на пальцах множество перстней, в руках - трость, иначе на женских каблуках да повощеному паркету не удержаться было. Сукин сын.
Парик распудренный, наглаяшпажонка с золочеными изяществами - не оружие, а привеска дамская, сердоликовыебрелочки на часах, французский камзолец тесный со златошвейством, на одежде - золота,что у миторополита на ризе, без парадных галунов, моя душа, душа чистая, в свети не покажешься. А на крепостной вышивке все хмель да вьюнки, ветряные мельничкида зодиаки. Сукин сын. Говорил развязно, будто загодя отталкивал, будь умницей,Анна Шереметьева, разуй глаза, не ходи за меня, Москва зря не оговорит.
Закинул ногу на ногу,развалился в креслах, почти лежал, сделай это другой - невежливо вышло бы, а Кавалерувсе к лицу, в каждом жесте грация да прелесть читалась. Улыбался. Сукин сын.
Говорил сладостные слова.
- Есть такое лакомство,голубушка, в Париже называют его Roti a l"imperatrice .
Возьми лучшую мясистуюоливку, вынь из нее косточку, а на место ее положи кусочек анчоуса, начини оливкойжаворонка, испеки, заложи в жирную перепелку, перепелку в куропатку, куропатку вкаплуна, каплуна - в поросенка, изжарь поросенка до румяна. И все оболочки выбросьпсам. Оливочка, напитанная соками земными и снадобьями и есть истинный деликат,не многим достается, вот так я и хочу жить, не жить, а в ы ж а т ь, досуха выжать,до седьмого пота...
И так кругло говорил- будто маслинку изысканную меж пальчиками тискал, пока масло не брызнет в уста.
Летели санки-бегункив Кусково припеваючи под бичем.
Привставал Кавалер, опасновожжи на запястье наматывал, лихачил на поворотах, останови нас, Господи.
Пруды замерзли, до весныне вскроются. Ельник зеленью сквозь снега благовестил опечаленно. Конские следысерповидные все тропки в лесу отметили грош-копеечками. Красный голландский домикчерепичные скаты над гладью ледяной склонил, белогрудые девки сфинксы-привратницы,эллинка безголовая в колоннаде.
Огни, огни дневные цепьюкитайской на липовой аллее расточительно горели.
На большом пруду катокрасчистили и залили. Посреди катка - ивовый насыпной островок. Скамьи по краям сгнутыми покойными спинками.
Одними глазами спрашивалКавалер на лету - Марья Моревна, якиманская королевна, хочешь буду с тобой всегда,закую босые ножки в алый сафьян, проведу иранской хной, что ценится по тыще на золотник,по твои бровям, поведу под белы руки, лебедушку, суженую, ряженую, в порфирные анфилады,и будут обдувать нас тяжелые имперские снега, под которыми и родного лица не различишь.Сведу тебя за руку из саней на неверный лед, под стопы брошу хорасанский ковер сименем Пророка, унизана упряжь чудо-коней бубенцами из волшебной страны Гюлистан.Хочешь - сбудется. Взамен - откажись.
Сорвались лошади в смертельныйгалоп и стали, еле дыша, струнными ножками в перебор, смертный снег взрыли.
Здесь.
Острый конек амстердамский,на скамье сидя, примеряла Анна к белому мягкому сапожку равнодушно. Кавалер, каквсегда, отворачиваясь, затягивал ремешки на голени невестиной. На треуголке яшмоваязастежка тлела волчьим оком.
Чертили муэдзинские узорыкрасивые конькобежцы рука об руку. Много фигурок на льду резвилось - красные, синие,зеленые, долговязые тени на катке перепутались стрекозами. Кто падал, оскользнувшись,кто в снежки с озорством баловался, молодым смехом наполнили Кусково пары -шерочкис моншерочками, снег испестрили, яблоки зимние грызли, лёд лезвиями изрезали, вгроте целовались, смяли под мехом малые груди сверху вниз.
Далеким хором колоколеннапоминала о себе Москва.
Оранжевое несносное небонад кованой оградой металось, громоздило вековечные вьючные облака, молчало в кровоточивостивечерней.
На острове белели фартухихолуев расторопных, дичь жарили на корице и гвоздике вместо дров, на пылком морозерасставили таганцы, варили пунш и глинтвейн.
Накаталась досыта Анна,закружилась голова, и близко померещилась черная подледная водица, Анна оброниламуфту и в общей веренице потеряла спутника. Еле-еле сама сняла коньки, побрела наостров.
И нашла Кавалера, там,у жаровен.
Стоял он на ровном убитомснегу, простоволосый, закраснелся лицом. Жирно горела жаровня, шипели на угольномпылу мясные куски. И пепельные хлопья летели ворохом в небо.
А Кавалер эти пепельныехлопья ловил в ладонь и скалился от удовольствия.
Глаза лубяные, оловянные,пустые без отсвета. Когтистые глаза, наизнаку вывернутые. Смотрит - будто толькосвое видит. Пепельные хлопья - хвать-похвать. Пальцы будто жвалы паучьи - тесносмыкались щипцами акушерскими.
Испугалась Анна, отшатнулась.Окликнула его по имени. Не услышал. Хапал пепел. Отошла прочь Анна, будто запрещенноеподслушала, отерла чуть не до крови глазетовым подолом лицо, не мешала ему пепелловить, застыла в тошном оцепенинии. Небеса на снег повернулись - посыпался мягкоиз высоты снежный - высеребрило карминную пелерину Аннушки, колпаки лакейские, конскуюсбрую, вороньи гнезда в пустом саду.
