рысь.
Птичьим гомоном полниласьлесная тесная дорога, низко и яростно опушились цветом орешники. Высоко краснелистволы корабельных сосен.
Просветом поманила просека,а за просекой - хутор не хутор, не поймешь, но крыши добрые, новокрытые. Петушиныйкрик, звон колодезной цепи, тесный бабий постук скалки по мучному столу - домашниебогатые звуки.
Потянулся из новых слегвырубленный прочный частокол. Кони оскалились, захорькали, повеселели - почуялиродное жилье.
У высоких ворот с маковкой-венчикомКондратий сказал остановиться.
Уже выбежали из воротдвое - вроде служки или дьячки по виду, щенки еще, патлы лохмы, веснушки по щекам,приняли коней, выпрягли. Утащили на тулупе пьяницу - отливать водой.
Кавалер помог Кондратиюсойти наземь, принял так и не получившееся прежде рукопожатие. Бледные руки у Бога,но то была не бледность старика, больного или трупа - будто отсутствовало под кожейчто-то важное. Да и сама кожа приставала к мускулам не столь прочно, гуляла складками,будто сама собой сползти хотела. Остался у Кавалера вялый холодок от его ладони,несмотря на ссадины, он быстро отер руку.
Не скрывая любопытства,взглянул в распахнутые ворота...
Сад за воротами. Раскидистый.Синеют за деревьями дали еловые - на вершине холма раскинулось хозяйство, весь светобозреть можно. А в прогалах меж деревьями стояли таяли в яблонной лени церковки.Ростом по пояс. Все как положено - маковки, синие, со звездами золотыми, крылечки,оконницы. И сами церковки - будто домики на четырех ногах - свайках поднялись.
И крестики, крестики,крестики, куда глаза глядят. Почему-то страшно. Глухой гул окатил волной. Будтоподземные монахи исподволь поют, не разжимая губ.
- Что это? Кладбище?- прошептал Кавалер и не отстранился, почуяв на плече мяклую руку Кондратия. Пасечниквозразил с терпением:
- Нет, что ты... Этонаша пасека. Помоги-ка распороть узлы. Натрудились они, бедные, без божьего света.
Кавалер, как заговоренный,достал нож из ножен, распорол поперек поданные холстяные скатки.
Глянули из-под грубогорядна новые лики. Кондратий, перекрестясь быстро и невнятно перечислял.
- Это Егорий на коне.Он Змия борет. Это Илия, его живым вознесли на колеснице. Это Зосима и Савватий,соловецкие Угодники. Наши первые заступники. Надо знать у кого брать. Я у Луки изСтрешнева беру, он по-старому пишет, даром, что полуслепой, а колера не путает.Иконы, сынок, не покупают, будь хоть князь, хоть пасечник, хоть прасол. Грех это,христопродавство. На пятьдесят хрустов поменял всю московскую красоту.
Так жарко и ясно сиялииконы на подмосковном солнце, что Кавалер от радости затаил дыхание, с места двинутьсяне мог.
Тем Кондратий и воспользовался,приблизился так, что жаром повеяло от ватной кулемы тела, обласкал быстро от поясадо горла, будто обыскал. Заговорил, будто реченька журчит, ласково, как со строптивойлошадью.
- Устал ты, прасольскийсын. Умаялся, голубчик. Взойди на двор, водицы вынесем. Там - тенек, прохлада, разговорыдолгие... Пойдешь по доброй воле?
- Пойду. Пить хочется,- хрипло сказал Кавалер.
- У нас всякая жаждаутоляется. - обещал Кондратий, сгреб иконы под мышку - забренчали писанные доски,будто сухие плашки. - Ну, что встал...
- Вдруг пчелы закусают.
- Пчелы только сугубыхгрешников жалят, дорогой мой. Вот шершней, ос, да слепней дьявол на лик земной наплевал,а пчелка - божья труженица. Наши пчелы смирные им и подкура не надо - все даромотдают, не скупятся.
Кавалер шел за Кондратиемшаг в шаг, только голову вело от этого мужеженского завлекательного и надежногоголоса.
У воротного столба Кондратийвдруг сжался, как кот перед прыжком и придавил Кавалера за горло - юноша безвольноткнулся затылком в теплое резное дерево.
Всплыло над ним, заслоняясолнце благостное лисье лицо пчелиного человека. Заплясали золотистые остроносыепчелки на вышивке вкруг ворота.
- А ведь ты - мой. Кембы ты ни был - мой навеки. Мне тебя Бог отдал. Веришь?
- Не знаю...
- Молодец, ангельчикты мой, дорогая душа... В незнании - сладость. Бог простоту без хитрости любит,- и отпустил гостя пасечник, не ударил, а поцеловал в лоб. И руки повел в заключенныйзабором пасечный сад, где уже застилали прислужники уличные столы белыми кружевнымискатертями, тащили из пекарской пристройки теплые хлебы в рушниках и черные кувшинымалоросского лощения, с молоком и сыром.
Всяк перед Кондратиемпоклоны бил молчаливые поклоны. На кружевную скатерть, прижатую ножевым оселком,чтобы не улетела, свалил пасечник иконы и усадил гостя напротив себя на только чтоструганную еловую скамью. Взял его руки в свои, подул на ссадины. Окунул глаза мертвыев глаза синие.
- Ну вот и свиделись,познакомились... Прасольский сын. Навсегда?
- Навсегда...
Глава 22. Крылья белые.
Навсегда, детушки, навсегда,милые.
