- подростки и старики, выбеленные до фарфоровой глазури, с красными пятнами на скулах,ни возраста, ни болезни, ни изъяна - одно любезное воровство. Плыли над головамитриумфальные плафоны - розовые мяса олимпийских богов в лазоревых небесах, морскиестарики верхом на рыбохвостых конях, колесницы и голубиные стаи.
Черный карлик-гобби важноскакал впереди полонеза, тряс аршинным горбом, стрелял красным языком, как змейка,возил сухим смычком по расстроенной скрипице, пристроенной к зобатой шее, никогдане оглядывался карлик назад, на блестящих пряничных танцоров.
Вот уж и подали к крыльцузимние заиндевелые повозки - разъезд гостей, успеть поцеловать в щеку и по домам,спать без сновидений, помолясь рассеянно, вечернее молитвенное правило сокративот плясовой усталости.
Являлся Кавалер всегдас опозданием, не извиняясь, пугал и привлекал вышколенным до приторного приятствиялицом. В полукреслах развалясь, болтал пригожий бездельник:
- Всем известно, чтодамским господам на веселых вечерах потребно.
- И что же нам потребно?- спрашивали бабочки парчовые, лукаво затеняли расписные личики полумасками на тросточках.
- Непринужденные экивокии благопристойное похабство.
- Ах, где это слыхано,чтобы было благопристойное похабство?
- Не слыхано? Значитя его таким сделаю, - спокойно отвечал Кавалер
Теснились женщины, развертывалигремучие вуалехвостые подолы, краснели, обыскивали гостя быстрыми пальцами - неприкасаясь ласками.
То одна, то другая изполумглы выплывала, как вырезной силуэт, вся насквозь, как парусник.
- Скажите о ней сейчасже - жарко шептала на ухо соперница и завистница - На что она похожа?
- На незаведенные часы- вперив в несчастную стылые глаза подледной рыбы, говорил Кавалер.
- Почему?
- Ее пружина заржавеладвадцать лет назад, даже из корысти никакой лунатик или часовой мастер не вставитключ в скважину.
Вскрикивала ославленная,заливалась живым кумачом из-под румян, того гляди веером по щекам отхлещет, но опомнившись,сама протискивалась сквозь толпу гарпий и подлащивалась, подругу милую ненавидя:
- А о ней, что скажете?
- Ничего особенного.Примерная жена, нежнейшая мать. В одиночестве причудлива, только муж и милый другза порог, она на софу ляжет, сметанки спросит, нежности сметанкой помажет и собачкукличет: Азорка, полижи!".
- Ах, дрянь! - влюбленносокрушалась нетрезвых лет женщина, ноготь на большом пальце прикусывала, смотреласвысока вполоборота, напустив в глаза поволоку беспорочную.
Подолгу щебетал Кавалеро парижском искусстве "Eveiller le chat qui dort", о всех способах пальчикомразбудить кошечку, которая спит. Искусство это деликатно, милые мои, и особой дерзостии беглости пальцев требует, может быть применимо и стоя и сидя, на балу и в гостиной,в присутствии мужа и малого ребенка - ангельское баловство, не в осуждение, а внаслаждение, дабы время провести в нимфейной усладе. Обнажал руку до предплечья,и в сгиб полного локтя погружал мизинец, сдерживая улыбку. Слушал, как женщины дышат,но если одна, не вытерпев, руку протягивала - отстранялся - и такую личину строил,что почти наяву слышалось, как лязгают железные засовы. Щелк-пощелк, не тронь меня.
Много ухищрений от пресыщенияпридумано, взять хоть яблоки любовные, этакие шарики из пахучих смол, которые дляпущей сладости жеманницы в нужное место глубоко вкладывали, у скромницы - нарцисс,у чаровницы - розовое масло, у львицы - удушливая амбра, горячечной самочки аромат.
- Не такие ли яблоки?Отведайте? - лукавили дамы в ответ на его ленивые слова, быстро оглядывались, загораживалиплатьями кресло. Юбки - одна, вторая... четвертая, будто занавесь на театре поднималисьоборками, а под ними: золотые выползы подвязок, телесное кружевце, атласные банты,серебряные бубенчики с прорезью, и розовая полоска голой, как из бани распареннойтолщинки на ляжке. Кавалер смотрел на представление без страсти, за молодость ихолодность, многие тайны ему поверяли, какие и под пытками не выведаешь.
Плел, бывало, Кавалер,небылицы красавице о каком ни есть любовном приключении сроду небывалом, и вдругпрерывался, бросал вскользь любой, которая подвернется:
- А кстати, сударыня,ведь я влюблен в вас до беспамятства.
Попалась.
После этого несколькодней они были друг в друга до гроба влюблены.
Встречались тайно напоказ,сиживали вместе в залах, она перебирала на манжете вельможные кружева, стараласьдобраться до плоти, но плоть ускользала, как ртуть, из-под пальцев, пустые обещанияда язвительное острословие - вот и вся награда, а после, разлетевшись порознь ине вспоминали, как называли друг друга в декабрьской бесплодной страсти.
Сановные старики и благонамеренныеклуши терпеть Кавалера не могли, в своем кругу за зеленым сукном ломберных столовсудачили, поводили хоботами:
"Проклятое дитя,кудрявый Керубин, будто таз с розовой водой и негодными обмылками, а не живой человек,мы уж знаем и подлинную и подноготную. Ишь ты, душистый автомат, ходячий косметик,арабская кондитерская"
- Он черноволос, но всравнении с его душой кажется блондинкою. - каламбурили мудрые старики.
