подавай, а там внуки, а там оброки, и лодку конопатить надо, и куму долг вернуть,и коптильню подновить, и на торг свезти а там скука смертная... Никто лететь нехотел со мной. На смех поднимали. Ослепли что ли - вы рыла-то от земли поднимите,гляньте, вон - колокольня на площади верхушкой облака ловит, птицы носятся, пухтополиный, дожди косые...
Разве не для высокоголёта человека из утробы на муку мамка родит, первого, пятого, сотого?
Свел я знакомство с Ливенскимпопом Андроном, крепкий человек, всем хорош, только водочку любил. Так под водочкуи побратались с ним. И поведал я ему о летании.
Поп Андрон по сторонамоглянулся, чтоб доносчики не подслушали, опрокинул полштофа за раз и по плечу меняхлопнул:
- Лети, чертов сын. Ая тебе тайно помогу.
Поселил меня в подклети.Попадье сказал, что дальний родственник приехал гостевать, пусть не лезет. Вместесо мной доски на колокольню по ночам таскал, разрешил поставить там настил для летания,и мастерскую обставил, кожи мы с ним сами в рядах покупали и потребные для каркасарейки. И огарки свечные из церкви все мои были, хоть всю ночь напролет работай,никто на высоте не заметит. Приносил мне поп Андрон книги печатные, из церковнойвивлиофики, а там все сказано про разное, как звезды ходят и как бабы родят, и каксолнце светит, и как львы деревянные на цареградском престоле лапы поднимали и чревнорыкали.
Очень я таких львов хотелдля архиерейского кресла в церкви сделать, уж и трубы нашел и позолоту, но поп Андронсказал, что жирно будет архиерею львов мастерить.
Зато сделал я безногомубарину самобеглую коляску с прикрасами, тот купил за большие деньги, нахвалитьсяне мог, всюду, где хотел, разъезжал правил рычагами, женился, говорят, на молоденькойбарышне.
За те деньги и справилимы с попом Андроном крылья мои. Я не глуп был, хоть и молод, шею ломать не хотел,водочку бросил почти, бродил окрест по Кальмиусскому и Муравскому шляху, готовилполет. Отмечал места, где коршуны парят, искал по высотам воздушные течения, подбрасывалсемена одуванчика и перышки, пусть летят, а я в тетратку зарисую, по каким дугамони летят. И так весело мне становилось от их легкости, что походил я на безумца,аж приплясывал. За стрекозами следил - как они зависают над водами и уносятся.
Легче всего пушинки моивзлетали там, где река Сосна в реку Ливенку впадала - а мне то и радость - ведьименно туда моя колокольня глядела.
Раз после дождя подошлако мне девка - гусепаска, Алёнка, сказала:
- Блажной, а блажной,погадай мне на перышках.
А я ей отвечаю:
- Я не гадаю, я летаю.
А она мне целое решетоперышков назавтра принесла и отдала запросто. Стала со мной перышки пускать. Отгусака подохлого, она мне крыло подарила. Я крыло это сгибал-разгибал, и решил,что нельзя его как у птицы делать, нужно чтобы прочно были скрепы запаяны и ремнизатянуты, чтобы ловили крылья ветер, как в орлином парении.
Я рассказал Аленке пролетание.
Она про летание, не хужепопа Андрона поняла, зарозовела вся, подолом прикрылась:
- А склепай, Кондрат,железного орла, улети со мной в тридевятое государство, там мы детей родим, а нашидети летать будут, и мы с ними полетим до старости.
Вышел грех. Спал я сней ясным днем. Катались в обнимку на рассыпанных перышках, убежало под гору решето.Обещала ждать. Встала, одевалась, плыли у нее над головою тополиные пушки - горелина солнце. А я в тетратку записывал, как они летят.
А на Первый Спас, набабьи Прощевины, все грехи бабьи отпускаются, какие ни есть, я решил лететь.
Поп Андрон мне на посошокналил красного, повесил на шею на цепке наперсный крест самоцветный, поцеловал вобе брыли и сказал:
- Лети, Кондрат.
Как крестный ход пройдет,колокола грянут, так ты - давай.... Или если хочешь, я за тебя полечу, я поп такой,мне терять нечего.
Отказался я, решил, самполечу.
Пошел крестный ход, закачалисьхоругви, сверху все видно, ничего не страшно. Пристегнул я на плечи лямки, крыльяпо доскам проволок, жилы и упружины проверил - хорошо. Перекрестился. Прыгнул.
Никого не слышал, слышалтолько, как завизжала Аленка в толпе и упала на руки чужие.
Никого не видел, виделтолько, как поп Андрон сел и лицо пятернями закрыл, а потом рясу подобрал, и побежал,как мальчик по площади, в небо перстом тыча, заревел
- Глядиии! Мой плотниклетит!
Подняли меня ветры иповлекли.... С волны на волну, с глотка на глоток.
Кровли, древеса, сады, кресты, заборы, луга, озера,реки - все закувыркалось. И вдруг - ничего не стало, одно небо глотком ледяным.Стаю голубиную мальчик гонял шестом с крыши - так я сквозь них летел и различалкаждое перышко - они серебром отливают, вы такого не видели, как клинки татарскиеблещут, так становится стая по ветру. И лечу я и кричу и слезы по щекам хлещут,крылья мои - вольные, вот оно летание великое. Вот она молитва полетная. И крыльямои гудели, и ветры ловили в ладони голые, и от солнца заболела голова, потому чтосолнце вровень со мной летело, хотело проглотить, но помиловало меня светило, обласкало.Земля приблизилась во стремлении, река сабельным лезвием полоснула. Ай, как близко.
