- Гоморра.
Токай янтарный в горкерюмочной предлагали гостям лакеи в шелку. Торт цукатный с вавилонами на липовыхдосках вынесли четверо.
Читали старшие по писаномуприданое, бранились, торговались, зудели голоса высоко под потолком, будто шершни,скороговоркою:
"...Табакерка белаячерепаховая насечена золотом. Шестьдесят рублев. Шесть ниток жемчуга, счетом двестидвадцать четыре зерна. Четыреста рублев. Крест бриллиантовый с красным камнем. Кресталмазный розовый, в нем шесть камней и осыпан мелкими камнями. Сто пятьдесят рублев.Табакерка, зеркало, яичко, зубочистка на шелке, коробочка серебрянная, да календарныйфутлярец с финифтью. Весу одного золота шестьдесят шесть золотников. Двести рублев.Перстень большой в золоте с волосами батюшкиными; печатка яхонтовая в золоте к немув пару. Двести пять рублев."
Час прошел, другой, забылио детях в пылу хмельном.
Стояли дети, потерянные,губы кривили, плакать нельзя, красота слезами смажется, переминались в тесных туфлях.
- Почему на меня не смотришь?- шепнула Анна.
- Нельзя, - ответил Кавалери манжетом лицо закрыл. Просияло лицо сквозь кружево и сгинуло. Много лет спустяне могла припомнить Анна, чтобы он хоть раз на нее прямо посмотрел, все в угол,да на ноги, будто в первый раз.
А взрослые друг у другароспись приданого отнимали, разгулялось токайское в жилах, раскраснелись сватьида нужные старушонки, мужчины пуговицы расстегнули, свесили сальные волосы, родственницыдеревенские по лавками, как гусыни надулись, с невестиной стороны шипели "у,татарва", с жениховой отлаивались "у, деревня!". Берендеи старыекривыми пальцами грозили - сшиблась родня с родней, пошла брань да раздор, другдругу гербовые расписки под нос тыкали.
И батюшка, как не свой,и старший братец, как прохожий молодец.
Мадамка Аннина с дядькойКавалеровым уж давно на дармовщинку клюкнули, заели семужкой, да в уголку щупалисьда хихикали, даром, что она - французинка, а он - калмык скуластый.
Бубнил простуженный казначейдробно, будто над покойником:
"...Юбка парчоваязолотная по красной земле с кружевом серебряным. Сто рублев. Двенадцать пар чулковшелковых. Двадцать четыре рубля. Три дюжины сорочек немецких дамских. Сто двадцатьрублев. Русского полотна штука. Пятьдесят рублев. Восемь простынок рижских, среднихи больших, тридцать рублев. Ниток голландских четыре дюжины мотков. Четыре рубля.Шкатулка ореховая из Амстердаму, в оправе медной, с выдвижными ящиками и музыкой.Сто рублев. Да еще сверх того денег три тысячи рублев..."
Ласково взял КавалерАннушку за пясти и увел вон из зальца.
Тайком пробирались детипо дому, в задние комнаты, где никого и ничего нет.
Дальняя камора, теплаядиванная, в нишах на лежанках подушки накинуты, накалена докрасна приземистая печка.Часики настольные с гречанками бронзовыми тонко вызванивали четверти.
Здесь сели порознь, сталируки дыханием отогревать, мышка в углу плинтуса грызла, на камине изразцы голубоватыедымные потрескивали гончарно и нежно.
Пылью пахло, розмариновымкурением и кислыми яблоками. Один шандал пятирогий, чудо-деревцем догорал на окошке.К концу свечное пламя высоко взметнулось, каждую щелку видно, за цветным окном тесногопереплета лепетал дождь новорожденный, сумерки на цыпочках по половичкам крались.
Кавалер тихо дышал, будтои не дышал вовсе. Смотрел в угол запечный неотрывно.
Не выдержала Анна одиночества,да жесткости платяной, шмурыгнула носом, уронила чужой веер и личико в коленки уткнула.Ничего не хочу, никого не вижу. Мне и так хорошо.
Робко подергал ее Кавалерза рукав.
- Пойдем смотреть - ив угол потянул, будто было там что невиданное.
Пошла.
Вместе на пол в углуголова к голове легли, щека горячая - к щеке холодной. Дышали дети.
Молча показал Кавалерна гвоздь, в паркетную доску вбитый, видно расшаталась доска, так и решили ее укрепить.
- Гвоздь. - сказала Анна.И шляпку холодную, круглую с насчекой потрогала мизинцем.
- Не простой гвоздь- ответил Кавалер - Пятый Гвоздь. Пять гвоздей выковали палачи римлянские, два- в ладони, два в ступни, пятый - в сердце Христово неповинное. В ночь перед казньюкрестной очнулся Пятый Гвоздь, не захотел крови Христовой пить и взмолился Господу.
- Господи, не хочу ябольше быть Твоим гвоздем. Останови меня, Бог.
Удивился Господь, молитвегвоздя, руками развел.
- Ничего не могу Я поделать,если гвоздь гвоздем быть не хочет. Будь по твоему, не будешь ты гвоздем, а станешькруглым столом. Утром все четыре гвоздя злодеи вбили, а пятый забыли. Вот тебе,Анна - круглый стол.
Присмотрелась Анна, угловойтонкой пылью и паркетными мастиками дыша, и впрямь, не шляпка гвоздя, а будто столиккукольный. Клонило Анну в сон, и хотелось Кавалера по щеке погладить. Подумала ипровела вслепую пальцами от скулы к губам, а он только глаза прикрыл и зашепталбыстро:
- И с тех пор сидят закруглым столом, за Пятым Гвоздем друг против друга Маленькая Большая Женщина и МаленькийБольшой Мужчина, а меж ними - чарочка чеканная из Златоуста и свеча венчальная.Видишь?
