Любит Москва с пылу-жару сплетенку, язык не лопатка, разведает, где кисло, где сладко,кто с кем на сеновале сговорился, кто потом дитя качал, кто о том молчал.
Околесицу несли москвички-лисички,как язвенную заразу с целованием, от крыльца к крыльцу.
За кого ты замуж собралась,Анна, Анна, опомнись, не плачь, охолони, откажись, на "нет" суда нет.Слепа ты, Анна, молода-зелена, где он твой Кавалер, кому ручку целует, на кого персидскуюбирюзу очей своих тратит?
Нет его больше средилюда крещеного, и память о нем непристойна, прислуга врет, что по щучьему велению,обновилось лицо его, будто старая кожа сошла в одну ночь, прославилась севернымсиянием по всей Москве красота беспокойная.
Не смотрит под ноги Кавалер,по-людскине кланяется свысока старшим, нам-то, посторонним, на него засматриваться боязно- а каково тебе будет, на рассвете с ним одну подушку делить? Господь человека впоследние времена преисподней красотой карает, ты не выдержишь с ним, рудой истечешь,черной сухотой иссохнешь, как головешка, а он переступит, он дальше пойдет, на тебя,Анна, не оглянется.
Отказала подружкам отдома Анна. Велела рабе комнатной каждой сплетнице напоследок подарить полотенцеиз приданого сундука.
Утрись, Москва.
Не поверю, пока самане увижу. А сама увижу - не поверю.
Глубокие придворные реверансыразучивала Анна перед ростовым зеркалом в материнской спальне, где со смертногодня белье не перестилали и не проветривали. Даже собачонку фарфоровую с ночногостолика не убрали, вот протрубит Михайла, вернется матушка, что ей скажем? Что юбкии безделушки ее по неимущим роздали, что лишний стул от стола отодвинули, блюдцеи столовый прибор в людскую отдали. Как же мы тогда перед мертвой матушкой оправдаемся?
Пресненской осенью постарелив шереметьевском доме стекла оконные, посуда повседневная и праздничные хрустали,будто сглазили.
Чертила Анна в одиночественогтем отображение свое по домашней тонкой пыли на зеркале - брови, скулы, зрачки,окоем подбородка, излуку невеселого рта.
Без умысла ставила точкунад верхней губой слева.
Будто и не себя очерчивала.Отвернувшись отчаянно, всей ладонью смахивала нарисованный образ.
- Снег! Первый снег!- с утра перекликались домочадцы на дворе, поздравляли друг друга с первой порошейв этом году, козьего пуха варежками хлопали по плечам, шоркали по наледи скребкидворницкие, так зима началась.
- Слава Богу. - самойсебе сказала Анна, не просыпаясь в двуоконной девичьей комнате, на груди - фамильныйобразок, руки сложены, как у отпетой, близорука стала, как подросла, снежная слепотазастила малахитовые незоркие глаза.
- Дожили. Если снег,значит - чисто. Ночью будет светло.
Всю осень да ползимыне виделась Анна с Кавалером.
Быстро отпраздновалиРождество, не запомнила ни подарков, ни иллюминации, ни хвойного запаха, ни желтогоцитруса на белом столе. Покатился фрукт заморский и упал с угла, кислым соком вочи брызнул, старший брат по скатерти вино разлил - будто по всей Москве Рождествов красном кафтане из Красных ворот по красным дорогам босиком побежало и на заставахостыло. Рождество в одежке рыжей - суждено пожарное лето.
Святки!
Бессовская неделя грянулав россыпь, разгорелась, как спирт. И нищий кубышку разбил, чтобы отпраздновать.Жженкой, гвоздикой, ванилью, арабским кофием и картежным пуншем со всех дворянскиххором понесло.
Сытного кесаретскогопоросенка Москва съела, обсосала косточки. Скорый пост закончился, жирное разговениес жару понесли на сковородах.
Полосатые версты замелонаискось. На северном ветру город горел ледяным огнем, чистым сечением золоченыхзвезд колядных. Паперти опустели, пасеки монастырские в сон беспросветный впали,на Красных воротах праздничный базар лотки расставил, торговали дотемна пустяками.
Солнце два часа в деньпрожигало пустоту небосклона. Народился Сын Господень, в облаках несли подарки халдеи-волочебнички,в небесах фонарь держал им в правой ручке Отец.
Снегопады сменялись просиньюхрусальной.
Себя не помнили московскиеобыватели, маскарады устраивали, рядились мужчины в женское, женщины в мужское,коза в медведя, медведь в козу, стелили овсяную солому под скатерти на счастье,коровам в хлевах на окраинах сухие венки из бессмертников и вереска повязывали,чтобы доились, чтобы телят от сосцов не отталкивали.
Верный признак - еслиматушка-корова ударила первенца рогами и молока сосать не дала - суждена война илиразлука. Не суеверствуй, Москва, пестрая коровушка, не пророчь беды, слышишь, брешутпсы из подворотен, рысаки строптиво ступают по Тверским досточкам, островом ты стала,град безмолвный, град холодный, сорвали с тебя венец свадебный, столичный, спасибо- так голове легче, не дай Господи, назад тебя, Москва, царстовать позовут, какмы тогда перед тобой оправдаемся?
На кухне господ Шереметьевыхвзвар кислосладкий варили из инжира, пальчиков финикийских и райских яблок. Ромомсдабривали сладость горькую.