Дома под утро заснулаАнна.
Увидела.
Золотая ограда, а узорывсе грустные, райские глаза да больное виноградие.
За оградой - зеленыйсад. Полутемно в саду - все заросло, без хозяйского взора: мшаники, плевелы, грибыслизневые, ползучие ядовитые муравы и ночные цветы-дурманы.
Еле-еле пробивалось солнцесквозь густую резную листву.
На лысых валунах сиделизмеи и ящерицы, пили солнце, раскрыв пасти, и грелись. Знала Анна, что солнце красноесосать - перед Господом преступление.
Бродила Анна по сонномусаду босиком, без пояса, в посконной рубашке до земли, как мужичка, тосковала, искалапропажу, а найти не могла. Раздвигала рогатым прутиком мокрые травы, висячие лозы,крапивицу могильную в рост. Пахло в ответ так, уж и не поймешь чем, сладко и жутко,не садовые ароматы - а будто франты душатся - привозными снадобьями, дотошно знакомыйзапах.
Большая пропажа у Анныво сне. Одна надежда - на рогатый яблочный прутик, может быть воду искала, давнобатюшка хотел новый колодец рыть, старые то все повысохли, лягушиной икрой запакостились.
Бросила бы все Анна,бежала бы из сада без души, а нельзя - на воротах башкир сторожил в войлочной шапке,и у башкира - нож в сапоге, а рожа косая. Одним глазом башкир дозорничал, вторым- спал.
Ограда высока, узорычастые - не перелезть, не протиснуться. Зелень так растет и растет на глазах -какнаяву не бывает - тут усик завился, тут отросток землю вспорол, там почка лопнула,а прямо - кусты стеной поднялись - колючие - и все смородина, гроздями перепуталась- манили из темноты зеленой духовитой ягоды - красные, белые, черные.
Жестоко жаждала Анна,на языке плохой желчный налет, смородина в рот так и просится, щекотно даже - взятьбы красную гроздь, окунуть в губы, да сорвать круглые ягоды, раздавить кисленькие,вынуть вон пустую веточку с черешками.
Но нельзя ягоду брать- в колючих лозах сидели звери.
Орел подстреленный, телец заколотый, лев курчавенький,медный лоб, будто не живой, а из плюша нарочно сшитый. Смотрели звери на Аннушку,молча, не мигали. У зверей под армянскими древними излуками бровей мерцали глазачеловеческие.
Анна во сне силиласьвспомнить - чьи глаза и не могла.
Шаг. Другой. Просвет.Вынрнула Анна из орешника и обмерла - лужок круглый перед ней открылся, проплешинка,напоследок солнцем залитая.
За оградой, за землянымраскатом сада текла кольцом замкнутая безобразная Яуза, несла коромыслами мостыгорбоносые, на вязком чугунном плесе плыли краснобокие яблоки - подавилась яблокамиЯуза.
А на том берегу Андрониевмонастырь по колено в живом городе тонул, солнечные маковицы с крестами ослепилиАнну.
Знакомое место - всяродня в подполе холодном у пят Андрония от века лежит и матушка.
Нет, не лежала матушка,встала, на костяных ногах полезла на колокольню, на голове голой - косынка чернаяв белый горох, какую никогда матушка не повязывала. К крестовому оплечью примостиласьпокойница и махала ручкой - остерегись, не ходи по саду, не смотри, дочка!
Пошла и посмотрела.
На травке гусиной лежалабелая рука - от локотка отсеченная, пальчики маленькие, девичьи, и на безымянном- свадебный перстенек. Ногти посинели. На отрубе - косой скол кости торчал.
Рогатый прутик в рукаху Анны так и завертелся, как живой петрушка, ёкнул и указал находку. Бери. Твоё.
Бросила Анна прутик,подняла с травы холодную руку. Свининкой сырой пахнет. Не крикнула, только щекувнутри прикусила. Понесла. Заблудилась в саду босая, в двух руках третью руку убаюкивала,завернув в полу рубахи - ноги заголились до срама, а ей что - поет, теперь нет стыда- Анна во сне с ума сошла, черным ртом ухмылялась, баю-баюшки, гули-люлюшки.
Взглянула на мертвуюруку и улыбнулась. То не мертвая рука на руках ее гнила. То спросонок поплакивали гулил сын - первенец. На руках у Анны - младенец без пелен баловался. Желанное,негаданное дитя. Чернобровый и горький - в мать, в отца - одержимый, нежный и счастливый.Сызмала в глазницах - синева москворецкая, крымское золото, невского ледостава петропавловскоелезвие. Последний сын. Никому не отдам.
В полдень вошла Аннав батюшкин кабинет. Села напротив. И сказала, спокойно, без страсти, как гвоздьладонью забила.
- Не пойду за него.
Взвился батюшка, БорисШереметьев, по столешнице кулаком постучал- дурит девка-супротивница, уж все сговорено,все слажено, выкуп приготовлен, кони кормлены, сыченым медом поены, венцы позолочены,наряд подвенечный булавками сколот по талии, а тут - здравствуйте, пожалуйста, выскочиланеурочная девичья причуда.
Позор на всю Москву,меж семействами вечная ссора и раздор, и думать не моги, сумасбродка, прокляну.
Молчала Анна. Улыбалась,как усталая роженица, после.
Зеленоватые глазища,виноградные, не закрыла, не отвела, скулы бронзовые ожесточились, откуда бы такие- рассеннно в пылу ссоры подумал батюшка - ах, да, мы же все при ордынской крови,