прикрикнула на всхлипывающего от холода, голода и неправды слабого мужа.
Вышла, как есть, невеличка,к караульным. Торговать, так торговать.
Оголила женское место,дала пощупать - соскучились ведь мальчики без ласки, хорошие серьги из ушей вырвалаи за потешку да золотишко выкупила у солдат бараний полушубок и флажку водки.
Растерла мужа водкой,закутала в теплое, и сама отхлебнула хмельного, не поморщившись. Сказала странным,хрипловатым голосом, как ребенку говорят, а не как мужу:
-Ну, Мишенька, ложись.Будем греться.
Голицын зубами клацал,клацал, да заснул, перебирал во сне тощими ногами, как собака.
Авдотья не спала, протянуласьна спине, думала.
Обвела во сне тяжелые,как березовые грибы, безобразные бока свои, посмотрела на обезьяньи уродливые руки,усмехнулась с небрежней жесткостью, заговорила мысленно с Государыней.
- Сама себя обманула,матушка. Вот думала я, прокоротаю век свой в дурах, а помру - стащат меня в убогийдом, а оттуда во рвы. Ан по иному карты выпали - не дурой мне, а княгиней помирать.Прозван Квасником - а в камер-пажах выслужился. Губошлеп, юбочник да пьяница? Такчто ж, среди твоих кобелей таких мало? Зато - князь, не хвост собачий, и капиталецпри нем, и приданое у меня, не щепа, не солома. А что я лицом - выродинка, так ито не велика беда. Ты сама, матушка, прямых зеркал чураешься, страшна и губаста,как медведица, даром что в парчу и перлы разубрана. Лёд то по весне осядет и растает,а я останусь, подснежница.
Я детей рожу. А ты -бесплодна. Я свободной буду и богатой. А ты - в гробу скиснешь квашней. А что мёрзнем,что твой вельможный сброд глаза пялит - так не впервой. Служба у нас такая, привычныемы.
Орали за стенами Ледяногодома пьяные. Визжала зашибленная санным полозом собака.
Заворочался, заблажилво сне "молодой", рассеянно провела рукой Авдотья по сальным его волосам.
- Спи, Миша, спи. Этоптички летят, колокольчики звенят.
Подтаял от лампадногои свечного жара лик Влахернской Богородицы - полились из миндальных глаз самоцветныепустячные слезы.
В ту чернобрачную ночьпоклялась Авдотья Голицина, что не оставит прежних братьев и сестер своих в беде.БОльшую часть денег, которыми располагала решила отдать на тайные нужды верным людям:пусть живут уродцы, приживалы, еретники, акробаты, карлики, юроды, припеваючи, имеютпристанища, неведомые соглядатаям и льстецам. Пусть друг друга держатся изгои длявечной помощи, как отдельный от всех народ. Меж живыми людьми - люди навьи, мёртвые,которые срама не имут и везде проникают, незримые, как воздух.
"Не хочет Россияпрямых, пусть терпит горбатых за мои медные и серебряные деньги, я беспородная княгиня,я все могу, придите и едите от меня все...
- в полубезумии от холодабормотала калмыцкая ледяная княгиня, проваливаясь в валяную дрему.
Авдотья Голицына умерлачерез два года вторыми родами в подмосковном имении Архангельском. А там голуби-вяхиригурлят, ясени шелестят и серебряные липы, хорошо умирать и спать без просыпу подсоснами над старицей Москвы-реки у белой церкви.
Сам Голицын проскрипелдо девяноста лет и погребен был в селе Братовщина, на древнем паломничьем тракте,ведущем к Троице-Сергиевской Лавре. Женат был уже по пятому разу и дети несчитанныенародились от девочки моложе князя на сорок пять лет.
Вряд ли в предсмертномбреду, вспомнил он кареглазую Лючию и калмыцкую царевну-лягушку Авдотью Буженинову.
Но именно она, Голицина-Бужениноваположила начало тайным поселениям Навьих людей, жители их - придворные и барскиекарлики и дурачки, разбросанные прихотью по всей России.
Будто чудь белоглазая,в легендах, тихо уходили они кто на отдых, кто на лечение, кто на вечную жизнь вкрохотные деревни с камышовыми крышами. Были они приписаны к глухим садам, малымселам, где для маленьких людей всегда находилось посильное ремесло, помощь и утешение.
С годами окрепли Навьилюди, стали сметливее, умнее, незаметнее, научились и торговать и пускать деньгив рост, немало среди них было и образованных и крепких духом мужей и жен. По"длинному уху" с легкостью и быстротой передавались новости из дома вдом, из города в город, из поселения в поселение. Были подкупленные врачи и чиновникииз больших людей, которые за взятку на чью угодно руку работать будут.
Порой грозной силой считалисьприписанные к дворам или безместные карлики. Сила их была во всепроникающей осведомленности,на маленьких людей и господа и холопья обращали внимание не более чем на кошку илиптичку в клетке. Не стеснялись ни о тайных делах говорить, ни блудить, ни подделыватьгосударственные бумаги - мало ли что за умалишенный в углу копошится, да кочеткомкричит.
Невдомек потом в казематесвергнутому временщику или казнокраду, кто его до сумы или до тюрьмы за немалуюмзду довел, все тайны тайному недоброжелателю продал.
