в смердах ходили, давно ли у жидов червонцы клянчили!
Сучка! Волочайка Якиманская!
С чего начала, тем изакончила, замахнулась гневная Татьяна Васильевна фарфоровым сливочником.
Кавалер перехватил материнскоезапястье - холодны ладони его были, как обычно. И так тверды, что ахнула мать отпервой боли, в кресло рухнула. Уронила сливочник на жесткий подол - покатилась посудинканевредимая.
А Кавалер сказал материласково, будто воровской нож из рукава вынул:
- Стыдно, матушка. Набезлюбье свадьбе не бывать. Анна свое счастье решила. Суди Бог. О ней напрасногослова не позволю ни псу, ни кесарю, ни Господу.
За голым столом остываламать-москва Татьяна Васильевна, смотрела на осколки под ногами, на последнего сына.И заплакала - уж это средство всегда помогало.
Впустую.
Потому что пока всхлипывала,пока растирала больное запястье, попрекала судьбу, сына, неверную невесту седымиволосами и оспенными щербинами и старостью и злосчастием, замер Кавалер спиной кней у окна, будто ничто на свете его не касалось - ни отказ, ни любовь, ни раздор,ни материнские пресные слезы.
Оснежилось окно снаружи- свежо, метельно на улице. Бродят москвичи веселые, красноносые в косматых полушубках.
Кавалер чертил мизинцемотображение свое на запотевшем от дыхания стекле, лишь последнюю точку поставитьне решался, будто и не себя видел в поплывших чертах, вспоминал непамятное:
Испугалась Татьяна Васильевна.Попросила:
- Ступай спать. Как жемы теперь будем с тобою... - опустила рябые дряблые руки мать, потянулась поцеловать- как укусить, но ослабела, переспросила, без надежды: - Скажи мне, что, как прежде,счастливо?
Всей ладонью смахнулКавалер нарисованный образ. Поклонился и вышел.
Через левое плечо плевалислуги, а про себя над свадебным отказом посмеивались - спаслась Аннушка от аспида,ай, ловка, молодайка, нам бы так, хоть бы его простуда прибрала или лошади зашибли,то-то на поминках господских наплясались бы холопья.
Перекреститься недосуги расплакаться подсудно. СолИ посолоней, Москва, все вынесет последний сын, хребетне переломится, крестец не треснет, знай, испытывай на крепость.
Потянулись напрасныедни.
Ржавую слезную коркунанес на городские снега февраль. В древесных развилках снегири горели на рассвете,красногрудые спорщики.
Давили наст сапоги даопорки, санные пути замаслились пасмурной оттепелью, убиенными быками склонилисьнад Москвой монастырских стен контрфорсы.
Предсмертно на рассвете.
Солнце не всходит - тольковстал, а уж насупились в низкие свинцовые оконца старинных волковых палат крысиныесумерки.
На паперти спьяну замерзюродивый Андрюша, опоили на чужой свадьбе, да в сугроб вывалили из саней. Хоронилиюродивого богаделка да будочник, увязалась за тесовым гробом рыжая Андрюшина собачка.Завило метелью место погребенное, украли на растопку мирового костра именную дощечкуи забыли юрода назавтра.
... Проснувшись в полденьили немного позже, холил Кавалер лицо свое парижскими соками, с вечера натирал густокисти рук тайными мазями, надевал перчатки - так и спал в них, чтобы отменную белизнурук сохранить в целости.
С пустыми глазами проводилКавалер за туалетом по нескольку часов, румяня губы и щеки, чистя зубы, подсурьмливаяброви, и налепливая мушки, согласно пришпиленному к краю зеркала шутовскому лубочномуреестру.
Брал щипцами вырезанныеиз бархата мушки одну за одной из фарфоровой мушницы, ставил на телесный клей.
Всякая мушка свое значениеимела, будто глухонемой язык.
Большая, у правого глаза- тиран, крошечка на подбородке - "люблю да не вижу", на мочке уха - нерушимаядевственность, на виске - бесплодные слезы, среди левой щеки - отрада, слева надгубою, - "арапчонок" - признак ласкового плута, прихотливого безопасноголюбовника, беспросветной прелести.
Последнюю Кавалер ставитьне смел, ронял щипчики со звоном на подзеркальный столик - с той стороны зеркалавставало перед ним его собственное лицо во всем бесстыдстве, благородстве и невинности.
Зачем фальшивой меткойбезобразиться, если есть своя чертовщинка, что создана из вещества того же, чтонаши сны, отродинка, которую стерпеть нельзя, а деться некуда, еще в материнскойутробе отмечен был Кавалер, о чем еще мечтать ему было.
По пояс купался Кавалерв женоподобии своем, отбивал телесные запахи ароматами из полусотни флакончиков.Знал, что лицо истлеет, имя забудут, на могилу плюнут, врастет в московский перегнойголый череп, но и на пустоглазом костяке до Господнего суда останется на верхнейчелюсти слева черная точка, будто острым грифелем ранили.
Последняя памятка: жил-был,грешил-каялся на небелом свете Кавалер, гулял певчими каблучками по семихолмию,кузнечным да пекарным воздухом большой Москвы вовсю дышал, в дерзости бесовскойи человеческой сам по себе научился смеяться, а потом сгинул, не без следа. Вотже он твой родимый шрам - напоследок, на лицо.
