- Хорошо лицо держишь.Руки не дрожат, не вскинулся. Только на камни глазами не коси. Знаю, хочешь меняубить. Значит, и могилу мне собаки выкопали? Ты выбрал дурное место. Палым листомзаложишь, через неделю завоняю - откроют. - Царствие Небесное мимоходом перебилмысли преступного воспитанника своего, продолжил монотонно, точно сквозь сон. -Еще чего вздумал. Утопить? Москва-река мелкая могила. Всплыву под мостом, готоваяулика. Ты проворонил, а я заметил: пока мы сюда шли, нас и прачка видела и торгаши.Вся правда на твоем лице красным титлом написана. Что случись, от семерых не отлаешься.Лоб пасмурный, глаза пустые, с отблеском, ладони вспотели, рот дергается. Куда такоегодится? Мигом на правёж поставят. Учись безмятежности, чтобы по твоим чертам никтоне мог прочесть свою последнюю судьбу. Но не для того я тебя на погост позвал. Нелюбо - не слушай.
Всю осень шаг в шаг яследил за тобой от дома отчего до Пресни. Но не шел, а ехал...
- Как? - чуть не вскрикнулКавалер, но сдержался, взглянул с приятной любезностью.
- На собаке, - карлик ухо о колено почесал, чулокподдернул, и мудрое мужское лицо его довольной краской залилось. - Есть у меня,пятый год как, ученая ездовая собака. Тебе по пояс в холке будет. Черная, как уголь.И уши висят. Так-то она по городу самовольно бегает, сама по себе кормится, то насвалках, то в поварнях. Но, как выйдет нужда - всегда рядом. Я ее приучил, слушаетсяменя, как новостриженка строгую игуменью. Поначалу то люди говорили, привозят заденьги издалека маленьких лошадок. Дети их любят, они послушные, мохноногие. Я сталкопейки откладывать, думал, куплю такую и всюду, куда надо доеду, а потом поразмыслили решил: с заморской кобылой мороки не обрешься, где ставить, чем кормить, да изаметно. Вот что я тебе скажу, милый: лучше простой московской суки на всем светене сыскать.
Днем-то она возится невестьгде, по пустырям, да по свалках со своим братом окусывается, а ночью свистни раз- она тут как тут. А что случись, я с моей суки ездовой сковырнусь и в темноте укроюсь,а она, знай, трусит мимо. Кто помыслит дурное? Мало ли псова мяса шляется на Москве.
Вот, бывало, я напялю,красный машкерадный кафтанишко, возьму в ручку фонарь, оседлаю собаку и только тытайком со двора - я за тобой верхом.
А ты и не видишь ничего,не чуешь, идешь, бедрами играешь, думаешь, сам черт не брат, а я за тобой черезвсю Москву еду на собаке.
- Как же тебя на заставахсторожа не останавливали...
Засмеялся Царствие Небесное.
- Да вот сколько ни езжупо ночам - никто не окликнул. Видят - красный карлик верхом на черной собаке трусит.А в руках фонарь четырехгранный, им удобно лицо снизу вверх подсвечивать. На голове- мертвецкий колпак с немым колокольцем, а язык-то у бубенца вырван, чтобы лишнегоне болтал.
Что ты, братец, мне сторожа- верь совести - дорогу уступают.
Был случай - взбрелопошалить, пришпорил я суку, подъехал к сторожу сзади, фонариком покачал и говорю:Земеля, одолжи понюшку табаку по-хорошему.
А сторож глаза под лобзакатил - и брык - замертво. Малохольный народ в сторожа идет.
На Пресне я среди сбродазатесывался, под столами сидел, потом с мамкой договорился - на скрипице пиликал,петухом пел и на голове ходил - в кабаке людно и дымно, не выследишь.
Когда ты Журбе о смородинебайки плел, залюбовался тобой. Подумал, если выживешь на паленом деле, всему, чтознаю научу.
Да только зря ты силытратил. Не то грех, что мужика с малолеткой убил. А то грех, что бессмысленно. Тыспособен на большее
Мужика с девкой жалко- черное дело. Но таких мужиков с девочками да со старухами дурные попы по деревнямв амбар загоняют и жгут без милосердия, да еще и Христа приплетают, чтоб их ханжествои мракобесие оправдал.
Китоврасов с Марусямипо России десятки гибнут, но ханжи и кликуши слюной брызжут, когда не по "божьей"воле убили. Христолюбийцы, налево и направо сальными словами, перевраннной пластырью,духовными песнями, смоляными головнями, батогами и поцелуйными ярлыками убиваютмного - все во имя Бога.
Я твой грех не обеляю.Ты ведал, что творил. Сколько тебе жизни отпущено, столько на плечах своих мертвецовбудешь таскать. И не жалуйся, что хомут тяжел - сам его выбрал.
Истинную правду я длятебя припас напоследок: навьи люди никого не судят.
Кавалер вспомнил: бывало,чуть не на неделю пропадал из дома карлик Царствие Небесное -а потом возвращался,и как ни в чем ни бывало возился с гурьбой себе подобных на паркете в тот час, когдана парадном обеде зажигали в шандалах все свечи, вносили главное блюдо, обставленноеискристыми индийскими огнями и хохотали, кривлялись, языками дразнили гостей карлики.Хлопали в ладоши, кувыркаясь перед золочеными туфельками близорукой знати.
- Где ты был, ЦарствиеНебесное, куда ездил верхом на черной суке? По каким дворам, по каким затворнымсветлицам, улаживал делишки, о чем договаривался. Кто ты? Кто вы?
