Навьи люди сраму не имут.И другим не дают.
Кавалер спокойно спалостаток ночи. Московские пасынки - псы стерегли изголовье.
Грыз в щепу край кормушкидолгогривый андалузский жеребец.
Острым копытом ударилв пол.
Ночь ничья.
Глава 15
Любовь
С черным зеркалом в рукекоротала день старуха Любовь Андреевна.
При полуденном светегорела на столе свеча в желтой плошке цареградской поливы - пламя незримо, тольковокруг фитиля синева и дрожание воздуха.
В чистый воск свечи подмешаныбыли индийские травки, любовные порошки и зерна, густые запахи женских ложесн, секретвиверры, смолы из саркофагов Карфагена.
Больше всех благовонийЛюбовь Андреевна ценила тяжелое сандаловое масло. Лет двадцать тому назад числиласьв первых модницах, все столичные платья и шали, перчатки и платки пропитывала пошвам тленным ароматом.
В те годы она выписалачерез голландскую компанию китайского раба.
Нарядила в синий шелкс драконами и зеркальными карпами и скуфейку с вышитым золотцем ирисами и фениксами.
Дала туфли без пяток,велела семенить. Косу залакировала сама, намертво. По Царскосельским тропинкам таскалкитаеза за хозяйкой кувшин померанцевой воды, опахала и собачонок на подушках.
Любовь Андреевна и еераспудренные аманты над китаезой посмеивались, тормошили, как тряпочного, раб навсе скалился и кланялся.
Говорили в свете, чтокитайский бесёнок по ночам впрыскивает Любови Андреевне сандаловое масло под кожучерез просверленные ежиные иголки. Ради благоухания красавица будто бы и боль терпелаи опухоли, но конечно же, все врали.
Круглое венерино зеркалона ручке - будто вырезанное и украденное лицо.
За распахнутыми наотмашьокнами испуганно и просторно расцветала Москва - золотой бухарский виноградник навосточном ветру.
Любовь Андреевна подносилак лицу зеркало - и стекло отзывалось яростной старостью.
Всматривалась, как хирург,узким стальным взглядом в неприкрашенное лицо, будто в обескровленную рану.
Вот черствая морщинана лбу, вот "вороньи лапки" в углах глаз, вот по скулам и переносью лиловыежилки и жабьи пятнышки прижизненного распада.
Распустила шнуры лифа,открыла груди, сморщенные мошны, все досуха высосано, опростано.
Ручной джунгарский фазанважно ходил по подоконнику, распускал хвост-лиру, топорщилась на шее золотая гривнаоперения, клевал пшено и красовался, как мальчик в красных сапожках.
Нынче в суп его.
На легком ветру по флорентийскойстолешнице с шахматным узором катался взад-вперед мячик из крашеных воробьиных перьев.
Овлекаясь от зеркала,Любовь Андреевна, останавливала его прикосновением и отпускала. Снова маялась беспокойнаяигрушка, торопила невесть в какие края, впустую томила воспоминаниями, рябила вглазах узором.
Старуха оттянула темнуюкожу на скуле вниз, обозначила близкий череп.
Улыбнулась. Рот кошельком.День за днем Любовь Андреевна пестовала свою старость в черном зеркальце, как младенца.
Старость - волнистыйнож, неотразимое оружие, требует то чистки, то смазки, то заточки. Глаз да глаз- тут бинтуй, здесь подтягивай, там румяна расшлепай по щекам и размажь поярче.
Глинтвейна и мороженогоуже нельзя - горячо-холодно, зубы крошатся. Расцветала Любовь слоновым гнилостнымцветком в зеркале, и рада была себе такой, какая есть - от темечка до цыпочек. Зрясатирики зубоскалят, рисуют быдлу на потребу жалкую старую кокетку перед зеркалом.Если бы знали осмеятели правду, отступили бы, трижды перекрестясь.
Есть у старости власть,воровство и сноровка.
Будто не своими пальцамиЛюбовь Андреевна придавила сухой сосок с волосками вокруг.
Провела с пристрастиемот ключицы до впадины ребер.
Вспоминала, как передростовым зеркалом золотился, будто монетка в фонтане, юноша, увлеченный полуночнойигрой в самого себя.
Любовь Андреевна всеего жемчужные движения затвердила наизусть, как азбуку.
Месяцами настраиваласвои старые руки, разминала запястья, пропускала мячик из перьев между узловатымипальцами на семь ладов - добивалась клавесинной гибкости.
Училась, как девочка,полуоткрыв от прилежности рот, точечному птичьему удару, ласковой пытке. Пусть жилыи кости звучат верно.
Ловить, так ловить, единожды- наверняка.
За один сезон прикончумальчишку. Все что пожелаю - получу. Пока не наскучит.
Снова и снова вызывалав памяти образы: кроткий поворот головы, персиковый рисунок плеча, мановение ладонив полусне, греческие складки шелковой сорочки на груди, кипарисовый крест меж ключиц,звериные от невинности глаза, китайскую родинку над губой - последнюю прихоть породы.
Кабы со своей пушечкойиграл Кавалер перед зеркалом, предавался подростковой однорукой страсти под одеялом,так это дело виданное, скучное, всякий мужчина на малакию падок в осьмнадцать лет,но то, что подсмотрела она в ту дальнюю, зимнюю ночь запомнила надолго.
