без порток. Тьфу. Все лягвы у него по плошкам сидят, мотылем кормит. Говорит, яих по науке выращу, заколю спицей, шкурки обдеру, отдам на тонкую выделку, сошьювашей Рузьке лягушиные чулочки с пятнышками, будет раскрасавица по моде. Тут-тоя ее - хвать! и засватаю. На Кузнецком мосту, говорит и княгинюшки и графинюшкив лягушиных чулочках расхаживают - первейшее дело для красоты. А я уж и не знаю,верить, али нет... Он в хороших домах шутействовал, может и не врет... Вот ты, московскийгость, может знаешь, как у вас там, красота делается?
- Я к женскому полу непристрастен. Рано еще... Солнышко не взошло. Неневестный я- заскромничал Кавалери помог Ксении поднять на высоту бельевую веревку на рогатке.
- Ах-ты, божечки, на- тебе овечка чистая... - всплеснула руками Аксинья, головой покачала, не веря нина грош - Что ж тебя еще на небо не вознесли заживо, холостая душка?
- Грехи долу тянут,- отозвался Кавалер. - Работу дайте, хозяйка, руки горят.
- Воды принеси.
- Да все утро таскал,куда еще?
- А ты не перечь, мнедля стирки нужно было, там любая поганая таль сгодится, а теперь для питья, да умывания...Наш дворовый колодец запакостился, ржавчиной отдает, надо бы к мастеру сходить,да все недосуг. Ты сходи на родники, знаешь куда?
- Знаю... Рузя показала.Это где часовня Параскевы?
- Точно. У Пятницы. Тамвода сладкая Не пожалеешь. - Аксинья вынесла на крыльцо деревянные окованные ведра.
Кавалер оттолкнул коленомкалитку, пошел по глинистому проселку, болтая ведрами в обеих руках.
Обступил его сильныйлес, закарабкались по холмам сосны и осинники, пронизанные солнцем и винным гулевымветром.
В лесную глушь вклинивалисьпоследние бедные дворы Навьей деревни, ставОк с мостками, застывали над прудовымитравами стрекозы, лень и золотая благость разлилась окрест. Переплелись с лозамивьюнка старые плетни крайних домов, накренились под тяжестью зарослей ограды. Накольях торчали пугала и сушились горшки.
В неприметной логовинкеу подножия источенной древесным червем статуи Параскевы, Кавалер вдоволь напилсяледянистой зуболомной воды, набрал полные ведра, не спеша поднялся к деревне, переплескиваяводу на босые ноги.
И замер от истошногокрика:
- Куда! Куда! Ирод! Завалишь!Господи!
Катила под гору по обрывистымколеям вихляя колесами, полубарская обшарпанная бричка, запряженная соловой парой.
Пассажир на скамье трясся,как квашня, хватался за борта, лошади ошалело закинули головы, скакали с засекой,дышло задралось, а возница кулем сидел на кОзлах, бросил вожжи и только гикал дамахал рукавами.
Голову сломят, как питьдать.
Кавалер бросил ведра- одно так и покатилось с холма в заросли, бросился наперерез, захватил лошадь прямопод удила, повис, потащило его по глине, шваркнуло в крапиву, ожгло ладони...
Лошади круто повернули,правая захрипела, повалилась, ногами забила и вломилась вся повозка в плетень, толькос квохтанием разлетелись из смородья сорные куры.
Помогло. Встали, славаБогу.
На излете крутилось вздетоенад глинистой хлябью колесо.
Кавалер выдрался из колючегомалинника, злой, как чертовин, встряхнул возницу за потный загривок:
- Ты что, одурел? Житьнадоело?
- Бээээ... - подал мужикбараний голос и зенки вывернул бельмами, Кавалер заглянул ему в лицо и отшатнулся- так дыхнул балбес сивухой, что и не пивши - охмелеешь.
Чудной мужик, мяклый,как утопленник, а брови сросшиеся на переносье, жирные, как гусеницы или крыла ночнойбабочки - мохначки. И косы - как у бабы - жирные, черные, в четыре пряди витые,на грудь свисали - но оттого женовидным его не делали, а страшным. Видно было чтослиплись волосья в вечные колтуны, намазывал их пропойца то ли кислым молоком, толи бычачьей кровью. Журкали вокруг толстых кос зеленоватые мухи-жигалки. Вот морок,где я такие косы видел... - подумал было Кавалер, а пьяница то ли целоваться полез,то ли драться, пришлось его поддых пинком угостить, скорчился.
Ну, с пьяного проку мало.
Кавалер обратился к перепуганномупассажиру:
- Да он же пьяней пива.Далеко с таким уедете? Я и верхами по этой круче шажком спускаюсь, а вы-то куда,на гужах, да груженый... Хорошо хоть никого не зашибли и сами шею не свернули.
Пассажир скособочился,дрожал крупно, с перепугу сонный и мокрый. Не поймешь по нему - какого чину - сюртукне по погоде теплый, серого диконького сукна, по вороту вышиты пчелки золотые, будтотонкое ожерелье, какое девочки пальчиками в монастырях вышивают, горькими слезамикрасят нитки.
На коленях у проезжего- скомканный белый платок, в лице ни кровинки, гладкие щеки висят, ворса не видно,а по летам - никак не меньше сорока. Разбежались "лапками" морщины вокругглаз, по-бабьи прорезались впадины у носа и губ, налился желтым салом второй, будтоподложный подбородок.
Стрижен по-мужицки, подгоршок, но ни в волосах, ни в глазах блеску нет, все мертвенно, будто выцвел насолнце или прогорк, как масло в горшке. Глаза близорукие. Мигал часто.