- Мы - Навьи люди, -вечерним баском, будто шмель на мятном медуничном лугу, повторил Царствие Небесное.
И верно - на голос егоиз-за каменных фальшивых гробов, из-за плит, из-за ржавого ведра брошенного в крапивумонашками, поднялись в сумерках неясные головки. Маленькие люди- мужчины, женщины,стриженные под горшок и в скобку, Мелькали там и тут меж могильных камней невестиныкосы, бабий повойник, шапка рыбацкая с заправленной за ленту на тулье ложкой, лисьихвосты на плечах, дурацкие колпаки, соломенные парики.
Показывались и таяликарлики.
Шуркали в траве, перебегалиот гроба к гробу на цыпочках.
Перекликались птичьимишелестящими голосами.
- Навьи?
- Навьи!
- Навьи...
- Люди, - закончил заних Царствие Небесное, оглядывая свысока свой незримый сумрачный народец. - Слугивсе знают о господах, а мы все знаем и о господах и о слугах.
Проникаем везде-нигде.
Кавалер озирался, ужене скрываясь. На вечернем погосте он был один - с прямой спиной, красивый и высокорослый,хотя бы по сравнению с потайными плясунами меж могильными плитами.
Кладбище заполнилоськарликами - одни как дети, другие, как Царствие Небесное - мужская голова на скрученномторсе.
Будто птахи в скворечныедыры прятались тонкие духи, ничьи дети, навья вереница: горбатенькие, в покойницкихтуфельках, -скорлупы грецкого ореха нашиты на вороты, ручки скрючены в перчаткахиз белочки, в ежовых ноговицах или босиком скользили они, будто дымные сны, и былоих много. И не было ни одного.
- Впервые о навьях писалив Полоцкой летописи, списки ее и в московских монастырях есть - Царствие Небесноеточно диктовал, внятно и медленно - Самих навьих людей никто не видел, только следыих детских ног, да крохотные подковы лошадок в палисаде замечали в смертном страхе.Вслед за следами пришла в Полоцк большая болезнь.
Незримые всаднички язвилипо дворам старцев и детей. Не вспомнили полочане, что накануне князь велел повеситьна воротах карлицу и карлу, которые, как люди, обвенчались в церкви против волипотешного двора. Когда тела сняли с позора, болезнь отступила. А мы, навьи люди.Карлики боярские, усадебные и дворцовые с тех пор остались.
Маленькие головы сновакивнули над плитами, мигнули и сгинули.
Царствие Небесное потерсядвухдневной щетиной о девичью узкую ладошку Кавалера.
- Будь с нами. Я всемунаучу тебя.
Кавалер отнял руку, озлобился:
- Нечему меня учить,смерд!
- Всё так, - ЦарствиеНебесное стал загибать пальцы - Сам посуди: Верхом ты ездишь скверно. Для охотыда карусели, чтобы перед мамзелями погарцевать еще так-сяк, а на деле - не взыщи.Стреляешь того хуже, как баба стоя ссыт. - по спелому животу под поясом хлопнулКавалера - тот и охнуть не успел, - Распустился. На что ты сейчас годен? Девок наПресне очами стращать? У мамкиной руки голубенком прикидываться? Спящих мужиковна Пресне жечь?
- Что же мне делать?
- Поутру скажи, чтобыконя седлали не простого - андалузийского, долгогривенького, того, что справа отдверей в деннике стоит. Он хоть и строптив, а учён, для нашего дела сгодится. Возьмиего и скачи в Царицино село. За кирпичный мост на первую лужайку над ярами. Тами свидимся. А до той поры я с тобой разговаривать не стану.
Как болвашка, кувырнулсяназад через голову Царствие Небесное - упал в траву высокую и потерялся. А с нимисчезли Навьи люди. Погост опустел.
Кавалер бросился былоискать - тихо. Чисто. Мертвые спят. Ворота храма заперли на три оборота ключа. Гробплывет, мертвец ревет, ладан дышит, свечки горят.
На умытом небе над Москвой,из розовой полосы на западе - встали три сестры - звезды.
В эту ночь все собакина Москве молчали. Положили головы на лапы. Мерещились в собачьих зрачках восточныеграничные огни.
Сполохами посетила небесасухая гроза.
Смилостивилась, не разразилась.
Сон-трава на погостахи обочинах поднялась в рост.
Белые кони окунали гривыв незацветший юношеский кипрей
Все окна Москвы былираспахнуты.
Спали на сквозняке слободскиеи посадские люди. Разметались барские простыни. Отвернулся к стене голый любовник.Женщина во сне забормотала, прихватила пальцами сосок и затихла.
В Филях таборные народыжгли костры. Босые цыганки мыли ковры на отмелях Москвы-реки, соленый песок оседална запястьях и щиколотках. Говорили весну серебряные цыганские погремцы.
Плыли ковры по течению,обновлялись, как образа, узоры.
Цыганки бежали следом,ловили ковры ясеневыми тростями, смеялись, плескали друг другу в лицо чистую ночнуюводу.
Их окна в окно, от дверик двери крались на цыпочках карлики, навьи люди.
Остывали в палисадахдетские следы.
Карлик юркал в подпол.Карлица сигала через низкий подоконник, задрав подолы до исподнего. Задела о гвоздокбисерной браслеткой, разорвала - с растерянным стуком посыпался по половицам красныйбисер.
Красными сполохами наистинном востоке настигал Москву дробный сильный рассвет.