Дистиллированная страсть,прекрасная в бесплодии и ясности жеста - никогда ниже пояса, такого бывалая ЛюбовьАндреевна еще не встречала наяву.
Все перепробовала помолодости. И с мужчинами и с женщинами и с каретными далматинскими собаками. Подвое-по трое-по семеро на послеполуденных атласах, в гостиницах ли за границей,или в губернской глухомани, куда в пору разлива рек никому нет проезда. Как отходилиталые воды - спешный разъезд. Гайдуки на запятках, дождик в покрышку рыдвана барабанит,мятный поцелуй в щеку, не глядя.
- Пади! Пади!
Потешные ракеты над чернымирегулярными парками рассыпались с треском.
Флиртовали в руках желтыевеера, корейский рисунок, стрекозиный треск развернутой основы.
Кокетка медленно прикусываласредний палец, глядя на фейерверк. Задирала хрусткие юбки. Сидя на корточках, прогнувшись,ждала, когда снова дадут залп и осветится сад сатанинской сабельной пляской огней.Знала, что подглядывают.
Утром по стеклу беседкиснаружи ползет улитка, тянет слизистый искрящийся на солнце след. Тела лениво размыкаютсяв полусне. В углах рта - поцелуйная соль. Будто бы в насмешку создал Господь сияниеутра - чтобы наши грехи под судным солнцем рассматривать.
С девичества Любовь Андреевнамечтала о страстной неприкосновенности, по-монашески гнушалась обычного, но ложиласьна подушки, искала в альковной грязце драгоценный дар безблудия, как ученая сучка- черные трюфеля, но увидела желаннное только в старости.
И пожелала Кавалера остро- как беременная селедочки.
Издали подглядывала заего одинокими играми, смаковала, сдабривала как гурман - каперсами, голодные деликатесывоспоминаний.
Тело Кавалера в памятиее, как железный брус в кузнице раскалялось, становилось ковким и податливым изнутри.
Кавалер рассеивался вжарком рассветном тумане над брусничниками, над просеками, над осушенными болотами,над вдовыми реками,
Плоть вспыхивала на солнцезолотой пудрой, прежде чем отчалить в мучнистое небытие, где мяса и костей нет- одно воспаленное сияние, пасечное марево цветущих лип, донниковый мед, пыльцана солнце, лисий грибной дождь. Продленные капли летят сквозь белый свет, никогоне хотят.
Юношеский орешник зацвел,не пора ли оборвать до срока?
И за столом Любовь Андреевна предпочитала все незрелое:зеленые вязкие яблоки, весеннюю петрушку, молодой чеснок, мясо вырезанного из овечьейутробы ягненка, трехдневных цыплят.
То и мило, что родилось,а не налилось, не достигло, не раздобрело в земной беременности и зрелости.
В истоме своеблудия оборачивалсяк Любови Андреевне Кавалер, шептал, как детскую закличку - веснянку:
"Есть на мне, естьво мне, нагни меня белого, ломи меня целого, снаружи горько, внутри сладко"
Загадка на слух грешна,а отгадка - лесной орешек.
Я мала была, горя небыло. Вырастать стала, горе прибыло.
Как замуж вышла я застарого, за смердящего, за ревнивого, он ложился спать ко мне спиной.
Промеж нас спала змеялютая, в головах у нас - сугроб снега.
Ты взойди туча грозная,ты езжай на шлях Илия пророк.
Убей ты змею лютую, растописугроб снегу, распечатай мне место женское, поперек дорог уложи меня. Пусть ебутменя все проезжие, все прохожие-богомольники, мужики и псы, жеребцы, быки.
Лишь бы не земля, неземля могильная, старым мужем при церкви купленая.
В изголовье лопата воткнута,поп кричит псалмы и акафисты, попадья кутью на меду варИт, а поповский сын, летпятнадцати, оборотным крестом осенит и предаст земле.
Глиной мокрой мне забросаютгрудь. И оставят в могильной ямине. Как подкидыша - мамка грешница.
По домам пойдут жратьда пьянствовать.
Пусть закроет глаза ВсеблагойГосподь.
Кружевца свои я самасплету, постоянные нити спутаю, отреченный узор придумаю, привяжу к себе молодогокружевом. Его телом могилу выстелю.
Многорукая рукодельница,я желаю его без устали, а желанное - получу сполна, получу сполна - расточу за час.
Поднося зеркало к глазам,будто кабинетный автомат, Любовь Андреевна свободной рукой перебирала широкие кружевныеленты, которые вперемешку лежали в лукошке перед нею на столике - голубые, палевые,фиалковые, черные с брюссельской искоркой.
Затеняла кружевными лентамислишком зоркие и сильные для старухи глаза. Сползало
кружевное плетение посухой коже и скалилась Любовь, как раздавленная колесом кошка. Ей было весело.
Будто соломенной сечкойи кострой пересыпали суставы, на языке спросонок кислый налет, куриная слепота посещаетк вечеру.
Вот сейчас бы протянуласьна остывальной доске, сама бы себе подвязала челюсть, отказалась бы от воды и дыхания,баю-бай, баю-бай, хоть сейчас помирай, поплачем, повоем, а потом зароем...
Но вспоминала в минутыстарческой слабости Любовь Андреевна вспоминала яблонный
овал лица Кавалера противзимнего домашнего света.
Как разгорались нецелованныещеки костровой страстью, будто дурман-цвета наелся и наутро умрет. Как руно цыганское