ветвей и кованые вензелями цыганские дымники. На сеннике дремал старший конюший,свет косо падал на щетину его, кулак расцарапанный подо лбом сжался. Веки морщились,рисовали десятый сон.
Узкий сапожок Кавалераметко ударил холопа под ребра, тот вскочил, рыгнул, залупал опухшими зенками.
Спросонок обманывалозрение - в сиянии - тонко вырезался ненавистный образ молодого хозяина, умыт доперламутровой бледности, аж на расстоянии - прохладно, по-купальному, волосы небрежногайтаном перехвачены, гадючья прядка черно приласкалась к щеке, ворот распахнут,будто спьяну или с кулачной драки.
Кавалер глазами показална второй от входа денник, где дышал и кланялся белый андалузский жеребец, гриваволной - в опилки.
Кормушка погрызена былав щепы, сразу видно, злой зверь. Тысячный. Старший брат на прошлого Флора-Лаврадля себя покупал, велел беречь, пока не заберет с обозом в Архангельское.
Для блезиру конь куплен,не под работу - поставят его в зверинце, где со всего света собраны барсы да гиены,камелопарды и ангорские козы, будет красоваться жеребец господам в диковинку, кобыламна кровное покрытие. Уж и возни с ним было - не то что с прочими - мягкой щеткойчистили, с кошмы считанным зерном кормили, чтобы шею тянул, пойло возили издалека- со Студенецкого ручья. Там вода сладкая, сочится через пять пресненских слоев:торфяной, угольный, песчаный, самокаменный и ледяной. От той намоленной воды у конейкаждая жилка играет на свой лад в живости и крепости, счастливы и сыты кони, поенныеи омытые студенецкой водой.
Конюшие дрожали над андалузскимконем, как над первенцем. Так про себя и прозвали его, чтобы не сглазить. Испанскоето имя и не выговорить, рта не перекрестивши.
- Седлай Первенца - приказалКавалер оторопевшему конюшему, губы дрогнули в улыбке, но сдержался, прикусил нижнюю,лукаво оледенил лицо, нахмурился по-взрослому- хотя озорство в глазах дурило, теплилоизнутри костровым отблеском, будто черные вьюнки баламутили солнечный затон - Приказываю.
- Никак нельзя - заблажилконюшенный раб, вот матушке скажу ябеду, посадит под замок. Без матушкиного словасо двора не пущу! Да и матушкиной воли мало - пишите в Петербург. Первенец не ввашей воле - ваш старший брат мне его доверил, головой, сказал, отвечаю.
- Ну, будет, будет,- сдался Кавалер, отмахнулся ленивой ладонью, - Я против старшего брата не пойду.Может я, Павлуша, проверял, как ты господскую волю чтишь. Похвальная стойкость.Ну хоть побыть здесь, посмотреть на Первенца позволишь? А то я рано встал, не спится.
- Отчего нет. За поглядденег не берут, - заворчал холоп, успокоился, привалился к столбу сенника, глазакуриной пленкой подернул, обратно тянуло, в дрему.
Кавалер прошелся, шуршасапожками по устланному соломой полу меж денниками. Рассеянно расстегнул-застегнулпуговицы безрукавного кафтана.
Под потолком перепархивалиптицы, мутились от пыли пролазные солнечные лучи, еще не отперли ставни, настырноесияние слепило сквозь щели.
В пустом станке на рогожевалялись инструменты - ножи копытные, ножницы, скребницы, Непорядок, с вечера неубрали, пьяницы.
Кавалер лишь на миг наклонилсянад рогожей, открыл денник Первенца, встал, пряча руку за спиной, ласково заговорилс лошадью, так что слов холоп не разобрал, но от греха подошел ближе.
- Хорош... Правда хорош,Павлуша. А что же так дрожат над ним, не пойму? И получше его у нас бывало, стояли.
- Такого больше на Москвенет. - нехотя отозвался холоп - ему особая ценность - грива. Вон какая, что косыу невесты - сызмала не стригут красоту. Уже до бабок доросла, втроем расчесываем.Такого в работу не ставят - в гриве весь вид..
- Суета... И чего толькобратец не выдумает, чтобы истинного зверя в работу не пустить. Вот весь он в этом.Питерщик. Выжига с причудами. Ему все диковинки подавай. Это же лошадь, а не собачонка,не девка для амуров. Ему жарко. Жарко тебе, тяжко? Застоялся, бедный. - будто восне протянул Кавалер, пропустил меж пальцев длинную белую челку Первенца, тот задышалсытным хлебным духом, потянулся к ласковому гостю, захлопал мягкими губами.
Кавалер трижды щелкнулножницами - волнистые пряди гривы отвалились под ноги андалузу. Тот, зафыркал, вздыбил,замотал освобожденной головой, снова потянулся, скалясь, к веселому стригалю.
Ножницы продолжили жатвеннуюпляску. Белыми клоками разлеталась по деннику драгоценная грива. Конюх припал задницейк стене, по лбу потекло, как в бане, замычал.
Кавалер приобнял егоза левое плечо, тесно потерся зардевшейся щекой о мужицкую щетину.
- Павлушенька, душенька...Ты сор подмети, а матери ни-че-го-шеньки не говори. Брат тебе Первенца поручал игриву его доверил? Посмотри, разве этот на него похож? Нисколько. Совсем другойконь. Куцый конь. Собак кормить. Вот что, седлай мне Куцего. Я тебе на первый раззаплачу.
