и пожелала.
А проведи языком по плечу- небось кожа холодна да солоновата.
Дай мне, вороненок, то,что дома не знаешь.
Лампаду оливанную с Афон-горысняли и в тебе затеплили на погибель. По своей воле живешь, по своей, не по Божьей.Так и сдохнешь, плевком на моей ладони.
Отчего у тебя такое тело,Кавалер?
Видела Любовь, как надломилсяюноша в игривой муке, как зеркало повторило очерк плеча, как попадали из чашечексвечи.
Отступила прочь до поры.
Ключик глубоко заселв скважине. Бесполезный ключ, который Кавалер позабыл повернуть, совершая передзеркалом чистый, как спирт, блуд без блуда.
Стучали в дверь кулачком.
Кавалер очнулся, поежился,батистовый рукав на меченое плечо бросил, сделал как было.
Хлебнул походя из черпачкакипяченой воды, смочил горло и ключицы.
Вышел, улыбаясь.
Стучал в незапертую порассеянности дверь Царствие Небесное.
- Тебе чего? Почему неспишь? - спросил Кавалер, склонившись над карликом. Разбойничья полночь СтрастейХристовых ночной колдовской бабочкой под сводами крыльями многоочитыми копошилась.
- Почему не сплю? - переспросилЦарствие Небесное. И вдруг выкинул юродскую штуку, каких не видано было раньше,перекувырнулся, горбом о половицы стукнулся, заелозил по-дурацки и что-то с полузубами подхватил.
Сквозь зубы, потрясаянаходкой, в ладоши захлопал и задушенно заблажил:
- Мамка! Мамка перчаткузабыла, а я подобрал! Ку-ку-ри-ку! Дери женку, дери целку, дери когтем попадью!
Как запасной язык, торчала из кривых зубов карликазабытая на паркетной елочке желтая перчатка-сеточка.
- Мамке находку снесу!Даст халвишки сладкой, за ушком почешет! - прогнусил юродивый горбун и на четвереньках,вздев гузно поскакал в исподнюю темноту.
Кавалер, широко распахнувглаза, прикусил щекотную кожу на костяшке мизинного пальца.
И, пошатнувшись, ушелспать.
В шестом часу ночи стараядама шла по лунным половицам Харитоньевского дома.
Лукавую босую поступьзапоминали веера лестничных пролетов, бессонные балясины балконов, косые двери боярскихсветелок.
В правой руке стараядама наотмашь несла кусок старого сала.
Оттолкнула от себя единственнуюдверь.
Протянула в проем сало.Поцокала языком, щелкнула пальцами, пристально взглянула снизу вверх.
Кавалер спал, запахнувшисьодеялом с головой.
Белый зверек - фретка,учуял запах сала. Встал на краю постели столбиком.
Спрыгнул и доверчивобросился на приманку.
Старая дама подразнила,прихотливо взмахнула рукой, поддалась - на, бери, не бойся.
И когда хорек впилсяв сало зубками, Любовь Андреевна перехватила фретку за шкирку.
Одним движением - хруп-похруп- сломала зверька от горла пополам.
Сначала хребет, потомшейку.
Теплый трупик сунулав оборки подола и ушла.
Спокойной ночи.
В дальней стороне, вТвери, в Саратове, в Рязани, в Чухломе, где ивняки да черемухи над безымянными реками-сиротамиклонятся, где белые колонны русских неброских усадеб восстают над болотными туманами...Там, вдали, в домовой церкви венчалась невесть с кем московская беглянка, молодаядуша Анна Шереметьева.
Красивый ей жених выпал,кавалергард в отставке, пшеничные бачки, косая сажень в плечах, жеребец, умница.
Правую руку Анны покрылачужая рука.
Бережно натянул муженекстоеросовый на первую фалангу дутого золота колечко.
На безлюдный проход церквиобернулась из-под вуали Анна.
Уронила венчальное кольцо.Велико было.
Поскакал по холодномуполу перстень. Шафер хмельной кинулся золотое кольцо ловить - и поймал и вернул.Возгласил деревенский батюшка тенором.
- Венчается раба...
Согласна ли раба?
- Согласна - без душиоткликнулась Анна. И в тот день заставила себя не смотреть на московскую глинистуюразъезжую дорогу.
И ела и пила с веселием,дурочка.
Как звали молодожена,не помнила.
Илья, Анатолий, Михаил?
А когда пришел срок,разъехались свадебные гости. Легла на спину. Закрыла лицо простыней и раздвинуланоги.
Узкая полоска сосновоголеса вставала зазубринами за овсяным полем.
Согласна ли раба?
Согласна.
- Нас луна поедает, мык ней после смерти влекомы.
Глава 14
...Свет мои орешки-щелканцы!Вы рано цвели, а поздно выросли. Я, молода, догадлива была, пяльцы взяла, в посиделкипошла. Мне не шьется, не прядется, в посиделках не сидится, веретено из рук валится,бесы рыжие кружат подо мной, вьюжат надо мной, кажут рожи, говорят со мной привередливо:
- Молодая ты голубушка,белая, румяная, чернобровая, как тебе не соскучиться, со старым мужем живучи, настарого мужа глядючи?
Пойду я, молода, в черныйлес, нарву я, молода, хмелю ярого, наварю пива горького, напою мужа допьяна, положумужа спать в холоде, что на погребе, зажгу огнем-полымем, закричу громким голосом:Ко мне, соседи, соседушки, недальние, ближние, моего мужа гром убил, старого молоньейсожгло, а меня Бог помиловал, с кроватки свалилась, рукавом защитилась!"