Навсегда я к вам пришелтяп-тяпком под белым платком.
Голодали вы - напиталвас пшенной кашею, бедовали вы - одарил копеечкой, захворали вы - исцелил немочи,ослабели вы - укрепил я вас словом и делом Государевым.
Ради вас похождения имногие страды принял Бог Кондрат на российских перепутках, и в аду люди живут, нетужат, во щи свининку ложат с солью, с перцем, с собачьим сердцем, , а в раю жить-товесело, только некому.
Все сбылось, как писано,все исполнилось, как речено.
Ждали цветиков - натевам виноградие, ждали чуда - нате вам в решете перья,
ждали гибели - нате вамвоскресение, ждали грошика - вот алтын - деньга, неразменная.
Навсегда мое скоро кончится,столбы красные подломятся, колесо во пламени по холмам покатится, станут бабы выть,станут ноздри рвать, реки вспять пойдут, соль утратит вкус, мощи вынесут на попрание,ничего в чести не останется.
Русь обносится, забеснуется,не опомнится, не оглянется на дитя свое, на подкидыша, он в меже лежит, его псылижут.
Попадья с поповной младенцаест, кости мечут в рожь, хвалят кушанье.
Поп поповича заманилв овин, заблудил содом и по-псиному и по-рачьему и по бычьему, и по Ветхому, поНовому.
Государя холопы предали.Холопье голодомором вымерло. Мир на клир пошел, клир на мир восстал. Хорошо земле,сгибли грешники, города во прах, торжища на кладбище, мир земле легко носить, ейлегко цвести, ей легко рожать, не распаханной, не гороженной, не размеченной, некалеченной.
Черный петел топчет курку,курка петухом поет.
Ку-ка-ре-ку! Истину реку!
Единожды пришел, нищимбыл - распяли жиды и римляне.
Дважды пришел, государембыл - удавили меня в Ораниенбауме блудной женки кобели, картежники вельможные.
Трижды пришел, разбойникомбыл - на Москве казнили Пугача лютой казнью, разъяли крючьями начетверо.
Четырежды пришел и живусредь вас вечно.
Я - то Бог Кондрат, мнесам черт не брат.
А вы против меня кто?
Вы - мои труды, кто извас Иуда?
Дураку Завет не писан,если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так.
Плачьте, детушки, в голос,милые. О грехах сугубых, о мерзостях. О прелестях и о дерзостях. О скоморошестве,о деторожестве. Мать Обида - плачея, живя на кладбище всех оплачет. Всем обиды хватит.
Вот мои Страды-Похождениябратьям радостным в утешение.
Родился я под городкомОрлом, где что ни двор, то мурло, где чуть что - за горло.
В те годы еще царь Петрпоследние годы царствовал, уже не лютовал, успокоился.
Приписан я был к крестьянскомусословию. Сызмлада пристану к мамке: что, да как да зачем, да почему, а она меняухватом в лоб. "Поди вон, тля".
Сама зобата, что ни годбрюхата, она родит, плоды мрут, мы их носим в отхожее место, а ночью ей батька вдуетнового, она утром плачет, ничего не хочет. Пол из земли убитой, а мы по земле ползаемв дерьме, орем. Много нас, все село - Селивановка, ну и мы таковы отродясь, Селивановыжители.
Вырос я, не смог, поехалбатька на базар торговать пенькой, я на сани приладился, а как глаза отвели от меня,так ушел от жилья.
Никто и не заметил утраты- братья вечером лишнюю плошку толокна съели и спать повалились.
Стал я путешествоватьпо Орловщине и во Мценске и в Знаменске, и в Корсакове отличился любопытством итрудолюбием.
В церквах ночевал. Дьячкулуковицу поднесу или цыпленка краденого, он меня в книжку тычет носом, учи, кольхочешь "Аз... Буки... Веди...".
Я за науку на дьячкадрова колол, сено ворошил и за женкой его окоренок ночной выносил, а грамоте обучился.За два года все Писание Святое от доски до доски наизусть выучил.
И вошло мне в головумечтание, будто заноза под душу, окаянен стал, ни пить ни есть, ни спать не мог,все по улицам слонялся без дела, ворон считал, зачем они такие, вороны, глазок черный,перо серое, смысла нету, а летают. Стал водочку попивать, добрых людей побивать- зачем летать не хотят, от лени вся тяжесть, от бессмыслия. Ушел я в город Ливны,стал плотничать помаленьку, научился избы рубить, амбары, сараи.
Скамьи да столы на заказделал, и лари и поставцы. В воскресение грешил работой - резал игрушки детские,раздавал сиротам, иной раз возьму кряж, вырублю человека - а потом одним топоромпридам ему черты кого ни есть из горожан, поставлю при воротах - все смеются. Разпришел вздор - самого себя вырезал, как есть, выставил к остальным, так проезжийполячок купил у меня за большие деньги того болвана и в Краков увез.
А деньги мы с артельюпропили.
Лучше всех удавалисьмне птицы - не простые птицы, заговорные на великое счастие, есть хитрость одна,тельце той птицы из липовой чурки нужно уметь за семь ударов высечь, иначе не будетсчастья, а просто деревяшка. А потом уж баловался, мастерил крылья сквозные узорчатыеи хвост веерком.
День за днем, работаладилась, но вот ставим дом, а я думаю: взойдут молодые на новоселье, станут детейрожать, заскотинятся, освинеют, мужу на зиму тулуп, женке бусы да белочку на воротник