Кавалер капризно опускалпальцы в драгоценную скляницу с помадой из сорочки нерожденного ягненка и лилейноговыпота, стоила фальшивая красота дворянская не одну сотню мужицких "душек".
Ласково, как девушек- "душками" называл Кавалер по завещанию отцовскому преданных ему крестьянбезымянных.
Безголосое дело, простаяи продажная российская судьба, паслен черный, отрава пустохлебная и дворянину исмерду едина участь - мертворожденная сестра-близнец с косой острухой.
Кряхтели живые русскиедушки, безропотно волокли гнилые лапти на невольничьи торги, а Кавалеру горя быломало - новую порцию красоты костяной ложечкой зачерпывал.
В месяц по паре склянокпритираний изводил, не думая о стоимости.
Бросал кистью на высокиескулы сухие румяна из кармина с тальком пережженным и растертым в пылкий порошок.Помнил напутствие вычитанное из "Золотой книги любви и волокитства"
"Юноша, для игрыупотребляй алую красу для возвышения живости глаз своих".
Лакей - куаффер угадывал,какую пудру выбрать на сей день по нечаянной морщине на лбу, по жесту расслабленнойна подлокотнике, как болотная лилея, кисти руки, по учащенному дыханию.
Всякого сорта пудра былак услугам харитоньевского девственника - розовая, палевая, ванильная, ночной ирис,виолет и мильфлер.
В нежнейший прах добавлялиамбру, или держали крахмалец по нескольку суток под свежими цветами жасмина, меняяих каждый день.
Закончив, Кавалер садилсяв маленькую манерную каретку "дьябль", то на колесах, то на полозьях иехал вскачь из дома в дом.
Кумир кокеток, прельстивыйлжец, мучитель и проказник - так в великой глупости и слепоте называли его.
Именно голодные немолодыеженщины ввели Кавалера в моду, тщеславного, властолюбивого несносного, но нежногопри всяком тайном случае неприкасаемого мальчика.
Заманивали наперебойна галантные вечера, на музыку и ужины с сюрпризами, одна перед другой, шурша шелкамии тафтяными подолами, хвалились: "Нынче у меня обещал быть!".
Сорокалетние корсетныеподруги передавали Кавалера от одной к другой, рекомендовали, как пикантный сырныйдесерт, без него вечер не вечер, стол не яств, а гроб стоит.
В беседе с московскимиженщинками Кавалер был волен до наглости, скор на бесстыдство, лжив до честности.За правдивую ложь женщинки по-кошачьи дрались царапками, улещивали золоченого гостя,как умели. Саживали на лучшие кресла, сгоняя шлепком с бархатных подушек то мосекслюнявых, то мужей близоруких, и в ответ на салонные кавалеровы дерзости млели извали его заглазно и в очи "резвым ребенком".
Воркуя, кормили из рукванильными вафлями и пастилой, наливали новомодного игристого вина в лилейный бокал,подталкивали на галантный суд незрелых дочек - крепко помнили, что свободен отнынелакомый подарок, авось хоть на какую Таньку прыщавую или Софочку малокровную, бровьвскинет, улыбку подарит, скажет вальяжно: В жены беру".
Бровь вскидывал, улыбкидарил, но когда матери под румянами бледнели до синевы, выгибали поясницы и просебя подначивали, тормошили дочек невзначай: "Ну же, ну, выбери!". Кавалербрезгливо откусывал вафельку крученую, скупым глоточком запивал и помалкивал. Разветолько присядет вполоборота за клавикорды, переберет лады, как настройщик, оглянетсяна веерный табун белотелых московских невест и замурлычет никому:
"Ах, когда б я преждезнала,
Что любовь родит беды,
Веселясь бы не встречала
Полуночныя звезды,
Не лила б от всех украдкой
Золотого я кольца
Не могла б надежде сладкой
Видеть милого льстеца..."
...Пригорюнившись быстала
На дороге я большой
Возопила б возрыдала:
Добры люди, как мне быть,
Я неверного любила
Научите не любить..."
И чудилось флердоранжевымдевочкам и увядшим подругам, что за всех них - одним горлом распевается пересмешник,всегда на соль-диез.
Он не помнил о вечноспускающих чулках, нарезавших бедра, о растрескавшихся от жеманных ужимок белилахна лице и плечах, о птичьей походке на французских шатких каблучках, о склеившихсябашенных прическах, о блохах и опрелостях от дорогого кружевного бельишка, от которогонаутро только красная боль, сыпь да стыдоба и ванны с чередой, пока не видит никто.
Но не забывал об ином,что ему наугад известно было: выкидыши, бели, горчичные ванны невтерпеж, адюльтерыс тисканьем под гнилыми от дождя покрышками дорожных карет. Излечивал тростниковымголосом своим даже те ночи, которым и названия в человеческой речи нет, когда лежишь,навзничь дура дурой, выпроставшись из нестиранной простыни, рядом супружник сопити смердит, а ты воешь в черноту, как сука, бесстыдно и бесслезно. Луну с небес залпомсняли, третий час пополуночи, могильное время, завтра сорок пять исполнится, пальцыпобелели в замок на груди от бессилия и старости,
Расторопные люди зажигалимногорогие шандалы, вносили торжественную чашу-раковину наутилус с пуншем, открывалигоспода первую фигуру павлиньего полонеза по анфиладам комнат. Здесь все одинаковы