Не услышат меня недальние,не проснутся соседушки ближние, старый муж в огне не горит, старый муж пивом-брагойбрезгует.
Пойду гулять по высокимгорам, да покрай моря окаянного, и по тем, по хорошим по зеленым лугам.
... Так ходила-гуляладевушка и копала коренья, зелья лютые, так и мыла кореньица девушка в синем море,так сушила кореньица девушка в муравленой печи.
Растирала коренья девушкав серебряном кубце, разводила те коренья медом сахарным, и хотела извести своегонедруга.
Невзначай извела другамилого.
Причитала девушка, какмонашенка, причитаючи, по щекам секла, молоко кобылье в рот лила, говорила мертвомуживые слова:
- Ты хозяин мой счастливыйи ласковый, дворянин-душа, отецкий сын, ты вздохни, поднимись, разомкни навстречьруки нежные, погляди на меня, друг, по-прежнему.
Ты по-прежнему отхлебнивина. Полномерные груди-яблоки ты, как встарь, сожми, губы терпкие языком терзай,кобелем борзым сучье мясо жри, коростелем вспорхни над просекой, горностаем межног скользни, просочись в нутро черным семенем, улыбнись, проснись, поцелуй в висок
И окликни меня по имени.
Нет, не жаль молодцапохмельного. Жаль убитого, жаль напрасного. На свою беду синеглазого.
Кто окликнет меня поимени?"
Анна Шереметьева приселау окна, отдернула занавесь.
Между рамами скопилсяпрошлогодний вздор: паучатина, мотки разноцветной шерсти, лепестки шиповника, пижмаи душица для чистоты.
Окна тусклые, левая половинкатреснула, а заменить недосуг.
Ненастье за окном исподвольнаклонило сады - и ничего не различить было на сто верст окрест, знай, одно: постылыесосняки, осинники, хлева, амбары, балочка, пруд с мостками, где люди стирают серыехолсты, на перекрестке за лесопильней заброшенная почтовая станция - кому она нужна,разве ездят в такую глушь живые люди?
Глинистая торная дорогапротекала в головах захолустья.
Косые дожди, клеверноемарево луговины, дальняя дорога за оврагом. До самой Москвы.
-Мос - ква. - сухимигубами сказала Анна, чтобы не забыть.
На черном крыльце, чтовыглядывало на птичий двор, мужнин дебелый холоп дразнил поваренка:
- Хошь, малой, покажуМоскву?
- Ага... - поваренокдоверчиво задрал голову, потянулся - а сам-то маленький, что грибок. Веснушкамиобсыпаны щеки.
Холоп примерился - ихвать поваренка за уши. Вздернул до хруста, мальчишка - ну визжать, а холоп смеялсяи приговаривал:
- Смотри Москву, высоковидать!
Господи, всякий деньодно и то же.
Счастье.
Супруг Анны сыграл сгостями три пульки в рокамболь, вышел на крыльцо, проводил собутыльников восвояси,троекратно расцеловался у разъезда со всякими, звал к обеду назавтра. В зале хлопалистворы складных ломберных столов - дворня затеяла уборку.
В дальней комнате-ларечасы с хрипотцей отбили четверть девятого.
Толстая баба с пустымведром потащилась босиком по садовой тропе - то ли за водой, то ли с капустных грядобирать слизней - мокропогодие, много дряни развелось, того гляди, всю рассаду потравят.
Мальчики повели купатьборзых собак - Фортунку и Арбатку. Псы на ошейниках висли, гарцевали, горбатилихоленые спины, рыжая шерсть вилась по ветру, опадали беспокойные рёбра.
Шершавые шаги шаркалипо вощеному полу. Хныкал поваренок, скорчившись под стеной птичника, утирал соплюкулаком.
Мышь точила в углу. Поточилаи затихла.
Остывшими глазами молиласьАнна Шереметьева на дальнюю дорогу.
Колеи глубокие, непроезжие,рыжие, ложные.
Там за полем, за пойменнымлугом, всего в ласточкином полете от большого дома - перекресток с обветшалой деревяннойбожницей, у шестнадцатой версты. А та верста вся растрескалась, поросла вьюнком.На перекрестке после полудня, пока супруг, отобедав, без души дремал, стояла Анна,прислонясь к полосатому столбу, смотрела на Москву, но видела ржавый бузинный кусту обочины и молчала. Заворачивала дорога, как в гадательных зеркалах со свечой- всегда налево, как ни заклинай, как ни гляди.
А вдруг издали конскиекопыта размесят на скаку глинистые пласты.
Ближе, ближе, ближе...
А вдруг вырвется из-заповорота всадник простоволосый, весь забрызганный дорожным дрязгом, лошадь безмастная,всадник бедовый, только острые локти да локоны грузинские по ветру бьются. Перекошеныконские челюсти, кипит в оскале железо жесткого мундштука, белкИ глаз лошадиныхопасно высверкивают, седло татарское серебряными бляшками украшено, во лбу у коня- белый полумесяц.
Гессенские сапоги отворотамипод колено, у самого всадника глаза - бесшабашная финская синева, мартовский ледс подталком и небо над ним - шестью крыльями кучевых облаков нараспашку.
- Он окликнет меня поимени. - самой себе говорила Анна - и тут же обещала - А я не закричу, прокушу губудо крови, и только один шаг сделаю.
Один шаг к Москве-матери.