хвалили ксеньины пироги, угощались первоваренной бражкой.
Рузя, переодевшаяся всухое, заплела волосы в белые сугробные косы и тихо-мирно сидела на краешке лавочки.Пощипывала крайний кривоватый пирожок с припеком и лишь изредка тянула за хвосттолстенного ленивого, как архиерей, белого котищу, пришедшего на свет и вкусныйзапах с поленицы мягкими лапочками.
Кот разевал розовый роти противным мявом изумлял окрестности.
Царствие Небесное стучалкулаком по лавке, грозил:
- Рузька, выдеру.
- Да полно... - унималамужа Ксения, ластилась к старой его щеке своей старой щекой.
Царствие Небесное обнималжену за плечо, угощал лучшими кусочками и не хмелел даже с четвертой рюмки.
Среди карликов-горбачейи зобатых уродов Кавалер был счастлив.
Но сердился на Рузю,неизвестно почему, даже не смотрел в ее сторону. Отказался заночевать, хотя постелилиему в саду под кривой серенькой яблоней.
Хлевное тепло поднималосьот земли и всю ночь перекликались с жаром певчие птицы над папоротными болотинами.
Двое карликов задремалипрямо за столом. Разобрали супругов крикливые маленькие жены по родным избам.
В третьем часу ночи Кавалероседлал недовольного Первенца, пора и честь знать, домой ехать.
Ксения Петрова в алойюбке шла по росе вечерней с фонарем, светила гостю, провожая до тракта.
Весь вечер волноваласьмаленькая женщина, несколько раз спрашивала на ушко Царствие Небесное
- Зачем ему дочку показал?
- Не моя воля. Что мнеее, на цепь посадить? Сама вышла, - отвечал Царствие, свинчивая с горлышка голубоватогостекла бутылки притертую пробку - Не бойся, Ксеньюшка. Не тронет нашу девку московскийкнязь. Всем, что ни есть, клянусь. Сам видел - он ниже пояса почитай - мертвое тело.
- Все они мертвое тело,пока до жаркого дела не дошло - горько возражала Аксинья Петрова, но успокоилась.
Кавалер на прощание всеже поцеловал Ксении руку, попрощался со всем вежеством, прыгнул в крепкое седло,поддал Первенца шенкелями. Заскакал андалуз, разбрызгивая весенние грязи на белоебрюхо.
Сердился Кавалер на Рузюдо третьего поворота дороги.
У часовни, на развилкедороги, перед тесаной статуей Параскевы Пятницы у источника, горел пучок деревенскихсамодельных свечей. Здесь всадник остановился попить воды из рытой купели, к меднойполосе на берегу прикован был ковшик на цепи.
Наклонился. Цепь звякнулао нательный, теперь прочно привязанный кипарисовый крест в медном же окладе-нарамнике.
Фыркнул и переступилПервенец, да так сильно и ясно прозвучал всей конской плотью, что то ли спьяну,то ли смолоду захотелось обнять его за шею.
Приникнув к волшебнойлошажьей шее, Кавалер перестал сердиться, будто отрезали лишнее единым махом разбойничьегоказанского ножа.
И в этот миг нащупалон в косо стриженой гриве Первенца заплетенные девичьими пальчиками лукавые ведовскиекосички.
В четыре ряда плела,не поленилась. Не как нечисть плетет наузы на погибель, а талисман конский на медноепереливчатое счастье-пересмешник.
Хотите меня в полон взять,в узилище, так не в сети крепкие укутайте, не железами сковывайте, а оберните моипясти ее волоском с гребня, не сорваться мне с прочной привязи.
Попытался Кавалер распутатьтугие косички, заплетенные карлицей и не смог, пожалел.
Значит, подпустил ееконь, не шарахнулся. Доверился.
Замешкался у источника,послушал соловьиный щелк, и вдруг застыдился, заторопил белого коника
- Гайда, Куцый, айда!
Рвался без стремян сквозьптичью зарничную ночь всадник под россыпью звездной, приникал к теплой шее жеребца.
Бульдились в колеях влюбленныелягухи, сильно и страстно пахло распахнутое влагалище земли, ворочались русскиепласты в родовой весенней муке и радости.
И всадник радовался,голубел, растворяясь исподволь в черемуховой подмосковной ночи. Чечетка бепечальнойскачки гулко отдавалась от стен складов и купеческих заборов.
Наконец, Кавалер перевелконя с собачьего на манежный ровный галоп, опрокинулся навзничь, затылком на полныйкруп белой лошади, заломил руки и улыбнулся, вычисляя из многих белую полярную,как Рузины волосы, звезду-путеводницу под охраной Малой и Большой Медведиц.
Да так и не нашел нужнуюзвезду, глаза слипались.
Конь с врачебной точностьюступал по беспределице московских улиц. Он помнил копытами дорогу от Царицина доБольшого Харитоньевского переулка.
Бросились прямо в лицоКавалеру густые московские созвездия.
Пернатые ночные кулички,вспархивали со многих вод, от ровной конской побежки.
Во рту привкус крови,каленого железа и черной
Сторожа далеко на Чистыхпрудах кричали : Слууушай... Слууушай..." Плескала в кожемятных канавах голаялюбовная вода
Шутя, окликало Кавалерапо имени алым злым московским голосом:
Счастье.
Глава 20. Рузя
... А вот небылицы влицах показывают, мир всякое брешет, а брань на вороту не виснет, грешники пишутбольшие книги шутам на съедение.
