нашел на пожарище будочник и не опознал за человеческие.
О том мы спрашивать небудем, мы по домам пойдем, досыпать.
Три дня от ожогов мучалсябез памяти Григорий Китоврас.
Маруся до последнегоего правую руку держала, а в полдень выпустила. Была синица в горсти - открыла горстьМаруся - и выпорхнула синица в московскую осень.
Протянулся и преставилсяв чужом доме у Предтеченского дьячка человек Китоврас.
Никого не подпустилак телу Маруся. Сама обмыла жасминовым мыльцем, сама обмылки выплеснула за окно.
Пеленала Маруся мертвеца,как младенца, свивальником от стоп до кадыка мужицкого и пела колыбельную, его рукуправую в правой руке держа:
"Баю-люли, баю.Спи,
Угомон тебя возьми,
Успокойся, ангел мой
Богородица с тобо-ой,
Никола Милостивый,
Тебя вырастила,
На ноги поставила,
Тебя жить заставила..."
Наутро выпал снег.
Маруся своими рукамиуложила Китовраса в гроб.
Маруся сильная. Все вынесла.
На рассвете повезла Гришув санях-волоках на Ваганьково песок сторожить.
Поставила в оглобли кобылугнедую, глаза с ресницами синие, в слезу, будто вареные, во лбу проточная звезда.Не держал Гриша Китоврас лошади - откуда взяла Маруся кобылу гнедую, неужто из-подпорога выкопала.
Ранние прохожие по угламшухарились - ехали по Пресне дровни с домовиной, а правила молоденькая девка, встряхивалавожжами. Из-под косынки черной в белую горошину выпала на плечо коса седая.
Сани погребальные опушилисьинеем, млечный путь Китовраса и Маруси отмечали нестойкие заморозки, свистели полозьяпо первопутку под гору, в гору, через мост заветный, калиновый.
Большое солнце поднималосьнехотя над Средней Пресней.
Поп спросонок прочел,что положено. Три опухлые богаделки пропели "Житейское море".
Ждала белая девка у оградыВаганькова кладбища. Не было страшно. Чернела яма.
Заступы в насыпи остыли.Крышка прислонена к холму.
Галки в развилках точилижелезные клювы.
Под покровом лежал Китоврас,подбородок подвязан тряпицей, но сам преображенный, огнем не тронутый, серебро бородысочилось на ключицы, будто Никола из Мир Ликийских задремал, руки на груди скрепилв покое.
Крест накрест насыпалина покров пресненскую горькую землю - предали с молитвой.
Заколотили гвоздями тесовуюдешевую крышку.
- Зарывать что ли? -спросил работник.
- Успеешь... - отозваласьМаруся.
Подошла к ящику. Селана корточки, сильно потерлась щекой о закраинку гроба, обняла изголовие, а рукидетские, в цыпках.
Сорок сороков ваганьковскихптиц - фрр - спустились Марусе на плечи со всех концов, забили крылами невыносимыми
- Кшши! Кшши! Гриша!- машет, хохочет сквозь слезы Маруся.
Снегирья, синичья осенняякрасногрудая сила над Марусей сиянием встала. Все птицы, что на кладбище кормилисьпасхальными крошками - слетелись Китовраса провожать.
Поп с богаделками окарачьпоползли, могильщик заживо сиганул в урвину.
На глазах преобразиласьМаруся.
Стало ясно, что не былаМаруся человеком. Перед всеми открылась Чумная Мара.
Коска светлая с косынкойк девичьим ногам сползла, голая голова открылась,
Платье белое несшитоевраспашку, грудь оплощала, крест меж ключиц ударился, глаза - винные ягоды в пол-лица- девка не девка, отрок не отрок.
Попятилась Маруся, рукамиколыхнула, в погостном снегу, в снегирях, так и сгинула над Китоврасом, рассеяласьскорбью.
Когда вернулись похоронщики,а с ними и пристав для храбрости - мертвое тело Григория наспех закидали землейи забыли.
Десять лет на Ваганьковскомкладбище не поселялись птицы - зиньки-синички и трясогузки и снегири и заряночкии клесты в землю с Марусей ушли.
Так и уснула мара - БелаяДевка, Чума-Маруся там, в земле, близ Китовраса. У Китовраса впотьмах волосы и ногтирастут, плоть омылилась, гробная крышка провалилась, лица нет, пальцы желтые вкругиконы именной сплелись - изгнил белый платочек, которым покойник покаянные слезыутирает, а Маруся его и таким любит по сей день - навеки запястья аленькой лентойповиты, окованы, спутаны.
А кем Маруся, княжнаВаганьковская в людях была, почему крещена, отчего тосковала по мужику, почему Москвене мстила, нам не ведомо.
Извилиста река Пресня,разлилась по осени.
В стремнине бился корабликиз скорлупы яичной - а внутри мерцал огарок родительской свечки.
Далеко-высоко уплыл холодныйкораблик в подземные струи, в море Окаян.
Снегопады Пресню рушникомхолщовым утешили к Рождеству. Надежно запорошили поземки пожарище до весны
... В доме у Харитоньяв переулке, явился, как всегда малахитовый лакей, принес рассветное лакомство насеребряном блюде.
Кавалер из чернобурыхмехов выпростался нагишом. Спал по-детски.
Улыбался, свободный отпрелести, два часа назад с Пресни вернулся.
Уронил лакей серебро,перекрестился.
Потому что обновилосьлицо Кавалера после убийства, никем не уличенного, как старинные иконы в монастыряхобновляются - чуть не мироточит.