Молодые пытались подражать,перенимали ужимки и гримасы, но выходило смешное обезьянство, во французских лавкахзаказывали костюмы под него.
Раз даже Кавалер вместосебя послал в гостиную лакея Прошку, наряженного по моде, а сам в лакейском обликеему с усмешкой прислуживал, никто подмены не заметил, пока Прошка, на барских харчахрассиропившись, рот холуйский не разинул. То-то было хохоту. Сильно веселилось общество.
Все дни расчислены были,как мешок, под завязку.
В понедельник в английскуюкомедию, во вторник бываем во французской, в среду в маскарад, в четверг в концерт,в пятницу смотрим русский спектакль, в субботу за город кавалькадами.
- А вы заметили, какс ноября лицо его изменилось. Грешный цвет дает пышный плод.
Враз все обрыдло.
Больше Кавалер ни в салонах,ни в Пресненских кабачищах не показывался.
Потому что в душно топленыхпалатах Харитоньева дома легла всерьез умирать среди христарадников, калек, погорельцеви карликов черная бессмертная бабка.
Глава 11
Потому что в душно натопленыхпалатах Харитоньева дома всерьез легла умирать среди христарадников, калек, погорельцеви карликов черная бессмертная бабка.
Когда водянисто онемели лодыжки и заскорузлые мозольныестопы, когда три душегрейки озноба не унимали, стала бить икота и проваливатьсярот, приказала бабка по старой вере постель из опочивальни вынести.
Нельзя божьим людям отходитьна кровати, на пухе да пере, а как Спаситель родился в крови, на соломе, на жесткихполовицах, посреди скотских копыт и грязи. Вся грязь земная на небесах алмазамивоздается.
Так и божьим людям надлежитиз яслей в смерть родиться.
Соломы с конного дворапринесли, бросили охапку на пол. Легла бабка, переодевшись в чистое, сама себе подвязалачелюсти церковной затрапезной косынкой, черной в белый горох, отказалась от телеснойукрепы, только тряпицу со зверобойным отваром сосала беззубыми деснами раз в день,чтобы успеть покаяться и напутственное слово услышать.
По слову бабки всесильнойпривели в спальную горницу всякого скота, набились в княжеское убожество смертноекуры, козы, телята, поросята, по углам гадили, чавкали из колоды хлебное крошевода отрубную тюрю, блеяли, клохтали, пачкали наборные полы, как в хлеву.
В козьих орешках, в свиномкале култыхались блаженные, гнусавили акафисты.
Окна завесили белым льномизнутри, зажгли избяные лучины и масляные коптилки, на подоконниках расставили плошкис водой, чтобы было где душе омыться напоследок, все замки на сундуках и складняхотомкнули, развязали узлы, ходила челядь в войлоке, прикладывала палец к губам:Тс-с... отходит!
А тело на соломе в коростеи скотском помете металось.
Тяжело уходила стараякнягиня, иной раз с площадной бранью бросалась, кусала за ноги сиделок, плевалав глаза, носовой хрящ заострился по-коршуньи, вытекал из ноздри желтый гной. Бредила.
Попа не велела пускать- он по новой вере служит, никонианин, не хочу его.
Боялись бессмертной смертидомашние, мать в комнате с мигренью заперлась,
На третий день открылабабка костяные глаза. Облизнула обметанные губы.
Обычный четверг волочилсяза окнами. Ясным голосом приказала позвать внука.
- Пусть читает мне деньи ночь отреченные книги. Иначе не уйду. Являться начну. В изголовье встану. Замучаю.
Позвали.
Вошел в хлевный смрадКавалер.
Сел к свету на низкийтабурет, откинул за спину волосы. Посмотрел на бабку, взял ее ладонь в свои миндальныеруки, погладил. Страшные руки у бабки - все в закрутах синюшных жил, в рыжих звездчатыхпятнах.
Тянулась из старушечьегорта по морщине ржавая слюна.
Сгребла всей горстьюиз последних сил бабка неубранный локон Кавалера, рванула больно, будто в могилуза собой тянула, завела старую песню:
- Пришел, выблядок? Ишь,послушный! На беду тебя в подоле приволокли, на беду в купели не утопили, сколькораз я тебя в печь хотела снести из колыбели, пока молочный был. Не взяла греха надушу, слаба была. А теперь уж не наверстаю. Сделай милость, внучек, пойди да самголовой в горящую печь вломись, облегчи Москву".
- Тише, тише, бабушка,- ответил Кавалер и глазами по смрадной комнате поискал.
Как дети, кричали козы,запутавшиеся в бахроме и тряпье. Плакали, сморкались в тряпицу блаженные.
Запустила бабка свободнуюруку под подол, заголилась до пупа, бедра сухие раздвинула, раскрыла двумя пальцамикрасный срам. Завертелась в охальном бреду.
- Иди в печь, горячов печи!
- Тише, тише, бабушка,- ответил Кавалер и руку ее из грязи убрал, положил жабьей лапкой на плоскую грудь,юбку оправил до щиколоток. - Я тебе читать буду. Ты лежи и слушай. Покажи твои книги,я их открою.
Впервые бабку на"ты" назвал, как на сердце пришлось. Сухо дыша пастью, указала бабка на