пряди, как аспид с гадиной на змеиной майской свадьбе. Кавалер опасно скорчился,припал к лошадиной шее.
Кровавым ртом окликалкраденый жеребец лютую молодость. Играло в конских губах стальное грызло.
Вывели белого погулять- вот и баловал галопом по лугам да перелескам.
Только и воли было Кавалеру,что лицо запрокинуть в высоту, и с голодным хохотом умываться из пригоршни дождевойводой, до ломоты в голове.
Гуляй, молодой, никтоне оговорит огульно, пока копыта в холмовой лоб колотят, пока медным гулом отзываютсястоеросовые ельники, где творится о полночи совиное кровопийство, где старая хвоядесятки лет устилает покойные схроны, где не оставляет следов ни глухариный ток,ни человечья печаль, ни чуткая волчья побежка.
Погоняй, не стой.
Мимо Фроловского яма,Беляево и Шайдрово, мимо Хохловки и Орехово, прямо на Черную грязь.
А за Орехово обрывалсяМосковский уезд и начинался Подольский.
Черная монашка, топалав мужицких сапогах по просеке, несла за долгие ноги битую курицу. Из шейного куриногоотруба капала кровь, марала красным мертвые перья.
Задумалась монашка, отгонялазеленой веткой осатанелое комарье, неловко поправляла тыльной стороной ладони крайсмирного плата.
Вышла на дорогу и елеотшатнулась от веселого всадника, шлепнула куру оземь, села в слякоть. Порывом налетноговетра сорвало с русой головы могильный черный покров. И стало видно, что постриженкасовсем молода. От испуга суеверно пробормотала:
"Белая лошадь -горе не мое...", но тут же перекрестилась.
И заплакала о своем всухуюна пустой дороге. Зачем куда-то идет, к чьему столу несет еще теплую куру, когов гости игуменья ждет на скоромное?
А мне, дуре, кого прикажетеждать...
Душно парило над тележнымиколеями.
Тесно и радостно сердцу.
Иссяк ливень, развалилисьнадвое столовидные многопарусные облака, открылось колодезное небо, обдало сибирскойсиневой
С дальней Оки и Москвы-рекивеяло тетеревиным густолесьем, утренними заморозками, ржавыми болотами, сиротскимипервоцветами, цинготной травой.
Кавалер на полном скакубросил поводья и стремена, коленями в коня впился, хлебал горькоту из плоской фляжки,тискал обратно в высокий сапог, не глядя.
Тропа сузилась. С крышкибожницы, искореженной еще мартовским ненастьем, сорвалась ворона, захлопала лохматымикрыльями у обочины, почти не боялась человека.
Нерасцветшая липоваяветка низко нависла над дорогой впереди, набрякла от дождя, кропилом. Кавалер примерился,крепче конские бока стиснул.
Славно будет, пригнувшись,задеть теменем низовую листву, чтобы разлетелись брызги, вспыхнули монистами, напугалиКуцего.
Авось, вздурит кровный,понесет.
Мешать не стану, толькопуще подхлестну. Весело мне, сегодня, весело!
Что на ветке чернеется?Гнездо сорочье что ли?
Не успел подумать, какуже вздрогнула над головой пограничная липовая лапа, уронила темный свой плод кувыркомпрямо на круп жеребца.
Боком засбоил белый,заржал, мучаясь, горбоносой головой замотал.
Не в лад молотами забилив глинища копыта. По колено окрасились бабки влажным ржавьем.
Две крепкие руки намертвостиснули плечи Кавалера.
Над ухом раздался знакомыйсливовый голос:
- Поводья лови, болван.Завалимся, пить дать. Срамота.
- Царствие Небесное?- спросил, не веря, Кавалер, перевел белого на рысцу, а там и на шаг. Косился Куцый,отфыркивался, дёргал шкурой. Но смирился.
Только тогда карлик прочностоявший на крупе позади всадника, отозвался с усмешкой:
- Я тебя давно ждал.Так и знал, что будешь скотину зря гонять по колдобинам. Сбавь лихогонство. Девоктут нет по тебе ахать. Здесь развилка - не прозевай, бери правее. Я покажу дорогу,а ты запоминай. Сейчас башни откроются, правь прямо на них.
Крепко застегнуты былимедные пуговицы на старинном кафтане карлика, как влитая сидела треуголка на большойголове, и сам он был весь плотный, ладный, коричневый, как боровик.
Кавалер обернулся черезплечо и отчего-то подумал о нём:
-Табачный человечек...
В отдалении блеснулоширокое рытое озерце и вздыбился над ним гребень лесистого склона, в древесных купахбелая корона крыши, да кусок башенной кладки цвета старой крови, кантемирова хоромина,первая сторожиха Царицына дворца.
Многих столбовых да сиятельныхпринимала подмосковная вотчина, да не многих выносила. А кого вынесла, тот счастливне был, Стрешнев запил горькую и сыновей не оставил, Голицын-хват угодил в Сибирьот Петрова гнева. А землю жаловал Петр молдаванину Кантемиру. Угодил чужак, точнобирюк в угольную яму, дурным кровоточным глазом стращал людишек.
Дочку свою, незаконнуюрожёнку, Яну, в дубовое дупло по злобе заключил - кричала она о полночи, стучалакулачками в дубовый луб, никто не вызволил, так и померла девка от жажды.
Душа ее изо рта выпорхнула.С тех пор белая кукушка- падчерица денно и нощно считала смертные часы под окномжестокого батюшки.