Убил князь мужика. Успокоился.
Вот и все на сей день.
Глава 8
"Князь Роман женутерял, тело белое терзал, схоронил на отмели, да на той реке на Смородине. Так душановопреставленная со зверьми кочевать пошла, а те звери смирные, а те звери вещие,мохнолапые да чуносые, от Адама заповедные, ненареченные.
Босиком душа спешит,молоком звериный след белит, во слезах тропы не видит.
Слетались на плоть птицыразные, сползались на плоть гады подколодные, гробовые жужелки, хищные бронзовки,бросались на плоть щучки да окушки.
Взялся с неба сизый орличек,вырвал из плеча руку белую, руку правую, обручальную. Золотым перстнем прельстился,белым мясом соблазнился. Понес орлик руку правую княгини Романовны по-над семьюхолмами, по-над сорока сороками колоколенок белокаменных, по-над торгашными рядами,по-над садами и грядицами, по-над баньками, по-над гулянками, по-над крестным ходом,по-над черным народом, по-над Сухаревой Башней, по-над теремами красными, по-надострогами страшными.
А в дозоре млад стрелецна Кутафье башенке увидал вора, самопал турецкий вскинул, стрелил в сизого орла- хлебнул зелья из горлА.
Уронил добычу орлик.Завертелись пух-перо. Всю Москву заволокло.
Спрашивала дочерь младшая,молода княжна Анна Романовна:
- Тятя, тятя, где мояродимая мати?"
Солгал князь Роман:
- Молчи, дочь, ночь-полночьушла мамка гулевать, рвет на кручах молочай, заюшек да ласочек в силочки ловит,дергачей да куличков во сети несет, журавлей в небеси пасет."
Спрашивала дочерь младшаяАнна Романовна:
- Ночь-полночь минула,солнышко красное колесом взыграло, облака по леву, да по праву руку размело светилоясное, тятя, тятя, где моя родимая мати?
Солгал князь Роман:
- Молчи, дочь. Мамкатвоя на ячменном навьем поле жнет усатый колосок. Стоит немую рыбью заутреню вохолодной храмине. Ржаной каравай без ножа режет. Левой ручкой с крыши машет. Тыищи меня, дочка в сточном желобочке, во хвощах, во облачках. Во прохладном саду,я сама тебя найду. Поцелую, обойму, за собою уведу."
Ходит-бродит Аннушка,во прохладном саду, рвет волчец и лебеду.
Ищет-ищет матушку. Выкликаетимечко, не разведать ей вовек, как Роман жену терял..."
Так у ворот Свято-Андрониевамонастыря, что на Яузе, на высоком бережку пели уродливые, да небогие под скрипицы,сопелки, да малоросские лиры, клянчили грошика да горбушечку.
Белы врата монастырские,красной медью окованы, и богатые и бедные с поклоном входят, выходят с чистым сердцем.
- Зачем князь Роман женутерял? Зачем дочери кровной солгал? - тревожилась девочка - молодая Анна Шереметьева,графинюшка-виноградушка, за батюшкину руку цеплялась, смотрела доверчиво, уродливыхгрошиками оделяла, не брезговала - скакали звонкие в жестянки.
Закашлялся батюшка, БорисАндреевич, Шереметьев младший, старшОму не чета, помял шапку щипаного соболя, шапкуне вседневную, поминальную.
Как дочке черное делообъяснить? И не хочется, а надо, без отцова слова еще и в мечтания ударится, а недушеполезно дочери отцова сладкая ложь. Вырастет, сама узнает, уж лучше из моихуст.
- Видишь ли, Аннушка,люди праведные, старинные, вместо "убить" говорили "терять",чтобы злодейству не соучаствовать. Убил князь Роман жену безвинную, и солгал дочке,чтоб матушку век не сыскала, сплел небылицу, душегуб, а правду орел выронил, горькуюправду, ручку правую с золотым кольцом. Песня старая, ты ее Аннушка, в голову небери. А правда, как бы ни сокрыта была - всегда откроется.
- Не хочу чтоб такиепесни на свете пелись - топнула ножкой Аннушка, лобик набычила, взглядом ожгла,- пусть веселое поют, скажи им батюшка.
Попросил Борис Шереметьевуродливых песельников от дочкина сердца.
Затянули привратные лазаривеселое. Как жених-комара воевати шёл. Как лиса лапотки плела, да царску грамотунашла. Как барашки-круторожки в дудочки играли. Как пчелушки Божии, крылышки малыечетверокрестные, носики вострые, сами пестрые, с поля идут, гудут, гудут, медокнесут. А пуще зашлись песельники нищие про журавлей.
"Курли, курли, курли,
Летят летят, журавли
Курли-си, курли - си
По Руси, по Руси.
Да с высоты, с высоты,
Журавли летят в домы!"
Прихлопывала в такт ладошкамиАнна - молода душа, печаль рассеяла, сыпались пятачки щедро.
Но видел батюшка, чтоей в душу правая ручка обручальная, тут уж ничего не поделаешь.
Вольно было дочерь младшую,пуще глаза возлюбленную, в апреле капельном, вести на матушкину могилу в лоне Свято-Андрониевом,в день Иосифа Песнопевца, когда впервые звучит голосок сверчка запечного, когдас небес плакучих журавлиный клич тревожит и живых и мертвых.
Семь лет исполнилосьАнне, когда матушку Наталию с церковным пением навзнич из дому вынесли, да ее следхвойными лапами по двору замели.