Обомлел что ли от переполоха?
- Эй... дядя... - мягкоокликнул его Кавалер.
- У тебя на руках кровь.- как через войлок, глухо и тонко отозвался сюртучник. От голоса его птичьего, чутьпридушенного, мурашки по шее ползли. Был бы зверем лесным Кавалер, наставил бы чернуюшерсть по хребту, взрыкнул - беда идет, отворяй ворота.
- Нет! - крикнул Кавалер,кровь от лица отлила, побелел под загаром пятнами. Опомнился - взглянул на ладони.Не соврал пассажир - и вправду постромками кожу сорвало, да еще и колуном на Ксеньиномдворе намозолил.
Ах, дрянное дело, испортилруки, ежели матери придет нужда в люди вывозить, то придется перед светом перчаткинапялить и врать, что причуда от нежности. Разговоры пойдут.
Ну и пусть.
- Бог тебя послал. Кабыне ты, погибли бы или искалечились. - сюртучник неуклюже выволок тело из накренившегосявозка, перебили копытами кони от облегчения.
- Ах, пьяница! Ай, паскуда!и наладился грузняк таскать возницу за косы.
Кавалер рассмеялся, глядя,как они месятся в расступице
Потрепал за храп усмиреннуюлошадь, взял под уздцы, прицокнул - налегла пара и выволокла бричку на сухое местовместе с грузом - под сидением много навалено было добра, зашитого в рогожи. Пьяницаповалился в лужу, как мертвый.
- Вот и славно, езжайтес Богом... - пожелал Кавалер, но сюртучник поймал его за локоть, заговорил жалобно:
- Сынок... Не в службу,а в дружбу, сядь на козлы, довези до пасеки, тут близехонько, я дорогу покажу, ясам править не в силах, взгляни, что за руки у меня... взгляни...
Подсунул под нос правуюи левую руку с короткими оплывшими пальцами - на безымянном и указательном однифаланги растопырились, остальные, будто молотом расплющены, ногти слезли, зарослижелтым морщистым мясом, как вареные курьи пупки.
Кавалер гадливо отмахнулся:
- Ладно... Верю. - вместеони втащили в бричку спящего возницу, покидали пустые ведра туда же.
Проезжий улыбнулся -растеклось лицо морщинами и жировиками, как гадальный воск в чашке.
Протянул безобразнуюруку для пожатия, да сначала ошибся - тылом подал, будто длань для поцелуя священнослужителю,но тут же опомнился, выворотил клешню, поскромничал и назвался:
- Кондратий. Бог.
- Кто?
- Бог.
Кавалер удивления невыказал, перебрал вожжи и тихонько тронул коней.
- И ты Бог. И я Бог.Всё- Бог. - продолжил Кондратий, все тем же, журчащим, тленным голосом, только теперьне страх навевали его слова, чудилась в ней сладкое желанное учительство. - А тыиз каких будешь, чем промышляешь, как зовут?
Вот прилип.
Кавалер с виду спокоенбыл, а зароились сомнения, вспомнил, что Рузя говорила о пасеке, "нельзя, неходи", так и разожгло азартом, сидел, как на иголках. И кто они такие, чтотак вольно разъезжают по навьей деревне. Отозвался не сразу, применил науку ЦарствияНебесного - вот и случай проверить оборотничество:
- Зовут зовуткой, величаютуткой. А сам я из московских. Прасольский сын. - весело заврался Кавалер - Отецу меня по селам и поместьям скупает убоину, рыбу соленую на Волге, да и щетинойи пенькой не гнушается. Братьев у меня - трое - кто женился, кто в солдатах трубит.Батюшка человек статочный, дом у нас на Зацепе, каменный. А уж как в Тобольске основалбатюшка артель пушную - так деньги текут, девать некуда, второй дом ставим, в Дорогомилове.
- Большие люди... Сыновейв шелка рядят. Прасолы русские - оценил Кондратий и вдруг быстро выпалил на кантюжномязыке: Проначишь трафилку...?
- Проначишь и хруст!- не поперхнувшись, закончил Кавалер прасольскую поговорку, мол "копейку проиграешь,рубль упустишь" и лишний раз помянул во здравие Царствие Небесное - не зрягонял по говорам, теперь за своего сойду, пожалуй. А хитер Кондратий, на слове ловит.
- Утаил имя, ну что ж,дело привычное. На Москве прасолов не много, Обряндин Ефим не родня тебе?
- Дядька двоюродный.- нашелся Кавалер - всё купечество друг другу родня.
- А мне похвастатьсянечем, - сокрушенно сказал Кондратий - Я всего-то пасечник. Пчелками кормлюсь. Вотездили в город, иконы покупали и верхи для колод, у нас колоды не простые, сам увидишь.А этот, пёс, пока я торговался с резчиком и в иконной беседовал, налил глаза вином.У кресненького на именинах гулял.
- Какой же крёстный унего... Вон косы выпустил. Он что у вас, калмык? - спросил Кавалер.
- Зачем калмык. Славянин,только по-своему, - запутал беседу Кондратий, - вон у ольхи поваленной поворот,а там и прямая дорога.
Пнул товарища мягкимсапожком под брюхо.
- Марко, не спи, бараньяголова!
- Бээээ - блеял пьяньиз-под скамьи.
- Проспится, змей, -в три шеи выгоню, - вздохнул пасечник. - Бог долго терпит, да бьет больно. Толькоя не так себе Бог, я Бог отходчивый... В ноги бросится - прощу.
Кавалер только фыркнул,вот чудит дядя, голову напекло. Кони от вольности и тепла заиграли, вошли в спорую