Как помирал четвертыймуженек, шибко убивалась Любовь Андреевна, кусочка не ела, росинки не пригубила,от одра болезни не отступала.
Горючие слезы проливалав изголовье супружника, сутками несла дозор, смачивала губы лимонным соком, стереглапоследнее дыхание, а как отмучился, бедолага, тут-то самое любопытное дело совершилось.
В умопомрачении попросилаЛюбовь Андреевна фельдшера-немца отсечь у покойника первую фалангу мизинца за большиеденьги.
Немец-нехристь послушалсяи отсек скальпелем.
В серебряной кастрюльке,где бывало, яички перепелиные для завтрака кипятили, выварила Любовь Андреевна мужниномясцо до основы и заключила в капсулу филигранной сережки-реликвария хрупенькуюкосточку и толику могильной земли, ради вечной памяти.
В страшный день, когдаМихайла вострубит в золоту трубу, отдаст пучина и земля покойничков, станут в великойсмуте кости воскресные собирать, вот тут-то муж женину заботу оценит - и не захочет,а отыщет супругу, непристойно ведь беспалому на суд тащиться.
- То-то мы с ним вдостальнарадуемся, то-то нацелуемся после разлуки, а с той серьгой меня и похоронят, яуж в духовной все подробно расписала.
Умилялась вдовьему подвигумать-москва Татьяна Васильевна. Сама из чайничка подливала гостье травяной взвар.Радовалась, что петербурженка важная надолго решила гостить, пока траур не выветритсятабачным духом в фортку.
Любовь Андреевна указательнымпальцем щелкнула по серьге погребальной и ощерилась.
Кавалер глаза в паркетпотупил, чтобы матушкины оспины не видеть, не быть соглядатаем при встрече записныхсплетниц.
- Скро-омник - нараспевповторила Любовь Андреевна, облизнула дёсна - повезло Вам с сыном, милочка. Вотведь какой, будто на бахче под солнцем вызрел. Рассахарный с подтреском... Спатьхочу. Пусть меня проводят в постелю.
- Немедленно - участливозакивала хозяйка.
Зашелестело мимо табачноеплатье. Обернулась в дверях Любовь.
Раскрылся с острым трескомв правой руке веер. Мимолетно затенил лицо.
Вздрогнул Кавалер, будтооплеуху отвесили.
Потому что не простойвеер в руках вдовы. Запестрел разворот китайского шелка из Запретного города. Пестрядь,пестрядь, мильфлер рисунчатый, а поверх - намалеваны на веере глаза с ресницами.И там, где должны быть зрачки - слюдяные окошки насквозь проделаны.
Поманили за теми окошкамиподлинные глаза старухи - мертвые, белые, как половинки вареных перепелиных яиц.
Со смехом вполоборота,будто в танце, заговорила Любовь Андреевна:
- Вы слыхали, милочка,старину?
- Не слыхала - матушкакуснула кусок сахара, скривилась - болели зубки.
- Так послушайте. Людиговорят, в неделю после Троицы русалкам дана воля замучивать человека до смертищекоткой, а чтобы любопытники понимали, отчего умер этот человек, на голову емунадевают венок из осоки и кувшинок, руки связывают березовой веточкой. Труп не гниет,пока до него не дотронется рука человека, каждую ночь вокруг него нагие русалкипляшут, хороводятся. Души у них, еретиц, нет. Совесть три года назад в бутылке задохлась,а туда же - понимают красоту. Не берите в голову, до Троицы еще далеко, всякое можетприключиться.
Звучно уронил Кавалерчашку на паркет, поскакали осколки возле туфель с бантами.
Отвернулся, уставилсяв ледяное иглистое окно.
Матушка притворно отмахнулась:
- И зачем Вы, ЛюбовьАндреевна, на ночь глядя, страсти говорите! Зря только мальчика напугали.
Не услышала гостья хозяйскийупрек, пошла вверх по лесенке за лакеем с шандалом, не отнимая веера с фальшивымиглазами от глаз живых. Кажется карих. Или серых с петербуржской тусклой искрой.
За слюдяными мутнымиокошками не угадать было радужки.
- Ну что ты держалсяувальнем, без вежества, посуду бил, глаза прятал - по-доброму упрекнула мать-москваКавалера напоследок - Ступай к себе и впредь не делай глупостей. Известна ЛюбовьАндреевна чистотой беспорочной, обо всех говорят, о ней молчок. Честная женщина,свой хрусталь до преклонных годов сберегла, всем бы так себя соблюдать - был быкрепкий порядок.
И не заметила, что какот огня открытого, шарахнулся сын в темный простенок Харитоньева дома, и спокойнойночи не пожелал, а как остался один, к стене притиснулся и больные виски сдавилпальцами, приласкал по кругу, так, что собственные кости сквозь кожу почуял.
Последняя райская услада,в глубинах плоти лелеемая, осталась у Кавалера. Никто о ней не знал - ни сном, нидухом: ни мать родная, ни Царствие Небесное, ни книги отреченные.
В закутке спальни поджидалаокруглая дверь, в обычные дни занавешенная веселым отрезом бухарской ткани.
Та дверь вела в потайнуюкомнату, пустой закром. Строгое прямоугольное зеркало царствовало в пустоте. Фасоннойрезьбы фестоны на зеркальном венце, оправа вылощена, похожа на крышку старинногомузыкального инструмента, узкие балясинки-елочки по кайме, точный скупой орнамент,и волнистые пятнышки чернети на зеркальном верхе, там где черной рейкой плащаницасеребряной амальгамы разделена на краткий чердак и долгий испод.
