Кавалер сам поднялся,по стенке. Ополоснул лицо и рот в конской колоде. Лихорадило.
Дома ничего не заметили,занимался, как обычно, повторял немецкие и французские артикли и спряжения (думало собаках) Читал Цезареву 'Галльскую войну' (думал о собаках), после повторял затанцмейстером фигуры менуэта, польского и контрданса, но скоро сбился, заплелсякрасными каблуками (думал о собаках). Судорога свела икру, пока разминал - порвалногтями чулок и кожу - еле отняли руку, сам не смог. Отослал учителя раньше срока,сказавшись больным.
Морщась, дохромал додвери на лестницу, толкнул карельской березы створу, и отпрянул: прыгнула на негос рыком из темноты белая сука-сатана, лязгнула клыками. Пасть. Смрад. Укус в лицо.
На крик прибежали снизулюбопытники, теснили друг друга к перилам, Кавалер, к косяку привалившись плечом,махнул рукой.
- Вон пошли. Померещилось.
С тогда дня извелся Кавалер.Ни обеда, ни ужина до конца не досиживал - все чудилась в тарелке грязная начинка,собачья доля.
Зажав рот, вскакивалКавалер из-за стола, не слушая, как мать зовет его в ужасе, еле успевал в отхожеевыбежать, чтобы прилюдно не опозориться.
Раз за разом Кавалеродин в людском нужнике разжимал зубы, извергал желчь поневоле.
После поднимался по темнымступеням к себе и если встречал живое, то закрывал лицо домашней перчаткой, скомканнойв мокрой левой руке.
Приказывал принести лимоннойводы с ледника, сосал кислый цитрус и выплевывал волокна в блюдце, проглотить былне в силах ни крошки.
Подолгу лежал один, пережидалтесный комок под кадыком.
За все время всего разосмелился взглянуть в свое тайное зеркало, перед которым в прежние дни не раз предавалсясладости той любви, что греки именовали "Нарциссом", а либертены парижские- "партией в солитер".
Взглянул и шарахнулся.Отражение покривилось. Кожа посерела, глаза запали, на скулах румянец рдел отдельно,как щипок.
Давило изнутри под лоби в глаза, голубые молоты били в голове.
Чуть вставал, уже садился.А если тянуло с кухни съестным духом - тут же чудился горностай в бесноватом пёсьемкольце, тут уж готово дело, пошла душа в отхожее лисиц драть.
После приступа Кавалерустановилось легче. Любо-дорого: пуст внутри, как тростниковая свирель, чище чистого,выполоскан до последней складочки желудочного мешка, в голове легко, будто севернымветром всего насквозь выдуло на все четыре стороны. Сквозняк в костях, как у птицынебесной. Люблю себя таким. Расцеловал бы в губы, ежели бы можно было самого себяцеловать. Нашел в классной комнате пыльную коробочку, где батюшка-покойник хранилоптические закопченные стекла, изволил в молодости наблюдать затмение солнца, стех пор сохранили. Не доверяя зеркалам, Кавалер подносил неровные осколки в грубойелисаветинской оправе к губам - воображал в истоме, то ли диск затменного солнцацелует, то ли самого себя взасос. Беспамятство. На верхнем этаже оконная створкахлопала. Слышно шёл дождь.
Псы в Москве. Повсюдурысцой в сумерках трусят псы.
Сотрясаются, оскаленныерыком псы. Хвосты крючком, уши торчком. Страшно.
Кавалер скрывал недуг,спохватились поздно, когда уж куска просфоры проглотить не мог.
Пригласили немца - тотпомял живот барича костяными пальцами, поцокал, как бурундук, мекал-бекал. Развефранцузские припарки применить, да бросить кровь, авось оклемается, а не оклемается,на все Божья воля.
Отворили жилу на сгибелоктя, ударила темная руда из крестового разреза в подставленный цирюльный таз.
Растеклось по краям мясноепойло, как с бойни, живая влага, которую обычно на белый свет не кажут.
Крови видеть не мог.Замычал. Унесли, расплескивая на паркет.
Мать склонилась, поигралаворотом рубашки, отерла мокрую грудь:
- Легчает?
...Легчает мне, час отчасу легчает, разве вы не видите, все отойдите, все оставьте, дверь на три засовазаприте за собой.
Давай, рябая девка, Танька,Лизка, как тебя там, беги на крылечко, погляди, не пишут ли мне словечко, не дышитли неровно по мне сердечко, не вскипел ли сургуч на печати. Утоли моя печали.
Анна.
А теперь справа налевопрочти ее имя. По жидовски прочти, по - муслимски пропой, да по русски сожги дотла.
Как псы, горностая разорвавшие,проступали из подлобного бреда пращуры.
Будто на развороте вертепнойкниги - фигурки государей, ангелов и разбойников из кружева и золотой фольги.
Кипели в телесной теснотекрови древние, царского разврата золотоордынцы.
Москва сулила то отцеубийството цареубийство, глинка-багрянец на косогорах обнажилась, трава не расти, у мраморныхдевок в барских садах месяца начались, по ляжкам изнутри красное потекло. Кровьюкапали освежеванные боровы, поворачиваясь на мясницких крюках, кровью на закатердели полосы облаков, напарывались тучи бычьими сычугами на каланчи и острые крестики.
По всей Москве - бесстыдныймясоед.
Визжа, оборачивалисьна скаку казанские мурзы, любовно брали за горло русские города.
