боевое время и разгоняем их хворостинками, так, чтобы не покалечить.
- А... Всегда ли - старшиймладшего? Хоть один раз на десяток гнезд, разве не бывает наоборот?
- Разберешь у них, ктостарший, кто младший, когда драться начали, - пожала плечами Рузя, - я думаю, ктопоспел, тот и смел. Кто о первородстве будет помнить, когда череп раскроят.
- А что же матери с отцами,так и смотрят на убийство в бессилии? - спросил Кавалер, сухо в горле стало, горячотак под кадыком, что не тронь...
- Отец и мать уходят,я же тебе сказала. Так Бог придумал, Он добрый, бережет материнское сердце - каковоей из двоих любимых выбирать одного. Подожди, я послушаю...
Рузя выползла наполовинуиз шалаша - жадно слушала, впивала полночь. Заботливой ручкой заправила легкие прядиза уши. Поёжилась от прохлады.
- Скорей! Пора...
Прянула в млечные сумеркикитайской тенью-гимнасткой, Кавалер еле успел вслед за ней.
В пятом гнезде сражалисьдва птенца - нелепые, будто Нюрнбергские заводные уродцы, крылья клешневатые, глазницывпалые, все в слизи - а к смертной драке приучены добрым Богом с рождения.
С виду драка - простовозня в грязи, пуху и осколках зеленоватой скорлупы.
Рузя положила меж нимихворостинку, развела по краям гнезда, заговорила глубоко и зыбко, будто во сне,старинную закличку журавлиных пастушек:
"- Каин Авеля небей... Авель Каина не кляни... Не завидуй, не ратоборствуй, а смиряйся и покорствуй...Помяни царя Давида и всю кротость его..."
Кавалеру казалось, чтопротянулись часы. Ни разу не отступившись, не склонив ясной янтарной головы, стоялана страже у гнезда журавлиная пастушка Рузя с хворостинкой, отгоняла сужденную журавлямматушку-смерть.
Птенцы утомились, старшийзапищал от голода.
По всему пруду огромныептицы заплескали белыми размашистыми крылами. Поднялся ветер, попятились в оврагисырые плаксивые туманы.
Светало. Белые птицыс кликом приветствовали сосновое солнце Царицына, высвистывали ясными маховыми перьямисвое имя "Стерх! Стерх! Стерх!"
- Теперь они не убьютдруг друга... Устали. Спать хотят. Отойдем. Сейчас мать придет их кормить, вон онаждет - та с рыжим ожерелком, самая ближняя к нам. Но прежде нужно сделать дело.У меня пальцы затекли, переломи хворостину.
Хрустнуло. Кавалер вмолчании подал Рузе обломки. Девушка разняла надвое свою срезанную вечером прядь,перевязала хворостный крест и воткнула в "головах" пятого гнезда.
Будто маленькая могилаили колыбель навечно отмечена была в росных травах снежными руками карличьей дочери.
Рузя сделала крестовоедело.
Полуночники отступилиот креста, светлеющие подмосковные сумерки очертили их двойные кружевные тени наполегшей журавлиной осоке и зацветших черничниках.
Пробирались к шляху бездороги, вымокли по пояс, Рузя болтала пустой корзинкой - забрала из шалаша, сказала,что для хозяйства.
Непутевые краденые тропкив сильных травах и папороти вывели на открытое место.
Все окрест поникло, всезамерло, потонуло, как Китеж, в голубином глубоком тумане. Сизая низина отпревалаза ночь, готовилась к долгому дню на болотах.
Берестяной клубок туманазавился кубарем, пошел на прохожих не по-хорошему.
Рузя прижалась к Кавалеру,слушала, как мерно тукает большое сердце под батистовой рубахой.
- Это колдун... Куриныйбог, Иван - коровий сын! Не дыши. Он наши души выпьет, если будем шуметь.
- Не бойся, - нарочнымбаском отозвался Кавалер, - У меня души вовсе нет. А твою душу никому не отдам.
Юноша узкой рукой закрылсветлые Рузины глаза.
Вздрогнули веки, защекоталиизнутри чашечку ладони девичьи реснички.
- Расскажи мне про твоюдушу... Пока нам кажется всякое, - попросила Рузя и притихла в руках его.
- Душа у меня сроду быламаленькая...
-Как я?
- Как ты. Только вродептички - ну перепелка или воробейка, хрен их разберет. Тельце как у птахи, а головкагладкая, как у девочки, она пела хорошо - заслушаешься. Смешно. Птичка-девочка.Я младенцем мою душу на пеленки выкашлял вместе с маткиным молоком. Годы шли, аона в окошко билась и пела истошно. Просила "пусти, пусти"...
- Ты пустил её?
- Конечно, пустил. Онапопрыгала по подоконнику, просо поклевала, перышки распушила, душа. Доброе словодуше скажи - оживет. А я стоял, смотрел, то ли птичка, то ли девочка - хап - и схватилдушу в кулак... Просто, чтобы посмотреть, зачем она, пигалица, такая, живет...
Да только кулак у менякрепок. Я мужчина. Чуть сдавил, а она - - писк - ... И сдохла.
Я горевал, снес ее всад, зарыл под репейником. С тех пор репей засох. На том месте ничего не растет,будто землю засыпали солью.
Рузя вырвалась, глянула,окунула глаза в глаза несказанные. То ли крикнула, то ли приказала ответить:
-Скажи! Ты видишь, то,что я вижу?
-Вижу... - солгал Кавалер.
И вдруг увидел.
Мрела заря - полевица.Гасила языком пресные звезды. Завлекала розовыми полосами.