Полуночное зеркало, гадательное,с неверной горбинкой, подобие казни и улыбки.
В ту ночь Кавалер остановилсяперед зеркалом. Провел в темноте по надбровьям. Настороженно улыбнулся, будто украли был пойман с поличным врасплох.
Поставил на столик увесистыйпятирогий шандал каслинского ажурного литья, одну за другой затеплил от печной щепкицерковного воска свечи.
Совиные крылья простерланад Москвой Страстная пятница. Тьма была по всей земле до часа девятого.
Или, Или, лама савафхани.
Церковным светом озаренныймолча, спустил Кавалер сорочку до пояса. Остался перед зеркалом полуобнаженным,обманывая себя, что ниже пояса у него ничего нет.
Слава Богу, меня никтоне видит.
Наискось провел ногтемс розовой лункой от пупочной впадины до сосца. Залюбовался. Живот, как у сытой девоньки,гладкий, окатистый, груди припухли, дремал меж ними кипарисовый иерусалимский крестна крученом вдвое кожаном гайтане.
Кавалер поднял крестк губам, поцеловал кротко и благодарно:
- Свете тихий, блюдидевство мое в целости, если такую красоту в мир пустил вслепую, береги меня на краю.Аминь.
В такие ночи, перед зеркалом,в одиночку тесного рукоблудия себе не позволял, как никогда в жизни не осквернялсяобычным юношеским баловством. Никогда ни во сне, ни наяву не касался того, что нижепояса.
Проводил щекой по плечувниз, насколько сил доставало, сердце сбоило, млело под ребрами.
В паху все тихо. Уд неволохнется, да к чему, когда вся плоть ото лба до пят в пылкой медовухе яровой похотикипело, все тело срамным удом стало, трепещет от натуги, мочи нет совладать, жилынапружены золотой кровью.
Кавалер прикусывал нижнююгубу изнутри. Сам перед собой в гробном покрове зеркала небывалым облаком зыбился,блядская улыбка с губ туманным молоком плыла, будто из певчего клюва горлинки.
...Мир в блуде валяется,за окошками человечьи мураши в общей куче копошатся, друг на дружку лезут, волокитствуют,чуть их любовная припека за горло возьмет - уже готовы, сволочи, мотню в порткахбередят, баб на спину валят, по потным местам мышами шарят. Спустя девять месяцеворут бабы, колыбельное мясо титьку беззубым ртом теребит, канитель сызнова повторяется,первородный грех свой детям передают с молоком материнским.
А Кавалеру - иное суждено.
Он отродясь себя поставилвыше похотной слюны, отшатнулся от собачьих свадеб, от трясучей случки, от мужскоймалофьи да бабьих месяцов, от залуп да сикилей, от всего, что стыдно-стыдно-стыдно.Отчего руки поверх одеяла в замок держать надо, как нянюшки строго наказывали.
Коли будешь воробушкаручками под одеялом будоражить, черные раки наползут с Яузы, в омут из постелькиутащат клешнями бородавчатыми.
Люди, люди, мураши тошные,кишат, плодятся и размножаются, как велено Господом, живут чревобесно и пьянственно,в слепоте, в грязце, в брусничной блевотине...
А Кавалеру довольно былов зеркальной каморе запереться, окошко фламандским шпалером изнутри завесить и ноготкомпо живому жемчугу кожи извилисто провести, меж ключицами тронуть ямку, землянику-ягодинкусосца двумя пальцами сдавить.
Опрокидывался затылкомв преображенские тихие воды-иордани, с деревами, небесами, частыми звездами, в бездымномпламени безблудного блуда плыл навзничь в белокипенную мглу, где не женятся и невыходят замуж.
Настигала жара от стопдо макушки, полет, очарование, сила святогорова, в зеркале - пятирогий свет, колкиемурашки ползли по разветвленным волоконцам под слишком тонкой девической кожей,напруживалась и билась кровь в жилах, истомчивая нежность копилась в подбрюшье,томное давление которое невозможно вынести крещеному человеку.
Не утерпел Кавалер, ноздрямикапризными вздрогнул, и в предплечье зубами впился, потянул в себя по-упыриномунежную кожу - тут же заалел на теплом снегу подсоса алый круговой след самохвальногопоцелуя.
Колени подломились, едвауспел ладонью на подзеркальник опереться, навалился без памяти, обрушил свечи.
Долго ли так пробыл?
Долго.
В пылу тайной усладызаполночь не заметил Кавалер, что забыл запереть вторую дверь, ту, что выходилав людской коридор.
Скрипнули петли - просочилсяв щель скупой свет. Песочными часами тень опрокинулась внутрь каморы.
Шевельнулось в теснотетабачное платье, осиновыми листьями оборки зашептали.
За игрой у зеркала подсматривалаЛюбовь Андреевна. Ласкала узкими пальцами косяк. Следила, как по хребту меж лопатокКавалера не торопясь сползала и тратилась капля пота.
Улыбалась Любовь, каксомнамбула.
Продленнно вытягивалапустынные губы осиным жалом. Про себя спрашивала:
Отчего у тебя такое тело?
Почему у тебя девичьягрудь, плечи отрочи, очи княжеские золоченые, соколиные волосы всегда пьяным виномвлажны, в жилах твоих черная кровь бежит. От меня ей не убежать, потому что я пришла