И упал я на овечьи холмы...Не больно упал. Даже ногами по траве пробежал, и крылья в камыши свалил. Толькорейки хрупнули, да перепонки кожаные треснули, и покатился я в овсы кубарем, ворту соль и песок захрустели.
Лежал навзничь. Смотрел,как скачет на лошадях солдатская команда, уже успели. Очень били меня. Крестом погубам. Говорили - украл крест.
И по дороге били. И вгороде били. И в темнице били шибко.
Попа Андрона, как подельника,привели, таскали за бороду. Мастерскую мою на колокольне разорили и пожгли.
Долго мы с Андроном ждалисуда, расстригли Андрона, отправили на каторгу, а меня по городу водили на показ,с барабаном. Вывели на рынок, спросили у жителей:
- Скажите, видел ли ктоего летание?
Все божатся
- Нет, барин, видетьне видели, слыхом не слыхивали, человеку на крыльях летать никак невозможно.
И только Аленка вышлавперед, подбоченилась и говорит:
- Я видала. Летал.
Ее было в кнуты, а палачплюнул, говорит, не стану сечь - брюхатая она.
Отпустили Аленку, а онапошла по городу, животом вперед и всем кричала:
- Летал он! Я видела!
Меня заковали, обрилиполголовы и увели из Ливен ночью, вышло мне общее хождение на пруте с сорока грешниками,убийцами и мошенниками, кто без ноги, кто без руки, кто с волчьей глоткой, прозвалименя "лётчиком", поили на стоянках запаренным смородиновым листом. А кандалылязгали, с ума сводили.
Теребили меня каторжане:
- Расскажи, как летал!
А я молчу, помню...
Как в последнюю ночьувязалась за нашей партией Аленка, подбежала, сунула мне узел с пирогами.
Плакала.
Гладила лицо, приговаривала,
- Буду ждать. Сына рожу.Будет летать. Далеко. А дочка будет, с мужем улетит отсюда, никому их не догнать.
Так и осталась в Ливнах,голодать. Никогда более не видел ее.
А случай представился,ушел я в бега. По борам сырым, по скитам глухим, по углам медвежьим, можжевеловымзападенкам, божьим именем пробирался.
И понял я в бегах, бедуяда голодуя, что летание истинное не на крыльях самодельных, а внутри.
Внутри лететь нужно,так чтобы ничего не жалеть, как мореход земли оставленной не жалеет. Как охотник-промысловикбелку в глаз бьет на лету, и не жалеет. Как татарин-коновал, мясную кобылу на глазаху сосунка режет. Как мать рожает и в муке ни себя ни дитя не жалеет.
Так летать надо.
Бывал я в Туле.
Есть в Туле монастырьВоздвиженья. Заплатил я служке, взошел на колокольню, одной рукой во все колоколапозвонил - а другой рукой приманил к себе моих детушек.
Вы пойдите, мои детушки,ко мне на корабль, выходите из темного леса, от лютых змей, бегите вы, мои детушки,от своих отцов и матерей от жен и детей, а возьмите себе только одни души, плачущиев теле вашем. Там где ликованием наслаждаются верные праведные и преподобные и богоносныеи мученики и мученицы и пророки и пророчицы и учителя и апостолы.
Так на мой жалостныйпризыв и тульский благовест некоторые из моих детушек стали от вечного сна пробуждаться,и головы из гробов поднимать. Со дна речного выплыли, из чащобы вышли зверьми обглоданные,с кладбищ потащились, друг за друга держась, как слепцы.
Да тут солдаты и сторожаподоспели, личико мне раскровенили и секли на рынке за дебош... так и помешали всеобщемувоскресению из мертвых.
Покойнички мне потомчасто являлись, плевали, бранились, почто зря разбередил, как теперь до конца временишляться бездомными.
Один только человек меняблагодарил. Поздний сын, у него от моего колоколия мать с погоста вернулась, четвертыйгод пошел, как зарыли ее, а она взяла и притащилась домой, слепая, за стены мертвойрукой хватаясь, зеленый подол глиной вымаран, тленом тронуто лицо, платок белыйв кулаке, такая голодная.
Сын ее в доме поселил,кормил с ложки, на руках носил, а когда мир справедливый ему в окошко кричал"опомнись, похорони ее!", он из окна нож метал, огрызался:
- Не подходи, она захлебом пришла. Она моя мама".
Так и сожгли их обоихбез суда - мертвую мать и живого сына, чтобы не мутили обчество, не мозолили глазалюбовью взаимной, что крепче лютой смерти.
Еле ушел я в нищенскомобразе, и часто переменял на себе платье, чтобы и покойничков блудячих и сыщиковхитроумных накрепко запутать.
Однажды, не пивши, неевши, сидел в падежной яме, да тогда же принесли к яме не совсем убитую собаку,бросили прямо на меня, и сверху кидали в нее камнями, а я там в яме прикинулся рогожкой,собаку отпихивал, и говорил:
- Вот как ты не умелахозяину служить, так и я терплю побои с тобой на пару.
Выбили собаке глаз, кричаласобака. А я с ней затаился, спиной прикрыл - в меня все камни летели. Ночью вышелиз ямы, собаку вытащил, назвал Марфой, в память сестры Евангельской, так и таскалась