с отливом ронял на отроческие груди.
Тем и жила старуха ещеодин день, шевелилась, как щука в зацветшем омуте, следила издали, не прикасалась.
- Я всё знаю, - вслухсказала Любовь Андреевна.
Свечка затрещала, старухасняла нагар ледяными пальцами и не обожглась - только сильнее проявились ароматыпропитанного воска.
И правда, все, что могла,узнала о Кавалере Любовь Андреевна.
После того, как в красномдоме у Харитонья погостила, не поленилась - посетила все паучиные гнезда, салоныизвестных на Москве кокеток и вертихвосток.
Бисквитными вечерами,между музыкой и шарадами, вызнавала подлинную и подноготную.
Развратницы грустнели,конфузились, теребили тесьму на манжетах и веерах, но все как есть на духу выкладываливнимательной конфидентке.
Нет, ни с кем не сблизился,только обещания раздавал. Многие лгали, что под ним леживали, но дальше лжи делоне шло. Многие пытались прельстить его, кто подвязкой, кто фальшивыми локонами,кто бесплодием и нимфической ненасытностью, но так ничего и не добились.
У лжи тоненькие ножки,ушки на макушке, а детушек ложь не родит.
Любовь Андреевна сочувствоваланабожным московским шлюшкам, на плюшевых оттоманках попивала горький кофий вприглядку.
Вызнала все тайные Кавалеровыпривычки.
Острой и горячей пищине терпит.
От чувствительной музыкиизволит плакать, но не любит, чтобы на него смотрели, когда плачет.
Прикосновений, даже дружескихне выносит, руку протянешь к нему - отдернется с вежливой улыбкой, будто обожгли.
Паче всех земных цветовотмечает пекинский жасмин, черногорский шиповник и салернский базилик - где заметит,оторвет веточку и за ухо заправит.
Если похоронная процессиянавстречу катит, бледнеет, будто его самого хоронят.
Если простоволосые девкис парнями на улице целуются за орешек или дешевое колечко, задумчиво нежнеет, будтоего самого поцеловали, но сам не ведает зачем люди целуются, будто монастырскаяпансионерка.
Катает шарики из хлебногомякиша по салфетке. Ест и пьет мало, с приверединкой, все больше лакомится.
Если на скатерти бахрома- как заскучавшее дитя плетет из бахромы косицы.
Смеется негромко, будтовзаймы, но если рассмешат когда смеется - глаза блестят от ярости и радости, будтособлазнили его и бросили пьяного на снегу остывать.
Прекрасный собеседник,осенью и весной оживлен, остроумен к месту и вежлив.
На злодейство и любострастиеспособен, как и все, но истинную сладость находит в отрицании страсти и бесплодномтомлении, в муке флиртования и полутонов, будто на картинах итальянцев, где золотос чернотой борются.
Никогда ни с кем телесновозбужден не был - ниже пояса выше колена - мертвая вода, но чувствен дьявольски.
Тяжелой одежды и тугихворотников не выносит, если шарф на шею повязывает, то слабо, по-либертенски.
Любит, когда монастырскиедисканты поют надгробное рыдание
"Ныне отпущаеши".
В постные дни ездит слушатьпение в серпуховские обители.
Не пренебрегает и основнымимосковскими монастырями - Успенским, Даниловым, Андрониевым, и особенно - Симоновым,где отчитывают порченых В Симоновом чудо на чуде -у царских врат прямо из плит растетгреческая смоковница, круглый год цветет, но не плодоносит. Отроки в Пасхальнуюночь бросают в нее камни - сам Христос бесплодную смоковницу проклял. А под монастырскойстеной лежит каменная лягушка - и с каждым годом на вершок уходит под землю, тоне лягушка, а сам сатана роет землю, хочет, чтобы дрогнули и упали стены. Порченыекричат и корчатся. Большие господа ездят смотреть на чудеса - с ночи занимают места.
В свете сплетничали,что по двунадесятым праздникам, Кавалер сам поет на клиросе, закрыв лицо льнянымрукавом.
Молодые богомолки, стояперед иконостасом, туго сжимают ляжки и глядят вверх, забывают молитвы. Влага наполняетпрорезные коричневые цветы под бугорками лобка. Содрогаются в плотских глубях нежныененосившие маточки. Не ведают молельщицы, кто поет, но алчут увидеть его, как волки- полную луну.
Скользят ладони под пояскии передники. Узкие средние пальцы своей цели достигают.
Девчонки выплевываютпричастие, бьются в судорогах, едва услышат Херувимскую Песнь.
Даже по испытанному сборникуПетра Могилы, святые отцы келейники, не в силах отчитать девушек от бесстыжего егоголоса. Только начнут читать - а перед глазами девушки - взмахнет певчий белым рукавом- и не слышит оглашенная, как шепчут монахи спасительное слово заскорузлыми губами.
Как сорные розы цветут,как девки бесятся - так на синих вечерних куполах русских соборов сама собой золотымисозвездиями проступает весна-преступница.
Оставив болтливых развратниц, Любовь Андреевнасъездила к записным сластолюбцам, из тех, что как лягушки до мошек, охочи до прехорошенькихкантонистиков, певчих, форейторов, парикмахеров и лавочных мальчиков без мест.
Любовь Андреевна по старомуопыту знала - педерасты малости не упустят, сплетники и пролазы, хуже женского пола.