Если невмоготу, а дострасти хочется, и тут щекота и там свербота, и тесные сны, и охи-вздохи и то исё, так разные способы есть, как утолиться.
Бывает, молодец ловити колет голубя, достает из него сало и на сале месит тесто, печет из него калачикили кокурку, невзначай девицу угощает на вечерках, следит, чтобы укусила, прожевала,проглотила и так посмотрела, будто еще хочет. "Еще хочешь?". "Хочу,милый, хочу, не могу!". А он не дает, бормочет, болвашка, приворот
"Как голубка с голубкомтопчутся, как голубка с голубком живут ладком, так бы и со мной жила раба Божия"
А уж иной кобель подоспел,побойчей, позлей, поудачливей... Увел девку в круговой пляс, и уже не раба она ине Божия, а чужая суженая.
Так и сиди с голубинымкалачиком, зачерствел поди гостинец, а то-то же, поделом, не зевай, попусту не хаживай,не чужой кусок не облизывайся.
Ты сядь со мной рядышком,я тебе всёшеньки-всё на ушко нашепчу.
Высоко голуби крыламибьют. Тесто не поднимается. Калачи в печах сгорели.
Не печалуйся, на всякоедело наговаривают: и на вынутый след и на гребешок и на волосы и на церковный пороги на колодезное ведро и на девкины черевички, а парням - на пояс или на перстень.А всем без разбору на банный веник и пряники. Такие пряники, раз в год пекут, санисом и с духами, а на доске пряничной осетра вырезают - государь над рыбами, нацарских свадьбах и в больших монастырях такие пряники вкушают.
Да, нет, что ты, глупый,в монастырях не женятся и замуж не выходят, я так к слову сказала...
Раз не хочешь наговариватьна пряник, так не надо, от них зубки болят.
Тогда я тебе скажу средствокрепчайшее, соломонову мудрость, нерушимую тайность, ты с одного раза запоминай,хорошо? Повторять нельзя - помрешь. Хочешь слушать? Ну вот. Ты ничего не пеки, голубяне бей, пусть летит. Сорочку с веревки не тащи, могильной земли не трогай, а тыпойди вина купи. Сладкого вина, изюмного. Чтобы с коринкой, я с коринкой люблю.А ты, какое любишь? Чтоб сладкое или горькое... Горькое?
Ладно, так и быть, беригорькое.
Нет. Давай так. Это ягорького вина куплю. Есть у нас сосед, косой курляндец, у него своя винокурня. Онзлое вино гонит, от одних паров куры у него на дворе мрут. И утки. И поросенки.Он поросенков завел, а все передохли спьяну, нанюхались.
Очень злое вино. Еслиподжечь - так вспыхнет, и будет гореть негасимо, пока не выгорит до донца.
Так вот, я у него винакуплю, в склянке.
Надо не торгуясь брать,какую цену назовет, такую и дам, даже если он, сквалыга, непомерно заломит.
А после я с тем виномв церковь пойду, и закажу по тебе, по живому, поминальный сорокоуст, а поп спросит,как поминать, а я скажу "как убиенного... новопреставленного".
И попу первый глотокиз скляницы дам отхлебнуть. Он не откажется, он все знает, пьяница. Ой, страшномне будет про тебя такое говорить, но я вытерплю...
Так вот, после я на тридня и три ночи замолчу и есть ничего не буду, а сяду в уголок и буду о тебе думать.
Накануне в бане попарюсьи выйду чистая-чистая.
Волос не заплету. Расчешурыбьим хребтом и на северном ветру высушу. Как стемнеет, буду венки плести, наощупь.Так полагается. Выплету голыми руками смородинный, ольховый, ивовый и ветляной.
Смородинный - на лоб,ольховый на праву руку, ивовый - на левую, а ветляной - самый большой, на пояс.
Пойду босиком на восток,через заднее крыльцо, в подымное окно, под гнилое бойное дерево, пойду не дорогой,а стороной, мышьей норой, собачьей тропой, балочкой беличьей, лощинкой лосиной.А заблужусь, отыщу, путь по звездочкам, я ученая, ты не бойся за меня.
Меня поначалу бесы попутают,они сильные, они хитрые.
Вот я иду, иду дубравинкой,а за дубравинкой стоит пустая мельница...
За мельницей - клеверноеполе, а посреди него торчит куст терновой, а в том кусту сидит толстая баба, сатанинаугодница. И скажет мне толстая баба, сатанина угодница:
- Стой-постой! Отрекись,прохожая девушка от Христа Пастыря, от русского имени, от креста, от Поста, от Воскресения,отступись от отца с матерью, я за то тебе выну из под подола копченый свиной язык.Всех тот язык прельстит, всяк к тебе прибежит и тебя собой покроет, как первоснежьеголую земельку.
А я бабу не послушаю.Я ей кукиш покажу и дальше побегу.
А медный крестик в кулаке.А венки шуршат, а в склянке твое вино плещется, и, кабы не запрещено было от Бога,я бы возмогла на всю вселенную вскричать твое имя.
Приду я до света на тройнуюросстань, а там - Змей-Солнцеворот лежит и спит, пламя в утробе копит.
Кольцами вкруг литовскогокреста обвился в семь оборотов. Вся трава вокруг его лежбища повыжжена... Чешуяблестит. Линяет Змей - Солнцеворот, старую шкуру сбрасывает, в новую облачается.Тяжело ему, жарко, язык раздвоенный вывалил... а у него язык ядовитый... жало.
У, страшно.
Я перед ним сяду, каккурочка, и буду говорить: