Медленно бродил по вечернемулугу андалузский конь Первенец, пофыркивал, пасся, обхлестывался панским пышнымхвостом от слепней и мокрецов - шаг за шагом - тупу-туп, отходил, тонул в раннемцарицинском мареве-тумане.
Колдовские рыжие конидалеко-далеко на тракте татарским дробным галопом копытили суглинки. Отзываласьпо-женски большая хозяйка - земля.
Странно и нежно живойдуше в сумрачном лесу. То ветка надломится и хрупнет, то блуждающий огонек в глухойбалочке зажжется, то зашумят кроны дубовые и липовые в безветрии, то тяжким зудомовевая лоб пролетит ночная мохнатая бабочка-бражник с черепом меж крыльев.
Дергачи-куропяточки стрекоталив стоялых травах тревожным, как на пожаре, надрывным скрежетом.
Последние резкие и дикиелучи заката протянулись над прудами. Тесными облачками повисли над рукотворнымиводоемами безвредные комары-толкачики - сулили назавтра вёдро, безветрие и солнцепек...
Царствие Небесное сунултрубочку свою за ленту на шляпе, и поковылял проведать лошадь, пока плескается молодойприемыш.
Кавалер в одной рубахеи штанах саженками проплыл по пруду, запутался в жестких скользких водорослях, безсвета оржавевших. Потом нехотя нырнул, наглотался холодной воды, оттолкнулся отвязкого дна, и враз устал, сомлел и перестал бороться.
Распустил руки и ноги,позабыл о теле и всплыл лицом кверху, будто и не бывал никогда живым.
Затих на поверхности.Медленно и ясно плеснула за плечом рыбешка. Всплыли лениво и развились волосы, буфамибелесыми вздулся шелк сорочки. Невесома и таинственна стала под одеждой золотистаяот усталости плоть. В водяном окоеме без выражения и смысла колыхалось лицо.
Кавалер вздохнул и закрылминдальные глаза, но по-обыкновению, настороженно подсматривал из-под ресниц, недоверял вечеру. Отчего так дивно и много шумят большие деревья, отчего сердце нев шутку щемит, отчего дикие утки, посвистывая маховыми перьями, летят с гомономнад беспокойными водами, зелеными лесами и кладбищенскими обрывами.
Отчего искорки закатныешаловливыми угольями играют на черной ряби, а водомерные паучки крест-накрест метятводное зеркало. Чудятся у виска нечаянные русалочьи колокольчики.
Нет... Послышалось.
Высоко в синей темнеющейнезримости небес трубили стрижи.
Кавалер вяло шевельнулрукой. Так невпопад, странно, странно, будто не моя ладонь оделась водянистыми искорками,онемела, не слушается.
Что-то должно случится.
Так легко стало шее...Будто примета невысказанная - меня повесят, меня повесят...
Что такое?
Ощупал горло, стараясьне нарушить блаженства и невесомости, перешла слепая рука на грудь и коротко ахнулКавалер - грех: смыло крест кипарисовый во время купания. Перетерся гайтан.
А разве теперь сыщешьреликвию в тинистой хляби.
Сразу стало холодно вбеспокойной ртутной от вечерней неги воде. Снизу бил ледяной ключ, леденил поясницуи лопатки.
Кавалер распахнул васильковыеглаза во всю ширь и больше, будто ударили его под затылок кривым метким ножом.
Пропал.
Без креста.
И тут же увидел юноша,то, что видеть нельзя.
Низко нависала над водойс островка насыпного ветка размахровой вековой липы. Машистая и мшистая, совиноелогово.
Только рысям да бесамна такой гнезда вить - ведьмовская лапа.
Сухие старушечьи развилкигрозили из густой молодой листвы.
Верхом на крепяной древесине- что все развилки ветви держала, сидела мертвая белая мавка, бесстыдно задрав подол.
Простоволосая, маленькая,ростом с девочку лет двенадцати.
В белой детской рубашонкев которой отроковиц в гроб кладут, от горловины до подола расшита была вороньимиследочками страшная одежка - красной ниточкой, бузинными крестиками.
На шее - будто запекшийсяпорез - рябиновые прошлогодние бусы - даже на взгляд - горче гадючьего яда.
Болтала мавка пятками.
Налетел стыдный ветер- взмахнул и растрепал сияющим ореолом легкие, как опушка одуванного цветка, белые-белыеволосы, будто вплетены в них были гагачьего пуха перышки, хрустальные колокольчикии лейденские капельки. Обломишь у такой капельки хрупенький "хвостик"и разлетится вся капелька в серебряный прах, будто душа выходящая.
На солнечном пятнышкеумещалась мавка. Навстречу синему сильному взгляду Кавалера она открыла дивные невечерниеглаз. Отблеск последнее солнца показал юноше, что глаза у мавки на ветке темно-багровые,будто старое вино с осадком в хрустале напросвет.
А в белой ручке чуднойдевочки наотлет болтался на рваном гайтане краденый кипарисовый крест.
Круглое личико мавки сморщилось от щедрого девичьегосмеха, заиграли щечки, и, не удержавшись, мертвая марочка показала Кавалеру язык.
Тут уже не выдержал Кавалер,шарахнул в плеск по воде руками и ногами, захлебнулся. Взлетели и повисли на секундукрупные брызги. Мавка, купаясь в тыквенном рыжем солнце и брызгах, вскинулась, потянуласьлотосными руками - такими тонкими в цыганских рукавах от локтя расклешенных. Толи заплакала, то ли засмеялась, всем горлом ловя брызги подожженные в полете, какпоцелуи.
Сорвалась зрелым яблокомс липовой ветки - канула в воду рядом, без плеска, забили белые ножки в кипени подола.
Молодой пловец вильнулот нее, как белуга, сильной спиной вниз, в потаенную глубь и еле добарахтался доберега, с криком, с полным горлом неживой воды.
- Батюшка!!!
Царствие Небесное появилсяиз осоки, застегивая пряжку на голландских широких штанах, выслушал сбивчивый рассказКавалера, сплюнул, обратно тиснул нож в охотничьи ножны на тисненом поясе.
Кавалера била крупнаядрожь, он часто и тяжко сглатывал, тянул руку к обескрещенной груди, так и не смогвыбрести из воды на глинистый скользкий берег, топтался по колено в прибрежном плесе.
- Мавка почудилась? Делобывалое, - посочувствовал Царствие Небесное, с привычной уже серьезной насмешкойв голосе. - Не к добру. Хана тебе. Помрёшь, как пить дать... И часа не пройдет,иссохнешь и сдохнешь. А в красные сапожки ее ножки были обуты?
- Н-нет... Не было красных...босая она была... - еле вымолвил Кавалер.
- Еще хуже, - опечалилсякарлик, как бабка- вещунья и сказочница подпер щеку корявой ладонью -
- Кабы ты сапожки с нееснял, так бы и спасся, всюду бы стала она за тобой бегать, плакать под окном: вернисапожки, навек твоя буду". А теперь точно заказывай панихиду. Тебе какой гробмилей: голубой али беленький? Я одного мастера знаю из Петроверигского переулка,такие ящички делает, сам бы лег, да денег надо. А ты у мамушки попросишь, уж развеона сыну гроба лилейного пожалеет.
Запомни, которые мавкибосые, те самые опасные. Ты моему слову верь, я брехать не стану. Много пожил, многовидел... - тут Царствию Небесному Кавалера наскучило мучить, он резко обернулсяи крикнул в прудовые заросли:
- Рузька! Поди сюда.Покажись. Да крест чужой не потеряй, княжеская вещь, не помойная.
И тихим голосом прибавил,подавая руку оторопевшему Кавалеру:
- Полно тебе голову морочить.Никакая это не мавка. Мавок не бывает, что ты как маленький. Помнишь, в первый деньты у меня спрашивал есть ли на дворе моем вторая женщина? Так я не солгал тебе.Второй женщины не было. Это дочка моя единственная - Рузя. Она еще не в возрасте.Оттого дури в голове не меньше, чем у тебя. Береженка моя. Егоза. Давно уже за тобойследит, любопытная она, как кошурка. Да подними голову - вон она идет.
- Какая белая... - толькои смог прошептать Кавалер...
И вправду, противосолоньспускалась по зеленому холмику, бережно ступая по скользким пеньям-кореньям - девочка.
Сама кроха, в мокройнасквозь белой рубахе, с алыми следочками и кониками. Виден был, когда боком поворачивалась,малый горбик на холке, но изьян ее не портил, а разве что прибавлял милоты.
Рузя держала промокшийподол подале от бедер - чтоб не просвечивали ляжки под мокрой тканью - скромничалаперед отцом.
Кавалер уже раскусилрозыгрыш, выпрямился, сделал такое лицо, будто на все наплевать, перекинул отягощенныевлагой волосы через плечо, стал выжимать скрут прямо на траву.
Снежная девочка, не дойдядесяток шагов, остановилась, с белых волос текло прямо на босые ножки.
Застеснялась, протянуламокрый крест, не подходя ближе. Переминалась в глинке ножками, будто строптивыйнесмышленый олешек.
- Ну вот еще вздумаладичиться, будто в кувшине растили... Людей что ли не видела. - пожурил незлобноЦарствие Небесное и пальцами щелкнул, подманивая дикарку
-Рузька! Подойди. Неукусит.
Кавалер отряхнулся, рубахапятнами липла к телу, посмотрел из-под ладони, солнце било в лицо:
- А вот укушу.
- А вот не боюсь!- горличкойщебетнула Рузя, ловко бросила крест и удрала в кусты. Хрустнули малинники и всестихло.
Кавалер сердился, возилсяс узелком гайтана, повязывая на шею потерянный было оберег. Сердился и когда лошадьловил и когда обтирал пучком травы взмокшую от дневной работы спину Первенца.
Сердился, когда вёл андалузапо Царицинским колдобинам и зарослям болиголова и пастушьей сумки.
Сердился, когда АксиньяПетрова, жена Царствия Небесного вынесла капустные и рыбные пироги на еловой доске.И ели, отмахивая комаров всей семьей на дворовом столе с приплавленными разновысокимиогарками домашних свечей. Пригласили на пироги соседей пригласили, потому что четверымвсе вкусное съесть не было возможно.
Царствие Небесное ворчал:
- Ну вот, Ксеньюшка,напекла на Маланьину свадьбу. Куда девать...
Сама Аксинья Петровав неизменной своей алой юбке и зеленой кофте, присаживалась к краю стола, кивала,с любезностью привечала гостей. Показывался из расстегнутого рукава полный материнскийлокоть измаранный мучной коркой. Хозяйка умаялась днем, вымешивая тесто и крутясьу печки.
Теперь размякла, подобрела.
Ксения слегка пригубилаиз низкой стопочки красной водки. От одного ее присутствия так тепло и хорошо становилось,что и говорить было незачем, все с полуулыбки друг друга понимали и пировали дотемна,