императрицу, кувыркался препотешно, балагурил бесталанно, лупил по фальшивым горбамгишпанских лилипутов тростью с хлопушкой из высушенного овечьего желудка с фасолинами.
Зарабатывал юродствомдорогие побрякушки, шутейные орденские ленты и нешуточные деревни с крепостнымидушонками, не задаром задницей полировал наборные паркеты Зимнего дворца.
Женат был уже почитайчетыре раза, последнюю жену, Машеньку Хвостову, схоронил небрежно и улизнул в Италию,бросив детей, Алешку и Елену, на попечение обществу.
Колобродил царский шутневесть где, представлялся надежным и важным человеком. И надо же было ему встретитьдочь трактирщика, черноглазую Лючию.
Споткнулась жизнь. Сонпотерял, измотался, накушался пресной поленты и черствых пирогов для спешных гостей,а Лючия подавала и посмеивалась.
Отец ее с трубкой бездельничалв лавровом саду. Отказывался отдавать дочь, пока жених не примет католичество. Разоквсего взглянула Лючия из-под черного кружева, и сбросил Голицын крест отцовский,константинопольский, окрутился с итальянской девкой римским манером, изменил исконнойвере.
На свадьбе плясали чужиедевки с просмоленными, как бунты корабельных канатов, пучками волос, визжали, трясликрасным муслином восьмирядных юбок. Обещали обманное счастье новобрачным
А ведь молода была Лючия,как зеленый фисташковый орешек, на двадцать лет от мужниного возраста отстала, норасцвела в его руках, повеселела, родила дочку. Девочка, Франческа, спустя два годапервые слова лопотала то по-русски, то по-итальянски.
И прежний шут Царицын,предмет светских издевательств, разогнул плечи, будто вырос, улыбался открыто, самварил девочке кашу на козьем молоке, не жалел, что впервые отважился на самостоятельныйшаг, переменил веру по настоянию страсти.
Вился дикий виноградпо оконным рамам, чёрные козочки щипали траву на заднем дворе, коновязь не пустовала,трактир принимал проезжих. День за днем катилась семейная жизнь и вдруг уронил Голицынглиняную обливную плошку с пахтой, отказался от обеда, люто затосковал по России.
Стал чахнуть, ослабел,глаза слезились. Лючия стала собирать скатерные узлы. Готовила дочку в дальнюю дорогу,не хотела вдоветь до срока.
Вместе с Лючией, дочкойи ничтожным скарбом Голицын пересек граничные рогатки. Покривилась Россия вследвернувшемуся отступнику: Поехали Домны на старые говны". Поперек горла всталиверстовые полосатые столбы.
Дома уж никто из прежнихлюбезников и дразнителей не поминал ни добром, ни лихом царского шута. Голицын зажилтихо и чинно на Москве, в Немецкой слободе, опасаясь царского гнева.
Но шила в мешке не удержал.Донесли умники, куда следует.
Лючия дичилась, бояласьвыходить в лавки, плакала.
Михаил Голицын переоделее в мужскую одежду, но не уберег - подсмотрели пакостники, как ледяной земляничнойводой обмывает мальчик - девица крепкие, как кизиловые ягодки, груди с сосцами.
И это донесли. Не помиловали,сволочи.
Не смыть щелоком римскогокреста с груди.
Рассвирепела императрицаАнна, растрясла мосек с постели. Каблучком топнула, закраснелась. Не терпела онавероотступничества, ни в коем разе. Давно ли смертью казнила смоленского купца БорухаЛейбова, а с ним на одном эшафоте обращенного им в жидовскую веру капитан-лейтенантаАлександра Возницына, давно ли сожгла на Красной площади двух немецких проповедниковучения Якоба Беме, и на утренней заре выставила их горелые головы с лопнувшими глазамина пиках рядом с Василием Блаженным на потеху московскому торгованию. Давно ли типографиии книжные склады с римскими и греческими противными Православию сочинениями жгларуками опоенного быдла?
Размахнулась Анна гневнаяправой рученькой и ударила государственными когтями.
Глянула царская воляв слободской московский двор жестяными совиными глазами. Ночью прискакали кузнечики-всадникив придворных треуголках набекрень, потащили мужа нагишом за волосья "не бунтуй,не бунтуй", под детский крик и куриное клохтание из драночной пристроечки.
Лючия молчала, не просилаза мужа.
Знала, что не вернется.На рассвете пошла по Москве с черным ртом, дочку Франческу, как дикарка, волоклав подвесном мешке из занавеси на животе.
Уклонилась от взглядовлюбопытных обывателей, да так и сгинула без вести.
Любила всевластная АннаИоанновна женить против воли своих холопов и шутов.
Веселую свадьбу заварила- дурака и отступница Голицина решила окрутить с калмычкой Авдотьей Бужениновой,приживалкой и дуркой, малорослой горбуньей, которая издавна за Голицыным по блистательнымдворцовым лестницам таскалась и плакала втихаря.
На тебе, скуластая дурка,охапку счастья с барского плеча, да впредь не жалуйся.
Авдотья и не жаловалась,только цеплялась щуплыми смуглыми ручками за плечи нежданного жениха и улыбалась,когда в лицо ей девчонки лавочные швыряли замерзшие бумажные цветы.
Колченогая чернавка,острословица, придурочная потешница привычна была ко всему - и к мытью и к катанью.