Но такими способами НавьиЛюди пользовались редко. Нужна им была не власть, не почести, а лишь спокойная жизнь,без надзорного глаза и царевой воли.
И законы свои были, имировой суд, и церкви при деревнях, чаще всего Навьи Люди выбирали себе места отдаленныеот людских поселений, то садовые хозяйства, то охотничьи угодья.
Торговали с миром неоткрыто,через подставных лиц, и где хранили нажитые и завещанные в общину богатства - лишнимлюдям не сказывали.
Смертью никого из членовобщины не казнили, самым страшным наказанием было изгнание навек, называли его"отторжением" и боялись, пуще антонова огня.
Из наиболее уважаемыхчленов общины избирали сходом карличьего пастыря, за ним всегда было последнее слово,таким и был в нынешнее время Царствие Небесное.
Каторжная должность,доложу вам, а не мед с пряниками - все знать, всюду успевать и держать в памятитысячи мелочей, будто счетный бисер в коробушке. Быть бОльшим мужчиной, чем самослово "мужчина" и не бояться ни смерти, ни позора, но честь свою и чужиежизни неусыпно хранить.
В наоборотном мирке,зыбком, тайнодельном, с мерцающими границами жили Навьи Люди, как истинное навье,мертвецы от мира, подземные жители, заживо, всепроникающие, не вкушающие хлеба живыхрослых людей.
Много кочевали из поселенияв поселение. Кто немощен был или уставал от людских издевательств уходил в тайныеместа навсегда, обзаводился хозяйством, дом и двор ставили ему всем миром.
Другие служили в барскихусадьбах, ошивались при монастырях, слушали, потешничали, заводили и поддерживалисвязи. Для летучей почвы держали почтовые голубятни, учили уличных собак.
Женщины - карлицы, особеннона возрасте, считавшие непристойным уже для себя скоморошество, если не желали выходитьзамуж, оставались сиделицами при тайных приютах для уродливых детей и слабоумных,которых среди карликов было немало С большой нежностью и ответственностью ухаживалиобездоленные за обездоленными.
Лучше всего карликамудавались мелкие ремесла, требующие внимания - резьба по дереву, вышивание, финифть,работы садовые и оранжерейные, уход за диковинными зверями, которых в том же Царицинедержали на потеху немало, от одних заморских птиц все берега прудовые пестры и веселыбыли.
Имелись и выучившиесяза границей искусные врачи, каллиграфы и составители ядов и лекарственных снадобий.
А иной раз и иконописцыи великие молитвенники, которые принимали убогое монашество в обычных монастырях,но долго среди грубости послушников и монахов не выдерживали, уходили в пустыню,по одиночке, жили и молились в лесах.
Многие из Навьих людейходили к таким малым старцам, никому не известным в наружном мире, за советом, благословениеми исцелением.
Так и жили поживали тайнона Москве карлики богадельные, кладбищенские, дворцовые дворовые, патриаршьи, монастырские,церковные.
Рассеялись по улицами переулкам в Кремле и Китае, Белом и земляном городах. Рядские торговые люди имто горбушку то оладью кидали, а то брали в кнуты, да в пинки. Все они были для близорукойвечно занятой Москвы на одно лицо - ну кто заметит в заботах каждодневных, что одинуродец как в воду канул, а на его месте на церковной паперти другой колченог сидит.
А если и замечали странноебольшие люди, то Москва - сплетница и кружевница. Всякий случвй обрастал небылицами,и такую маланью на постном масле плели, что и на решете бабка не нагадает правдуи архивист-крючкотвор не выведает чистоты.
А Навьим Людям слухида вздорности московские, стариковские только на руку былы. Вот ввалится мужик вкабак, шапку об пол - нате!, на все четыре стороны - вот те крест!
Божится, что своими глазамина тракте, близ Царицина видел на закат тысячеголовоый табун.
Грохотом прокатилисьпризрачные кони-лошади, машистые, огненные, все иноходцы, как на подбор, все кровные,сухие, вылощенные. А табунщика не видно...
Чьи такие? На солончакахли соли лизали, горьким ли полынным молоком вспоили их крылатые рыжие матки, какихрусские всадники не седлают, крест наперсный не велит бесовских коней арканить.А за рыжей конной лавой - галопом скакалвороной жеребец, весь в мыле, злой, какВельзевул. Глаза с кровяными нитками скосил, а как мимо пролетел - длинной гривойпо глазам мужика - хлысть, а вся грива -то в тугие косички заплетена, какие человечьимируками не заплетены.
И на спине его вогнутойот долгого бега голый мохнатый карлик катался с гиканьем, будто заклятой шерстиклуб.
Кто заплел жеребячьюволосину в косицы наговорные? Ясное дело, карлики из - под Царицинского моста, какихчасто бабы в зарослях видят. Юркие шустряки с ноготок - так в осенних листьях ишмыгают. Опасные.
Страшные дела, последниевремена. Скоро на Москве весь племенной молодняк будет в косицы нерасплетные запутанручонками шайтанских человечков. Перебесятся взбесятся кони, поубивают хозяев, истанут жить на пустой Москве одни кони вольные да царицинские карлики.
Верят и не верят вралю,а все же по Царицинским лесам ходят с оглядкой. Чуть что под мостом шоркнет - бабылукошки швыряют и с визгом - бежать...