Поперек рассвета представилсяколдун.
Колдун привязал к левойноге святую икону, шепнул слово и поехал-поплыл-полетел по полевым травам, как налыже, на одной ноге, на липовой доске.
С пойменных лугов покатилколдун на деревенские поля. Во ржи оставил проклятый прожин, собирал в суму змей,чтобы вытопить из них жир, отлить красную гадючью свечу, а потом сгноить на корнюурожай и сельских первенцев. Хотел иконный колдун высосать досуха рассветный избянойдым.
Редко на беду брехалииз подворотен кудлатые собаки вслед летуну.
Колдун не заметил Рузюи Кавалера.
Миновало зло.
Рассеялась по лугам новолуннаяночь, сверкнула на травяных загибинках пылкая роса.
Высоко гаркал ворон,век вековал в одиночестве.
Еле видны были в сорнякахсерые лбы следовых камней, с докрестных времен наваленных кругалями.
Так, по следовым камням,продрогнув, вошли в овраг девочка и юноша.
Высоко и сыро разносилисьс овражных верхов златоустные голоса - вроде как литургию служили на лесном воздухе.Красиво и согласно пели, монастырской сладости хор, все моления невеселые, усыпительные,а слов не разобрать, опасно пролились с небес мимо сердца.
- Монашки поют? - сонноспроси Кавалер - чудо, что-то я про здешние скиты ничего не слышал. Что там наверху?
Рузя поморщилась, будтогнилое понюхала.
- Это не скиты, а пасека.Купцы бортничают. Бога - атые. Хи - итрые.
- С каких это пор купцызаделались пасечниками, да еще в глуши на отшибе. И церковные песни, ни свет, низаря горланят?
- Ну, ладно, не купцы,а скупцы - нетерпеливо поправилась Рузя и нахмурилась - вот непонятливый.
Плетет девка небылицы.Ну, изволь. Кавалер в тон ей пошутил:
- Значит скупые они,меда даром не дают?
Рузя уставилась на него,как на помешанного. Внятно пояснила, будто маленькому:
- Мед я сама у них беру.По средам. И воск для церкви. И пергу для стариков.
- Воруешь?
- Сами дают. И еще кланяются.Помогают донести туеса. До птичников, дальше я не позволяю. Попробовали бы они недать. Их отец живо отсюда турнет, а куда скупцам деваться - под кнуты да на тракт.Довольно и того, что мы их терпим. -
Рузя осеклась, отступилак крапивникам. Молодая крапивка еле-еле опушилась, зацвела мелкими белыми бурунцами.Рузя стала молча рвать стебли руками, складывала зелень в корзинку.
Будничным голосом повеларазговор:
- Снесу матери. Будутлетние щи. С яйцом. Ты, поди, такого и в рот не берешь. Баловень.
Кавалер опешил. Отвернулся.Промолчал - пусть знает, что обидела.
Рузя сама подошла, потянулаза рукав. Посмотрела снизу вверх смышлеными глазами. Ай, стерва, разве бывают такиеглаза, ореховые в багрец, как у звериньки.
- Не сердись. Я тебескажу, а ты накрепко запомни. Странно, что тебя отец сразу не предупредил. Значиттак: на пасеку ни в коем случае не ходи. Тебе там делать нечего. Мне и маме можно- нас не тронут. А тебе - нельзя. Почему, я не знаю. Я боюсь.
Кавалер, смеясь, отмахнулся,подхватил корзинку на локоть, да и саму хозяйку на забыл, играючи подбросил на плечо.
Возвращались сырой овражнойтропой под низкими ветками, сильно несло от земли прелью, сокровенный запах, навечнозапомнился...
Рузя по ходу раздвигалаветки, нагибалась. Приникала к голове.
И - раз - сухо коснуласьгубами, как укусила, там, где волосы Кавалера разделялись.
Не было этого. Померещилось.
Вот и хорошо.
- Ты похож на лошадь.Не обижайся, - шепнула Рузя, - На большую лошадь, шелковую, черногривую, так осторожноступаешь, все шаги слышно. Только хвоя глушит поступь, да ельник на ветру ревет.Погода стихнет к полудню. ПАрит.
А мне высоко и веселос тебя на свет глядеть...
И барабаны и колоколагремят и молятся белые монашки, как обещано...
- Значит на шею села.Объездила. Шалишь, девушка... Да, ладно, утром ссориться грех. Держись крепче, сейчасв рысь поднимусь, удила закушу. - Кавалер прикинул на глазок расстояние до деревяннойлестницы высеченной Навьими людьми в обрывистом подъеме оврага, и, встряхнув карлицуна плече нетяжело побежал, прикрываясь от рябиновых и бузинных хлестких ветвей.
Крикнул на бегу:
- Рузя, что за имя? Польскоечто ли...
- Русское! - взахлебсмеясь, ответила Рузя в такт скачке, - Марией! Крестили... Ма-руськой! А. Рузей!Рузалией! Батя! Назвал. Для. Себя. Еще, Еще, беги!
Кавалер осекся нога заногу, чуть лбом в перила не влетел. Остановился, задышал, как , встал, не дыша.Мягко снял девочку с плеча, подал корзинку. Сказал сухо, в глаза не глядя.
- Иди домой.
- Ты чего?...
- Я кому сказал. Мария.
Зажмурился, чтобы неслышать, как заколотили босые ножки по лестнице вверх. Только на нижней ступенькеостался привядший снопик нежгучей крапивы.
Кавалер кружными путямивышел к леваде на околице Навьей деревни У плетеной ограды подремывал андалуз-Первенец,