Анна Иоанновна любила,когда калмычка чесала ей перед сном пятки, а ежели чесала нерадиво - била в лицотой же пяточкой с желтым натоптышем.
Калмычка утиралась, веселотрепалась, так и прыскала пословицами, прибаутками и закличками незапамятных времен.
Никто доподлинно не знал,как величать по фамилии карлицу - знали только, что до страсти обожает она буженинку,драться готова за кусочек с жирком, вечно они голодные, придворные карлики, кормятся,как воробьи ошметьями и затрапезными крохами.
Так и прозвали в глазаАвдотью - Бужениновой.
Остроумию Государынирукоплескали соглядатаи и блюстители нравов.
Так его, впредь не балуй,Голицын - сукин сын, не женись на итальянской девке, а миром и ладом ступай подвенец с крещеной калмычкой, тут тебе и царская тяжелая милость и торжество Православияполной пригоршней и нам, верноподданным, дармовое угощение и всемирный праздник.
Грянул великий день иколоннады и халупы и слоны и фантазийные санки и дудари с золотыми трубами и весьПетербург напоказ колотился в железной клетке.
Как ни бойся, как нибейся, играем, государственную насильную свадьбу.
Общая наша участь.
Это для нас всех персидскийслон трубит бархатным хоботом, нашим жиром человеческим горит ворвань в чугунныхтреногах. Это про нас говорят барабаны, выстроен ледяной дом нам в примерное наказание.Это нам с верхушки елочной истошное счастье обещано - неотвязное, всероссийское,нас достойное.
Вот накатит ночь и наледяных простынях застынут мужчина и женщина. Придут с утра клеветники и пустошныещеголи - смотреть на диковину, то-то удивятся брачной ночи.
Леденит безлюбье.
Подуй мне на руки, пальцызаколели, не разогнуть, не сложить троеперстием, с твоими - не переплести.
Очень веселились и бесилисьзваные и незваные на брачном пиру Михаила и Авдотьи.
Расставлены "покоем"были ломящиеся жратвой столы. Рассаживались кто во что горазд, без чванства, мозгиз косточек высасывали, ломали с хрустом жареных курей, мазало сало по кружевнымманжетам, в обширные рты текло, винтом завиваясь, молодое крымское вино из кувшинов,бокалы все перебили, и хрупали каблуками по осколочкам.
Пьяный в лоск ВасильКириллович Тредиаковский, литературный теоретик, карманный поэт Анна Иоанновны,подбоченясь, председательствовал за столом.
Умел Василь Кирилловичуважить императорскую власть, глотка луженая, утроба поджарая, скакал по столу,губил фарфоровую сервировку и горланил без стыда срамные опусы на публику, потомукак все оплачено из казны.
"Здравствуйте, женившись,дурак и дура,
Еще блядка дочка, тотаи фигура!
Теперь-то время вам повеселиться!....
Квасник дурак и Бужениноваблядка
Сошлись любовью, но любовьих гадка. ..."
Рёготом, клёкотом и великимхохотанием встречали виршеплета свадебные гости, такие рожи, что вспомнишь на сонгрядущий и сплюнешь.
Очень хорошим и полезнымчеловеком слыл беглый астраханский попович Тредиаковский, слагал оды, помпезныепесни, мадригалы и позорные стихи, умел ввернуть эпитеты вроде "каплеросный"и "златомудрый", кропал любовные элегии и пастушьи песенки для придворныхнужд, никакой работы не чурался, если платили господа по рублю за пламенную строчку.
"Мир, обилие, счастьеполно
Всегда будет у нас довольно;
Радуйтесь, человеки.
Вовеки!
Торжествуйте вси российскинароды:
У нас идут златые годы.
Восприимем с радостиполные стаканы,
Восплещем громко и руками,
Заскачем весело ногами
Мы, верные гражданы!"
А не просто так выкомаривалсяперед грозной темноликой Императрицей Василь Кириллович. Не ради кокетства прилаживална переносье полумаску венецейского бархата с носом Панталоне. Не зря клониласьна кружевную манишку большая, как у филина, голова.
Ничем Тредиаковский,заслуженный пиит Зимнего Дворца не отличался от ползающих в винной барде Анниныхшутов.
Накануне его своими ручкамиизбил по морде трижды за день начальник празднеств кабинет-министр Волынский: зачем,службу не желает понимать и протокол спьяну путает.
Поэт в России, если нес битой мордой - и не поэт вовсе а так себе дерьмо-человек.
Тростевыми масками скрывалТредиаковский следы от высочайших оплеушин на скулах, орал заученно со стекляннымиглазами рифмованные опусы во славу и бесчестие брату своему, Михаилу отступникуи Авдотье - калмычке.
Устал скоро, охрип, попросилсядо ветру, долго стоял на набережной, скалился против ветра, смотрел, не мигая, налитымиглазами на преисподнее сияние потешного дома на Невском льду.
Подневольных любовниковтак ни куска и не перехвативших на жирном пиру, свалили на ледяную кроватку, в чеммать родила, а чтобы из Ледяного дома не вздумали бежать, приставили охрану в двадцатьрыл с позументами, прочный караул, табачные носы по ветру.
Как оставили их одних,калмычка Авдотья встала на колени перед ледяными образами, молилась долго. Потом