по нему вздыхают. Даже на Святочной неделе никогда не гадала о суженом Анна, нипо зеркалу, ни по гребешку, ни по черной курочке.
Незрелые юноши, напомаженныеи разодетые по последней моде, выступали по паркетным "елочкам", словноаистята голенастые, в сопровождении французских гувернеров трехтысячных, всегдапод мухою, чернявых да носатых, которые следили за поведением дебютантов, приличныетемы для бесед подсказывали, да на каждый шаг шипели "так негоже", да"вот эдак извольте поступать".
Читали вслух полезнуюкнигу "Грациан или Придворный человек", еще при веселой императрице Елисаветписанную, обменивались советами житейскими, лживыми:
"Когда ты в компании,думай, что в шахматы играешь. Благодарность скорому забвению подлежит и весьма тягостна.Шутками наибольшие правды выведаны"
Кавалер к обстоятельнымсоветам был равнодушен, лишь с одним согласился:
"Больного местаникогда никому не кажи".
Четырнадцатое рождествовстречала Анна. К зимнему домашнему празднику устраивал всякий раз батюшка удивлениегостям - то живого арапа в чалме кумачевой на осляти посадит волхва изображать,то прикажет на голые ветки яблонь и груш садовых оранжерейные плоды серебряной проволокойприкрутить - не могли угадать ни гости, ни домашние, что на сей раз барин выдумает.
И верно - послал всехпо разным тропам в олений гай, что за оградой якиманского дома, искать настоящееРождество. Пробирались притихшие по-двое, морозный наст скрипел под каблуками, извилистыетропки назойливые кружева плели - и света домашнего уже не различить. Подобрав юбки,шла Аннушка, хмурилась - с утра нездоровилось, сводило бедра, все сердило, за чтони возьмись. Хорошо, что рядом подружка верная, безответная исповедница. Вел ееКавалер под локоток, в хрусткую темноту, где снега искристые, где Москва досыта,до смерти спит, все никак не выспится.
Вдруг затеплились межстволов печальные светочи. Лунное парное маревце над сугробами поплыло, ширилосьсияние - золотые копья ограды выявились. Анна вскрикнула. Остановилась.
Неужто погост, а на погостесвечки кладовухи горят, и стоят в белом до полу Те Самые.
И матушка с ними безлица.
Да воскреснет Бог и расточатсяврази его.
Оттолкнула подружка Аннуназад, за спину. Выступили ловкие жилы на ладони - уронил Кавалер перчатку в снег.
- Я один пойду. Посмотрю.Стой здесь. - будто замок лязгнул, с хрипотцей, разве так подружки разговаривают?
Лихо скинул разузоренныйтяжкий кафтан на яблоневый сук, в рубахе да жилете длиннополом, посигал сапогамипо целине, придерживая эфес бальной испанской шпаги.
Стояла Анна в снегу слепая,будто обокрали ее и оставили.
Подвело низ живота межбедренных косточек, затянула мутная подлая боль. Мутороно, Господи. Кто со мнойсегодня?
Скрипнули ворота, заскреблипо наледи.
- Анна, Анна! Мы нашлиРождество! - крикнул Кавалер счастливый, взмахнул рукой - вся куафера мудреная поплечам рассыпалась - над губами парОк взлетел.
А за его спиной, за высокимисквозными воротами, икарийскими крыльями - пригорок пленного оленьего гая вздыбился.На белом пригорке - глазом не осилить красоту, расставлены домики снежные, с маковкамида флюгарками, с окошками и крылатыми крылечками - мельницы, церковки, палаты, гостиныйдвор. Не сосчитать - сколько, вся Москва из снега выстроена и в каждом домике гореларождественская свеча, тонким светом, янтарем- яхонтом полнились наливные снега.Свет невечерний.
Без сердца вошла в воротаАнна. Ни слова не говоря, погуляли между снежными домиками, узнавали. Вот БелыйГород, вот башни - Набатная, Водовзводная, Благовещенская, Кутафья, вот Константино-Еленинская,вот Безымянные - две сестры, вот Боровицкая с мостом и воротами. Успенская звонница,Чудов монастырь и Вознесенский и много, много иных, всей красоты на Москве и нерасчислишь.
Так и странствовали подросткив Москве снеговой по пояс, стеснялись поступи великанской. А весной все растает.
Холодно. И горячего выпитьхотелось, в горле першило.
Добрели до вершины холма,где перед беседкой Венериной папенькин кобель Любезный погребен под колонной. Опушкагая маячила за решеткой. Круглый летний стол под ивами поставлен. Лавки заиндевели.Сели друг напротив друга - Анна и Кавалер. Глазами не встретились. Кавалер нашелся,вынул из сапога высокого плоскую венгерскую флягу с кистями. Сначала сам отхлебнул.Любезно подал Анне. Она бесстрастно пригубила - и ожгло губы едкой перцовкой, точнопрачечным ключевым кипятком.
Как во сне скверном,простудном, поняла Анна: нет и не было никакой подружки, сама, дура, нагадала ее,намечтала, наколдовала, как на пяльцах незримых вышила по своей прихоти фальшивымзолотцем да серебрушкой.
Есть мужчина. Кавалер,он на погост идти не боится, и от Тех Самых и от мертвой мамы сбережет. И воскреснетБог и расточатся врази его.
Сковала нёбо полыннаятошнота, крепко сжала круглые колени Анна, поежила плечико, первая звезда над головойостекленела, маленькой Богородицей босоногой.