На шесть лет Кантемирбыл лишен Причастия, стоял при вратах с оглашенными, просвиры с теплотой не вкушал.
По голосу кукушки предсказывалпроезжим судьбу, гадал родословие по облакам бегущим, ворожил на гнилой воде, зломисцелял злое, ел жидовские опресноки. До того одерзел молдавский князь, что с лесноймедведицей свадьбу сыграл в бане.
Пару беглый поп Кудлатза большие деньги по старому канону окрутил, и сам про то всем рассказывал, а попКудлат врать не станет, если пьяный.
Медведицу Яной нарек,не глядя в святцы.
Жених по церковному молитвословучитал венчальные ответы, а невеста все "рры" да "рры".
Недолго поп Кудлат пошинкам да завалинкам сплетничал - нашли его бабы хворостинницы на княжьем острове,с головы волосы с кожей сорваны, уд срамной вырван, вонзен в рану струк мадьярскогокрасного перца, а вокруг попа весь суглинок косолапыми следами истоптан.
Кривое место. В ельникахи сосняках попадались грибникам и скотникам круглые могильники - Бог весть кто ихнасыпал, поросли ровной травой-болиголовом, и ни птичьих следов, ни беличьих погрызков,а подойдешь близко, присядешь отдохнуть, так в сон и клонит, так и манит навеки,и зимой те курганы дышат - тонкий на них снег лежит, по вечерам синие искры бегутпо снегу - спать нельзя, затянет.
Овражные туманы, белаяводка, медвежьи ласки, да порченый можжевельник, навевающий осеннюю бессонницу,свели на нет Кантемиров род. Нет у кукушки Яны детей, только жалобы.
С кантемировой поры распутныедевки передавали друг другу тайное средство - сваляй вечером земляной колобок из-подкорени кукушкина дуба, да, не запивая, съешь, а потом всю ночь блуди хоть с быком- наутро не понесешь материнского бремени.
Как помер последний молдаванин,без братовщины и сыновщины, завалили его лютой грязью чужие люди, на крест напялилибаранью молдаванскую шапку. Наутро пророс крест сухими турецкими лозами, по осениоскалились лозы красными стрюками жгучего перца. Одинокое дело.
В 1775 году глянулисьпригожие угодья Императрице Екатерине. Созвали зодчих и рабочих, швырнули большиеденьги, копошились мурашами на строительстве, там леса просекали, здесь отворялижилы подземных вод, питали пруды.
Мастера рубили беседки,возводили галереи и воздушные театры.
По расхлябанным дорогамтяглом волокли итальянские мраморы, кирпичи лепные фигурные запекали на месте. Сочинялиудивления и забавы: разные фигуры, водометы позолоту листовую, малахитовые плитыс Уральских страшных демидовских копей, орлов и богинь, тепличные драгоценные деревцавсе, что для великолепия потребно - всё валили в обилии на черные грязи Царицынасела.
Двенадцать лет городилиневидаль на славу. Важное предприятие, не для протопопицы старались - самой Государынеугодить не шуточное дело.
Возвели дворец с кавалерскимикорпусами, воздушные мосты, галереи, каскады пустили по склонам, гроты и пещеркидля стыдной любовной тайности. Греческие руины нагромоздили, как в первых домахпринято, вычурные беседки нарекли именами "Миловида", "Езопка","Хижина", в той хижине положено было отшельника завести, чтобы пейзажукрашал сединами, даже старика нужного нашли в деревне - тот, ханжа, за каждодневныехарчи и водочку согласился господ радовать косматым рылом, в дерюгу наряжаться ипро банные дни до гроба забыть.
Все чертежи Екатеринасама просматривала и сильно хвалила, на груди зодчих-искусников сами собой просилисьорденские атласные ленты, алмазные пуговки, явная доля высокой милости.
Еще краска не просохлана манерных китайских купальнях, что на островках ивовых хоронились, а уже готовилидля хозяйки грядущей фейерверки и театральные представления.
Ждали грозную матушку.И дождались.
Приехала, огляделась.Всем хорош новый дом, многостекольный, обильный, богатством ломится, а жизни нет.Как трубы ни трубили, как ни кричали виваты, как ни пели кантаты, а не заглушитьбыло печального клича белой кукушечки Яны, да сухого костного щелканья перечныхстручков.
И ногой не ступила разумница-Екатерина на черную грязь.
Отвернулась. Махнуларукавом:
- Все, что построено,снести. Каприз у меня такой. Исполнить сей момент.
И не переночевала даже,укутала по старушечьи плечи в мех, велела ехать прочь. Нечего тут околачиваться- порченый ночлег.
Пугало безглазьем здание,будто красный кирпичный катафалк с монашескими свечами-колоннами по бокам. Заросло,насупилось, испоганилось дворцовое нутро. Поросли камни девичьим виноградом, вьюнкоми шиповником. Блестело на солнце битое стекло. Ящерки порскали по каменным ступенямсухих каскадов.
Страшны дома людьми оставленные,пуще их страшны недостроенные, нерожденки.
Остались от императрицыноймудрой придури пять зеркальных прудов: Ореховский, Лазаревский, Верхний Хохловский,Шапиловский и Царевоборисовский. Ходили в заиленных глубинах аршинные щуки, голубыекарпы и острорылые осетры с золотыми серьгами в щековинах. В затонах любовно цвеликувшинки и малые лилейки. Стерегли лодочные бухты телорез и рогоз. А по ивовым берегам,