чтобы жажду растравить. Ел, пил,гулял калужанин за чужой платеж.
В полночь осушил штофЖурба и по столешнице ладонью хлопнул:
- Сыт-пьян. Теперь пойдля меня. Знаю я тебя, чистотела-соловейку, дважды твоего "Голубочка"слышал, еще желаю.
Смежил веки Кавалер,ресницы персиянские тень отбросили на нежность, румянец по скулам свадебной кровьюрасплылся, руки на груди сложил, ни дать ни взять, куколка вертепная - плачевнаямать Рахиля, вот-вот вылетит из уст заветный голубочек, утешительно крылами захлопочет,чистоту на черные грязи наведет. Запел Кавалер душевно, будто девочка-кликушка хлебушкавымаливает у мачехи жестокой.
"На окошечке пиздушечка
пивушечко варИт,
Под окошечком хуюшечко
на цыпочках стоит..."
Вскочил Журба, лавкуповалил, обомлел, как облитый. Зенки выпятил, крест под рубахой ловил, забыл, чтопропил позавчера.
Обещал шепотом:
- Убью!
Но тут - наступил нанего Кавалер. Шаг за шагом, в черный угол загнал Журбу, точно ножиком - одним взглядомплясовым - в душу шилом.
- Вот тебе помои - умойся.
Отступил Журба, крестнакрест обмахнулся. Поднялись вороны над прудами, заметались спросонок, без крика.
- Вот тебе рогожа - утрись.
Скорчился Журба, закрылполой безносье свое от чистоты хищной. Надрезанный хлеб на столе ближнем в одночасьезачерствел, будто неделю лежал, вино скисло, четвертка яблока почернела на блюдечкеи сморщилась.
- Вот тебе лопата - помолись.
Наяву увидел Журба-костолом,что все, что у него в нутре горело сухоткою, все постыдство и беззаконие кромешное- перед ним снаружи встало в мальчике порченом. Заглянул Журба, в очи богородичные,гадючьи, ущербные. И отпала ягодка от сахарного деревца, отломилась веточка от кудрявойяблони. То не молодца губит пагуба. Это я с тобой разговариваю.
- Вот тебе веревка -удавись.
Сказал Кавалер и глянулснизу вверх на гнилого вора, калужанина, будто оловом топленым залил от стоп домаковки.
- Веселы мои песни, Журба?
- Веселы.
- Любо со мной век коротать?
- Любо.
- Ныне же будешь со мною.- по-евангельски обещал Кавалер разбойнику злому и за дальний стол усадил НаумкоЖурбу, под образа, как почетного человека.
Кавалер потчевал добычупольским изюмным пряничком. Кусал Журба, хоть сыт был. Кавалер зелья хмельного саморучноплеснул. Хлебал Журба, хоть пьян был. Помнил Кавалер - если лесного зверя хлебомсоленым приманю, да с ножа покормлю - мой навеки будет. Помнил Журба-если хлебасоленого с ножа губами возьму - твой навеки буду.
До раннего утра - очив очи посиживали Кавалер с Журбой, на дощатом столе руки через платок сочетали,меж ними - сулеи да кружки расставлены, кости свинцом залитые в россыпь да картыкрапленые вверх рубашкой, плошка сальная чадила.
Искусно плел беседу ласковуюКавалер. Названый братец сквозь дым да чарочный звон чудился, червонным злосчастиемочаровывал:
...Неразлучные мы теперьс тобою, вор-чужебес, Наумко Журба. Не бьют, не мучают нагих-босых, из раю не выгонятхромых-уродливых, вон и Сам-Христос оправдал разбойника, Богородица по мукам хаживалапо колено в полыме. Кто твои, Журба, жалобы, хоть раз выслушал? Кто тебе Журба хотьраз приветное слово молвил? Кто твои язвы да смрад, Журба, утолил и вытерпел? Оба-двамы с тобою пропащие, вор да князь, один за другого Христу взмолимся - люди ославят,а Он не оставит.
Хоть кинься от меня вптицы воздушные, я пером в крыле твоем левом сделаюсь. Хоть в синее море пойдешьрыбою, а я с тобой поплыву, по сторону по правую в пучину веселую. Хоть в степипрорастешь ковыль-травой, я к тебе приступлю с острой косой, взмахну - поляжешь."
Разговоры то все о Пресне,да о смородине сами собой лились, будто колыбельные. Журба слушал речи друга миловидного.Заворожен, обаян, усмирен навсегда.
"А неспроста Пресняу подола Москвы раскинулась заставами, а неспроста на холмах отцветают осенние барскиебессмертнички, да чертополох, да волчьи ягодки.
Это для незваных, Журба,Господь последние сады насадил окрест, в них после смертной муки, отдохнем и опомнимсяот житья собачьего, набродимся вдосталь по зарослям сорным рука об руку, без слова,без мысли, без искуса.
Как помрешь, Журба, тык столу праведных не садись, хлебушек белый в солонку не макай - из грешных слезв раю соль вываривают, наше мясо праведники на золоте делят, наше осуждение - имв наслаждение.
Ты притворись, что заблудилсяна Пресне в трех горах - вот судьи-Шемяки и бесогоны с мракобесами отступятся оттвоей души навсегда. Ты дождись меня, Журба, во плетях, во терниях, в колокольнях,