Посулили Анне на Святочнойнеделе скороспелое веселье невестино, обещался жених быть, а батюшка со свекровьюбудущей улыбались, довольно Вам, ровесникам, по холостой воле ходить, уж и венчаниезаказали, икону к случаю в Андрониевом монатыре зограф болгарский пишет для вас- Пророчицу Анну, Христоприемницу, чадолюбицу, и Николу из Мир Ликийских, на однойдоске, щека к щеке, ладонь к ладони. Византийской темномедовой живописи.
Анна-пророчица у очагадитя нянчила и в окно на дорогу выглядывала - не идет ли единственный, в снегу попояс, седой до срока, пути не знает, варежки потерял.
А Никола странников игрешников безвозвратных берег, к теплу и спасению выводил на ровный северный наст.
Поедем Анна, кататься.Чем еще заняться на червонной Москве, если целоваться недосуг.
Прадеды с прабабкамисвяточное катание благословили, в Орловском Нескучном саду, в Сокольниках, в Царицыне,проклятом месте, по предместьям да выгонам.
Много соблазнов на Святки- на все поглазеть охота, народец непутевый на улицы повылез, легкий товар повынес,пьяненькие шатались по деревянным мостовым, красные носы, бубенцы, ленты, грешничкина морозе, постным маслом политые, раскаление и балагурство.
Пряничники, сбитенщики,старухи-плясуньи, питейные шатры, увенчанные зелеными кудрявыми елками и потешнымидвухвостыми флагами, ледяные горы Воробьевы, клюква в сахаре, что угодно для души.
Швейцарец в женской шляпкепоказывал пляски курьезных мосек, француз- пройдоха привез с острова Мартиник дикогочеловека, и брал за смотрение целковый.
В палатке у храма ИванаВоина палатку француз поставил - дотемна толпились раззявы - в полутьме не то мужик,не то еловая шишка, и все то бродил сутуло, все то вздыхал, кашлял. Сырой курятинкойв пере, бывало, пообедает, и снова из угла в угол мается. Все ему не то, ему быобратно на свой Мартиник, но нельзя, надо людям московским смех и любопытство делать.
На Тверскую стравусадоставили прямоходом из Африки, бегал стравус скорее лошади, на бегу булыгы ногойловил и назад кидал, глотал залпом железо, разного рода деньги и горячие угли, улатиниста Еременки из Воспитательного дома на спор ужрал карманный хронометр с репетициейи по сей день не отдал. Маленький безрукий человек Павло Выкрутас, карла Черниговский,зубами кисть держал и картины на снегу рисовал, да так верно, что всяк свою персонуузнавал. Снег не таял, только горел на сухом морозном солнце, карла плакал, рисовалМоскву, зубы стискивал, а рядом вращала свои колеса судьбоносные, неумолимыми письменамииспещренные Настоящая Машина Оракул.
Кричал сорванец-зазывалапротив ветра, что в Мещанской улице ученая лошадь Машка своим искусством поражает,до пяти считает и всегда угадает, чья жена не чиста сей ночью была.
Весело.
Санки беговые, двухместныезапряжены были чубарой парой рысачков-катырей, вскачь не ходят, рысью машут, какполотно меряют, на крупе клеймеца затейливые выжжены - коня от коня не отличишь-близнецы,головы высокими перьевыми султанами украшены.
Санки внутри шерстянымбархатом обиты, отделаны пышно, с бронзы, с янтаря балтийского, оба полоза летучихсходились высоко и радостно. У кого - голова Горгонеи Медузы слепая, у кого - амурс колчаном, у кого - медведь с ушами сквозными для пропуска вожжей.
А на наших санках, Аннушка,краше всех - птица Сирин, исполненная очей, золотые мокрые власы по плечам, грудикруглые полны зимним молоком, венец остробрамский на челе, крылья стоцветные раскинуты,в устах продух сделан со струнами - для ветра.
Взвизгнул возница, хлестомбросил санки в лёт, полетели санки на Москву, завыла эолова арфа в устах диво-птицы,да так, что снега с высот древесных осыпались звездопадом, солнцем зрение пронзено,кони приложили уши, озлились, стали змеями, кровь в щеки бросилась, сжались добелакулаки - быстро, слишком быстро земля из под ног ушла.
Припекло сердце под ребрами,теперь только кричать, только лететь, ни о чем не думать, во мглу, в святки, в скрипнасаленных салазок, в московскую стоглазую пустоту.
Бросили Анне и Кавалеруна плечи шубы розового камчатского соболя и темной бурмитской белки, грели рукимолодым одинаковые муфты-маньки, пуфы из подпушки ангорской козочки.
Сам Кавалер чубарой паройпо легкому льду правил. На запятках егерь держал по ветру факел-негасимку, и в двапальца присвистывал.
Птица Сирин выла по-вдовьи,оглядывалась на ездоков Москва и крестилась в страхе.
Оцепенела Анна на мягкойбарской скамье.
Не узнавала Анна Кавалера.
Перекрасила пресненскаяосень жениха, переломала, как паяца бескостного, изнутри выгрызла.
Не солгали сплетницы- нечистая красота пятнами на его лице проступила, из поддельных румян - собственнаякровяная краснота на скулах расцвела. Дурной гость посетил шереметьевский дом, чулкишелковые со стрелками, башмаки на розовых каблуках с большими пряжками, имел присебе лорнет, по нескольку золотых табакерок с анакреонскими непристойными миниатюрами,