Молоденькие татарскиекняжата, узкобедрые, как девственницы, бешеные от нежности, въезжали в царские вратацерквей на горбоносых лошадях.
На образах потёками конскаямоча, кумыс и причастное вино. Воробьи под куполом пёстрым порхом кружили. Ронялипомет на трупы.
Чужаки рвали дань, хлебаликобылью кровь с молоком, добивали раненых, лили расплавленный свинец в рот мученикам.
Пировали, в угаре, нареке Калке и трещали хребтины побежденных под пиршественными досками, когда сотрапезникиломали пресные лепешки, ели горькие травы и конину с невыточенной кровью.
А потом щепкой из межзубнойщели доставали кровавое волокно.
Ехали на торговый майдандушу тешить, мясо русское за ноги вешать.
В шатрах на подушки откинувшись,слушали, как сладко поют для них духовные канты слепые монастырские отроки. Отрубленныеголовы на шестах прикусывали языки. Качались в очах небесных бунчуки с конскимихвостами.
Плыли над посадами дымогарныеоблака.
По темным дорогам отМосквы ли, от Козельска, пробирались погорельцы с пожитками.
Ревели на ветру тульскиеи валдайские чащи - трущобища.
На сильных лосиных ногахпо всему свету любовным гоном металась весна
Красила невыносимымиколерами кирпичи Харитоньевского дома.
В тяжелом недуге оцепенелна постели младший сын. Прислугу обули в войлок. Заказали сорокоуст по семи монастырям.
Приступал из полутьмылекарь-табачник, пытался разжать кулаки и зубы, уложить, напоить овсяным отваром- тщетно.
'Так-так'... 'Так-так'...- качал головой немец и удалялся.
Ай-я, ай-ла, православнаякровь залила брови, не сблевать, не смыть, голубой крови. Серый пёс-соловей на рябинушкесвищет, душу мою ищет, а все ворота на Москве безохранные, а все попы в монастыряхбезобразные, а все клады на Москве некретимые, а все девки на Москве невредимые,а все реки на Москве - кипяченые, а все мальчики на Москве заключенные. Воет матьсыра Москва на груди. Кистени да топоры впереди
Чур меня, чур-чура, сквозьтатарщину немчура.
Кобылья пена хлопьямилетела в лицо, строгие удила рвали отвороты губ.
С грохотом по кругу бродилипо России одичавшие табуны.
Остроги и крепости стоялинезыблемо, обомшели частоколы с пугачевщины, заржавели пушки, обвисли знамена.
По всей земле мир и вчеловеках благоволение.
Кавалер просил в бредуседлать коня.
Тут же видел себя всадником.Издали скачет, припал к лошадиной шее. В сон клонило русского отрока, а надо былов комок собраться, коленями онемевшими сжать ходкие бока, невесть куда под откосуспеть с вестями.
Крепость совсем близко.
'Кто шепнул на всю Русь- "Измена!".'
Я шепнул на всю Русь.
- Измена.
Не успел вестник доскакатьдо крепости.
Ночь-полночь настигалвсадника лютый враг, раскосый двойник на караковой лошади, замахивался, бил по шеенаотмашь кривой крымской саблей, рассекал жилу до шейного позвонка.
Кровавый пузырь на губахлопнул. Навзничь, затылком на руки убийцы упал вестник.
Вздрогнул ровесник -ордынец, впервые потянулся ко лбу двоеперстием, как неверный, осенил крестом безусоелицо, убаюкивая убитого на руках.
Всхлипнул, когда вошламеж лопаток короткая стрелка. Из темноты стреляли, а кто - Бог весть.
Так рядом голова к головеи легли мальчики - крымчак и русский, обнялись, черные кудри с русыми сплелись,как речная трава. Сукровица смешалась. Весело спать на Руси мальчикам.
До утра утаптывали мокруютраву оседланные лошади - белая кобыла, жеребец караковый. Переплетались шеями,теплом из ноздрей обменивались. Пустые стремена гулко били в ребра.
Перетерлись подпруги,лошади порознь уходили в степь. Таяли ковыли под копытами. Таяли облака.
Родила белая кобыла пегогожеребенка по весне.
Поковылял за матерью.Горячий послед остывал на родильном месте.
Крепость не устояла.Сожгли набегом.
На соломе две бабы рожалив один час - одна русская, другая татарочка - казанка.
От одного ли рожали,от двоих, кто вспомнит.
Темная тощая большаястрана стояла, как Богородица, в головах, крестила вслед.
Обернулась старушка-Богородицак постели Кавалера, и увидел он, что правый глаз ее вытек на щеку.
Закричал.
В осинники на краю большойМосквы безъязыкие пастухи выгнали стада.
Пусть порезвятся, покуражатся,по молодой хмельной траве овцы и говяда.
Ревели быки имя, наливаяалым глаза. Блеяли тонкорунные ярки имя в самое небо. Били по слогам имя белые рыбыв омутах, кровенили бока о талый лед.
Обманы и банные дымыплыли над холмами.
Анна. Анна. Анна.
Она.
Разве не почтовые бубенцыпод дождем соловьят, разве не жеребцы-киргизы в тройной упряжке скалят на рыси рысьизубы, разве не везут письмо для меня?
Нет для вас письма, барин.
Вам пишут. Надо ждать.
Спутницы детства - павлиноглазыептицы - колпалицы, симурги - высоко, не достать.