Уже все ей старухи нашептали,как оно бывает, но не могла понять Анна, как так можно... Церковные венцы над головойшафера держат, рушником запястья вяжут, вкруг алтаря обводят. Внезапно свет пиршественныйгасят, и даже батюшка, перекрестив, оставляет одну.
А потом в темноте чужое,мясное, твердое, идет в целое в тесное, в кровяное и надо будет кричать сквозь зубы,в постельную изголовицу ногтями впиваться. Наутро простыни развернут - покажут родненевестины пятна, а потом и на балкон вывесят белье, будто для просушки, пусть всесмотрят и головой кивают: Добро. Соблюдали целку до венца".
Будто угадал Кавалеробычные мысли.
Так чуднО головой покачал,обещал: "Быть нельзя, Анна"
Балуясь, встряхнул ивовуюветвь над бедовой цыганской своей головой и осыпался снег бисером сонным из Самарканда-города.Занавесь прихотливая, снежная, сыпучая разделила Анну и Кавалера.
Когда очнулась Анна Шереметьева- никого на том конце круглого стола не было. Только цепочка следов щучьей чешуйкойпо холму вниз чернела, торопился мужчина исчезнуть, не попрощался.
В одиночку вернуласьАнна домой. Не на своих ногах добралась до детского запечного угла.
Посмотрела на Пятый Гвоздь.Прикусила большой палец. Как же это может быть? Сволочи.
Раззявилась из паркетинысвежая дырка. Сосновой смолой и воском тянуло из пустоты.
Сурово кликнула Аннушкадевку,
- Здесь был гвоздь, отвечай,куда дели!
Забожилась девка с перепугу:
- Не браните, барышня!Давно выдернули клещами, очень гвоздок подметать мешал, ей-Богу!
- Пошла вон, - усталопростила Анна. Одна у печки присела на корточках.
Неможется. Господи, когдаж это кончится, все опостылело, ломит голову, что со мной?
Сунулась под четыре крахмальныеголландские юбки. Провела меж стыдными губами пальцем, будто себя зарезала посередине,и молча увидела, как по ладони впервые алый кровяной мазок взрослыми сгустками расплылся.Прижалась звенящим виском к краю печки и спать захотела.
Под веками ласково красныйснег рассыпался завесой. Месячная ночь.
Хорошо, Господи. Надёжно.Все, как Ты хочешь, началось.
Глава 9
Иисус Христос у воротстоит, с хлебом, с солью, со скатертью, со скотинкою-животинкою, слава Дево, слава,радуйся! Летит сокол с башенки, соколинка с высоких палат, сизые крыла сочетают,птицей четвероглазой становятся, единой плотью вдвоем. Идет Смерть по нашей улице,несет иглу острую, в зубах молочных кольцо обручальное, за пазухой блин горячий,Христу кланяется,в окна пальцем грозит, соколов в подол берет, швы распарывает,тело рвет на лоскуты, никого не милует - кому вынет, тому сбудется, кому сбудется,тому не минуется.
Созрела пресненская осень,пожарный урожай никем не знаемый собрали, холостая зима к Москве семихолмной посваталась,Иван Великий с поклонным подарком пришел к Сухаревой башенке - все сломанное срослось,все задолженное - выплакалось, все обещанное в тонком сне привиделось.
Жимолость, черемуха,верба и персидская сирень закричали без цвета и листвы по садам, обнажились до костейалые кустарники. Вороны взлетели над колокольнями и повисли в высоте снеговой крестна крест с охриплым граем.
Тяжеловозные колеса врасступице завертелись, жернова мельничные мололи медленно и перемалывали все, наноги поднимались новые чужие дети, хлыстовские полосы рассвета на востоке восставлялииз праха три города, а четвертому не бывать.
Приезжали к Анне чаевничатьслучайные подружки, желчно хвалили мебельную обивку и наряды, зеркало туалетноеливонской работы, да горностаевый палантин с хвостиками, женихов последний подарок.
Уж такие милостивые идобросовестные советчицы, что и копеечку задолженную вернут и мушку полудохлую вфорточку с нравоучением отпустят, и мураша раздавленного оплачут, но взамен будутзнать, кто Божий, кто не Божий, кому в раю духовные канты петь, кому в аду чернымсмрадом опозорят, кто в пустоте и бесславии трын-травой из собственных костей прорастет,кого и Господь за трапезой отрыгнет, не помилует.
Повзрослела Анна, сталанеулыбчива, рассеянно каштановую косу против желтого оконного света заплетала, подругслушала вполуха, что они там мяукали, хрустели бисквитами, сдобные патрикеевны замоскворецкие,отцветшие до срока сплетницы, сводни и грязнобайки.
Слишком рано поняла Аннанеладное. И не хотела слушать, а слышала.
Трепались о Кавалере,все, кому не лень было губы разомкнуть.
Всколыхнулась зыбуха,болотная, деревенская зырянская грязная дюжина - Москва-теснина, угрофинская Макошь.Заковыляли весело мертвые переулки, собачьи площадки, разгуляи и сетуньские станыхитровывихнутые, светелки шерстопрядные, сраные теремки, христорадные просвирныепекаренки, кладовки затхлые да девичьи комнаты, что лет двести в полусне пыльномпростояли.
Бороды псивые, царскимтопором не дорубленные, затопорщились; червивые скуфьи монашенок мирских полиняли.Паучихи, постницы, сухопарые сидодомицы загоношились, забулькали масляными голосами.