- Вижу, - ответила Анна,слезилось ей, лучились последние свечные отблески, и точно - сидели за круглым столомМужчина и Женщина. Оба в парче, в турецком золоте да стеклярусе, в кистях киноварных,будто рождественские золоченые орешки и фонарики. Он при шпаге с узорным эфесом,орденские звезды на груди - самоцветы, диаманты да финифть. Она в фижмах, в малинскихкружевах, прическа башенкой, как прабабки нашивали. В ушах и у нее и у него - жемчужныесерьги-капельки дрожали. Грудь и у него и у нее бугорками припухла. Смотрят мимо,улыбаются наедине Дама с Кавалером, лунной водой полны манные ладони. Никогда невстретятся, не расстанутся вовек.
Когда нашли детей, спалиоба, в углу свернувшись. Сплели пальцы, где нареченный, где нареченная, не разберешьс первого взгляда.
Оплыли огарки в шандальныхчашках, на подоконник накапал чистый воск.
А в пустой зале, гдена полу осколки да объедки деваха в совок заметала, дочитал роспись казначей пьяненькийни для кого:
"...Даем сверх тоговотчину в Пензенском уезде, село Дмитриевское, в ней мужеска полу пятьсот душ спомещиковым двором и с винным заводом и с мельницами, с которой вотчины и с оныхзаводов получается в год доходу безобманного шестьсот рублев."
С той поры Аннушка частоложилась на пол в диванной, пристально смотрела на гвоздь в запечье, проверяла- гвоздь, как гвоздь. Кованый грибок. Шляпка холодная. Все пропало. Нет стола, нетМужчины и Женщины. А когда редко привозили в гости Кавалера - вот он - и стол именинный,и застольник с застольницей, как китайские рыбки, из песочка золотого сотканы, пересмеиваютсясквозь сон. Братьям рассказать не решалась, еще на смех поднимут, будто под сердцеей родинкой пятый гвоздик своевольный вбили - и щекотно, будто ссадина, и тепло,будто лампада страстная простого стекла.
Батюшка Борис Шереметьев,нарадоваться на дочку не мог, смирнехонька стала, кошек не будоражит, с братьямине егозит, приняла душа отцову волю, все справлялась о суженом, когда снова привезут.
Не о суженом скучалаАнна. О подружке единственной. О Кавалере.
Сумрачная подружка, девочкачудесная, как в зеркале муранском, волнистом, в полночь при воровской свече отраженная.По осени грезится невзначай девочка, сестричка тайная, всегда издалека, никому оней рассказывать нельзя - иначе рассеется, осядет, да растает, как снегурка, сквозьпальчики утечет молоком. Обо всем с ней можно побеседовать смутными окольными словами,а она в ответ протянет холодные пальцы, сплетет с твоими и слушает, слушает, никомусекрет не выдаст. Льется локон на висок, над губой - лукавинка, нарядили в шуткумальчиком, поставили в пару, полонезы и гавоты жужжал под сурдинку на хОрах крепостнойоркестр.
Учинял для дочери батюшкадетские вечера, чтобы училась Анна гостеприимству и вежеству, братья, что помладше,крепыши, горлопаны, носились взапуски, девчонки по углам из себя корчили всякое,в дамки метили, в нос по-французски лопотали мартышечки. Веселье коромыслом, орехив меду, игры русские, в бочоночки, в фанты, в "кого люблю, того не знаю".
- Что велено сему фанту?
- Велено жить долго,и нас, грешных поминать!
Хорохорились мальчики,манерничали девочки. Подружка Аннина не чванилась и не кривлялась. Мерещилась печально.
Зажмуривалась Анна, вспоминала,когда ей еще "так" было, как с ним. И вспомнила.
В сочельник, когда допервой звезды не вкушают, запирали Анну - малолетку в музыкальной комнате, за окнамисинева зимняя сугробная, московская, полоска света из-под двери. На нотном столике,поджав ноги, сидела Анна, маялась, гадала - родится Христос в нынешнем году илипередумает. Под ложечкой с голоду сосало, угостила нянька с вечера морковным пирогом- а больше Христос не велел. И ожидание, предвкушение, канун праздника, так, чтона хребтике детском неокрепшем пушок дыбом топорщился и дышать страшно. В большихкомнатах наряжали елку до потолка. Нарочно надели домашние мягкие туфли, чтобы нетоптать, волхвование зимнее не спугнуть. Паче праздника - навечерие, трепет ожидания,присказка.
Так же и в тот год было,когда Иосиф Песнопевец матушку в мешке унес. В сочельном покое заперли Анну, недавали смотреть. А в большой комнате обряжали матушку в смертный холст, мыли добела,повивали лоб выпуклый молитвенной лентою, отбивали можжевеловым дымом тленный запах.
Наряжали елочку, обряжалиматушку.
Вот так было Анне с подружкойсуженой, с Кавалером, всегда - тайна, преображение, канун светлый, несбыточный,предсонье сердоликовое...
Где канун, там и праздник.Где праздник, там и будний день. Годы шли, как заведено.
Уже не дети, а недорослисо щеголихами встречались на шереметьевских вечерах. Московские барышни завидовалиАнне и тайком и по-белому. Счастливая, все ей открыто - и батюшка ее не в строгойузде держит, и замуж пойдет за желанного, и жених на Москве - из завидных, многие