Вложил холопу в потнуюладонь рубль.
- А на второй раз...- юноша разомкнул ножницы, приставил лезвия конюху под кадык - ай, холодно, и закончил-
- А на второй раз - зарежу.
Что делать подневольному- поседлал. Отпер задние ворота, через которые коновала пускают и кузнеца. Толькоотскочить успел - гулко пробили дробь плясовые копыта, махнула несрезанная прядьчелки, Кавалер в седле пригнулся, хлопнули на ветру рукава в конокрадовой радости.
Холоп рублишко выронил,зашарил пятерней в опилках.
Бубнил под нос:
- Какой я тебе Павлушка!Ильей меня крестили. От прости Господи, от шило в жопе... От бешеная косточка. Коньзастоялся, дай Бог - заартачится, шею себе свернет. Тьфу. Помяни Боже царя Давидаи всю кротость его... Где же он... А, вот, нашел... Не уйдешь!
- и с теми словами рабприкусил найденную монету, одобрил, просветлел лицом и по ляжкам себя звучно охлопал:
- Месяц гулять буду.Ай, сукин сын!
С того дня Илья Мясной,дворовый человек, седлал Первенца ежеутренне без приказа. Второго раза не ждал.
Кавалер гнал андалузскогожеребца через по тесным предместным удлчкам, поросшим муравой и зеленым по веснекипреем, на задворки рынков и богаделен, махал через лотки с красногорлыми горшками-глечиками,пересыпанными сеченной соломой, через стриженные ограды полицейских парков и китайскиемостики над ночной зеркальной черноты прудами, через проходные отдушины где наперерезсушилось убогое белье и дети играли в "журавли", взявшись за руки. Черезскрытые в бездорожье кладбища, с одинаковыми крестами - домовинками.
Махнула Москва по левуруку и пропала.
Велика Москва кажется,а пришпоришь хорошую лошадь - глядь и сгинули дома и храмы, заплясали непроходимыезаросли, рассыпались по кратким просекам черные деревеньки - одна от другой остоялана колокольный звон.
Бондарные, гончарные,кузнечные, сыромятные, волкогонные, заставные. И народ на иной лад кроен, злой народ,голодный, не по-московски выговаривает, не по московски колодцы роют, тесто месяти детей родят, все на свой лад, без указа.
Будто и не строили ее,эту Москву, нам на радость и горе. Камня на камень не валили, тесовые стены не рубили.Да и Бог с ней, с Москвой, чадно, людно, скучно.
Тесна последняя одежкавсаднику. Москва на плечах, да под мышками - по швам трещит, износилась, пообтерхалась,в белый свет на добрые люди стыдно показаться.
Трудными колеями расстелиласьв голубых колокольчиках и пожарном кипрее старинная Каширская дорога - издавна поней гонцы трубили скороспешную почту. Жаловались местные - то посевы травят солдатына постое, то все нутро избяное дотла сжигают нужные государству люди, то девокзаполночь в баню тащат... Разорение.
По осени из Орла, Тулыи Ельца купцы гнали тяжелобокие скотские гурты на убой. В незапамятные времена,от Ивана Калиты езживали по Каширской дороге незваные золотоордынские гости, игралис храпом на тракте табуны рыжих степных лошадей, стонали от грабежей и поборов беспросветныесела и хутора.
Да и позже много творилосьна Каширке разбоя, конокрадства и татьбы. Лихие людишки от души обижали население.
А население, помолясь,приспосабливалось.
Вот, скажем, сожгут набегомодну деревню, а уже новая встала - за мхами, за болотцами, часовню срубили, новуюдорожку отсочили от большого шляха, опять лыко режут, лапти и корзины вяжут. Опятьколокол звонит - пусть и не важный, не столичный, так - било на березе, кому нелень, тот ударит - отгонит волков от поскотины, разбудит девок, чтоб на покос неслипростоквашу и лепешки, не отлынивали. А спокойнее всего жилось зимой - когда всеподступы к деревням заметало по горло пешеходу.
Одна за другой отбегалитайные дороги от Каширского шляха, плутовали протоптанные стежки, здесь тупик, там- валежина, а объезд - Бог весть, в обход крутых оврагов - отсюда идет поговорка"семь загибов на версту", да если по правде - загибов, оврагов, орешникови мшаников по окрестностям куда больше семи, кто ездил - не забудет.
Без возврата уводит Каширка- хочешь в Рязань, хочешь - на Дон, много беглых и богомольцев месит ее проклятыевязкие глиноземы. Басовито зудели над неосушными бочажинами оводы и слепни, горстямирасточились по лесным подмосковным крепям птичьи голоса, песчаный звон ключевыхвод, клекот ручьев по круглым камушкам, четыре верховых ветра-именника и пять ветровнизовых, безымянных.
По березникам и соснякамна всхолмиях меж светом древесным и небесным зыбко мелькал всадник, будто взмахивалкто белым платком на невозвратную дорожку. С Богом!
Обвальные ливни-облавыторопились вослед всаднику, заново сотворенная земля плескалась в голубином календарноммолоке, веселели из не-высока новостроенные колокольни, глубокой синевой с отливомходили под грибным дождем конские покатые бока. И на луговинах нетоптанных хищныетравы разом бросились в рост, яростные ростки прогрызали землю, и насекомым стрекотомотзывались овражины, крестила упрямые всхолмия тень парящего коршуна.
На крутой сухопарой шееандалуза искромсанная грива курчавилась кольцами, с волосами всадника перепутались