Едва упомянула в разговореимя Кавалера, сластолюбцы заахали, отмахнулись, застонали на все голоса:
- И не говорите, милыйдруг, Любовь Андреевна! И думать не могите! Собака на сене! Сам не гам и другомуне дам! Растомит попусту, всю душу растравит - а после и коленочку пожать не позволити отцовского лобзания в щечку не терпит. Танталова мука!
Значит, не ошиблась.Девствен, как из матушкиной утробы вытек, хранит его беспробудное сияние молодости.
Любовь Андреевна подышалана зеркальце, поймала солнышко - пустила на стену живой "зайчик", заметалосьзолотое пятно по штофным лиловым обоям.
Семь смертных греховбродят у тебя в крови, Кавалер. Смертоносная закваска исподволь разрывает пышноеи нежное тело, как соединенные листы новой книги разрезают почтовым ножом, как ногтямипотрошат апельсин, слой за слоем срывают цедру, пока не брызнет сок.
Звездный блуд, похоть-плохоть,на расстоянии тепла меж алыми напросвет кончиками пальцев. Все это губит исподволь,точит изнутри черной мышкой, мыльным пузырем на тростинке растет, выше радуги. Знаю,ты не можешь дышать, только вдох, вдох, вдох, а выдоха нет.
Знать бы, что за гибельтебя постигнет воистину. Семеро хитрецов стерегут на перекрестке, с малолетствавпрыснули в каверну утробы свои коварные яды.
Смертные грехи пучати рвут по швам тела.
Кто от злости лопнет,как горшок в жару, кто от зависти позеленеет и треснет.
Один запухнет отеками,как березовый гриб от лени и чревоугодия.
Другой спесью нальется,как винный бурдюк, и ахнуть не успеет - задушит и разорвет его гордыня, как лягушку,надутую через соломинку в зад.
Жадность до ласки, допохвал, до изысканных развлечений от глотки до паха распахивает и вываливает скрутыкишок, фаршированные красным перцем и порохом.
Семь Симеонов знают своесмертное ремесло. Я - восьмая - помогу семерым твоим грехам.
Под моими пальцами бутонкровью лопнет. Проткну ноготком тугое, упругое, молодое и отступлю, чтобы не забрызгалопарчовые туфельки.
Который месяц я ношутебя, как матушка, которая в утробе из слепого сгустка лепила твои глаза и ладони,и перепелиное горлышко и сумрак волос и неповторимый узор морщинок на стопах и хрящики.
Из меня тянется и капаетслизью родовойд, который собака и волчиха, не моргнув, съест, а роженица побрезгует.
Почему не я родила тебя,Кавалер, не подарила тебе опасное строгое материнство?
Могла бы купать тебя,кормить из рожка, класть в постель рядом с собою, твои первые шаги принять, удержать,ежели пошатнешься.
Иди ко мне, нерожденный.Жестоко накажу.
Любовь Андреевна подняласьиз продавленного полукресла, перед распахнутым окном бесстыдно сбросила утреннеемуслиновое платье, широкополое, как халат в больнице для безумных, осталась голая,на прохладе праздновала старость свою.
Щелкали в саду ножницы,садовник обхаживал измученный садовый куст, придавал форму куба, шара, лебедя илисидящего льва живым прутьям.
Пахло, как на лесопильнев жаркий день, пряным древесным соком.
Любовь Андреевна досталаиз под стола горбатый ларчик, откинула крышку, осмотрела ювелирную внутренность.
Спрятанная в ларчикемузыка сыграла и осеклась, на внутренней стороне крышки по-русски начертаны быликиноварью дурашливые слова "Ах, у етих дам веселости, забавы..."
На синем бархате в желобкахдремали галантные принадлежности: паучьи серебряные щипчики для выщипывания бровейи лишних волосков в паху, стеклянный годмише с мягкими ремешками, чтобы на женскиебедра пристегивать.
Полая внутри игрушказаполнялась в оны дни теплым молоком с медом, игра любви и волокитства вершиласьсвоим чередом, столько отверстий просверлил в человеческом теле Господь для наслаждения.Любовь Андреевна криво улыбнулась, срамную игрушку пощупала - мерзкий маскарад,на выброс.
В особой ячейке ожидалисвоей очереди вручную скатанные конфекты, шоколадные бомбошки, напичканные шпанскимимушками - кантаридами, сильнейшими эротическими ядами, которые для вящей страстихорошо подмешивать в кушанье или питье, принимать с розовой водой или кусочкамирахат-лукума. Одна доза любого мужчину превратит в скотину, как и Цирцее не снилось.Четыре дозы - смерть.
Шпанскому причастию свойсрок.
Сама тебе в губы вложулакомство, не поморщишься, не оттолкнешь. И сама решу - одну или четыре. А то ишесть. Полнокровный ты, милый мой, выдержишь.
Чванился ручной фазан,хлопал радужными крыльями.
Клокотал в горле перламутровыйкрик.
Как была, голая, ЛюбовьАндреевна поймала мячик из воробьиных перьев щипчиками, положила в середку тлеющегорасплывшегося огарка.
Мячик скорчился в огне,затрещал, засмердел, скукожился , как султанский финик.
Пещерными ноздрями старухас жадностью вдыхала вонь горящих перьев.
Переступила по полу голенастыминогами, как ночная кобыла.
Сожженный мячик, лопнулсбоку, осыпался хлопьями жирной копоти на столешницу.