за мной всюду Марфа одноглазая, очень меня любила, побирались мы. В деревне Лягушкиномальчики на нас напали, меня избили, а Марфу в пруду утопили. Я мальчиков толкал,когда топили, кричал: Что же вы, что же вы..." А они меня в грязь мордой. Таки остался я один. Марфу мертвую выловил и зарыл и пошел дальше.
Знал на свете три неволи,каторгу, голод и любовь, одна мне воля в памяти была - крылья мои белые, лебединые.
Говорил я слова по селам.Сам из себя говорил, о летании, о том, что не распяли меня, а вот он я, здесь, рядоми люблю всякого и любого милую, и мне верили, и давали где хлебушка, где какой блинок,говорили: ешь, потом не будет. Я молча ел хлеб. А в селе Тихване пел я нищенскиестихи на ярманке, поймали меня служилые люди, потащили на расправу, а я вырвалсяв рожь. Сзади кричат "Бежал! Бежал!" а уж негде взять, видно, где я бежал,там рожь шаталась а меня совсем с головою видно не было, так высоки колосы встали.Солдаты говорили меж собою : Как быть? Пешком не угонишься, а верхом - рожь помнем,барин заругает. Ну, Бог с ним, авось нас командир бить за него не станет.
Сидел я во ржи восемьсуток, Богу молился, от труда сего утомился, прилег и уснул, когда же проснулся- глядь - в головах волк лежит и на меня глядит глазами. А я ему говорю - пошелты, волк, на свое место. Или смотри, или сожри.
Волк кашлянул и пошелот меня.
А в другой раз я нанялсяовец пасти, а мой волк прямо на стадо вышел - я его запомнил - белолобый и хвостадо половины нет.
Я влез на дерево и кричу,
-Стой, волк, стерегиовец!
- и на древе сидел, крестомблагословлял на четыре стороны, а волк за меня весь день овец пас - ни одну не тронул,со мной ел горький хлебушек, как я осмелел и слез, лизаться сунулся. Так мы и пасливсе лето скот - он волк, я человек.
Раз пришел я на дворк богатому человеку Василию, прозванному Пшеничным, хотел на малое время себя успокоить,а у него имение большое, тридцать душ семья, ну я у него скот лечил успешно, спал,где положат, детей грамоте учил. Был там на дворе пьянюшка, приживал, очень меняполюбил, ходил за мной, трогал за полы, говорил:
- Ты, Кондрат, Бог.
А я ему:
- Да что ты. Что ты.Отстань.
Пьянюшка сядет в уголоки скулит:
- Нет, ты Бог. Ты и меняпростишь и его простишь, -
и высоко так пальчикомкажет, и дрогну я, хоть и зной летний на дворе, дрогну, оттого, что знаю, он процаря говорит. А наутро прискакал глашатай из большого города, крикнул, что помергосударь Петр Алексеевич и всем велено плакать.
Все плакали. А я в словеходил. Громко говорил, что плакать не о ком не надобно, а надо бы свои дома строить,детей растить, женок целовать, жаворонков печь, а потом - летать. Потому что еслиБог с вами, кто против вас выступит, кто летать помешает. Мало ли что кот в Питерепомер, скоро вся Россия полетит с севера на юг, с запада на восток, все летать будем,без страха и корысти.
И так многие дни я ходилпо дворам и все в слове был и многие уверовали и захотели летать. Раз собрал я верныхна дворе Пшеничного, стал им говорить.
А Василько Пшеничныйза спиной у меня возьми да крикни "Слово и дело!". Зря я его свиней лечилот копытницы.
Поскакали по улицам всаднички,стали зычно кричать, по дворам шуровать, меня искать.
Один пьянюшка нашелся,закатал меня в пеньковый сноп, и сам на огороде след протоптал. Пришли к хозяинус обыском, искали везде, напали на сноп, а пьянюшка руками машет, кричит:
- Господа, пойдите-касюда, вот и след виден, где он бежал!"
И на огород кажет. Емубыло поверили, да один солдатик-пруссак, умен был, взял да проткнул сноп шпажонкой- из снопа то моя кровь и выхлесталась. Тут и разметали пеньку и взяли меня в оковывидимые. И погнали на правежь в который раз.
Великий допрос чинили,и рот мне драли и в ушах моих смотрели и под носом глядели и говорили:
"Глядите везде,у него наверняка есть какая-нибудь отрава".
Отдан был особый приказ,чтобы жалобные бабы и монахи, что в съезжую избу арештантам милостыньку носят, несмели ко мне близко подходить и в глаза смотреть, чтобы я на кого не дунул и непрельстил словами.
Говорили:
- Он всякого может прельстить,вон по всем дворам заразу разнес, холопья летанием бредят, закон не понимают.
И тюремщики кормили меняс опаской, отворачиваясь и подавали мне хлеб на шестике, а хлебово в длинной наполтора аршина ложке.
В городе Торопце меняна воротах распинали, да начальник приказал зря не куражиться, гвозди отодрать иквасом отлить от беспамятства, в Галиче на темечко горячий сургуч лили, а в селищеСосновке под Моршанском на меня багряную рубашку дегтем пропитанную напялили и вподземелье посадили, давали на неделю кувшин воды и чашку крупы. Так я ту воду погорсти в день пил и крупу сухую жевал.
Говорили мне:
- Сказывай добром, чтоты не Бог никакой, а так.
А я в ответ молчу.
Сыро было под сводами,водица из стен сочилась, то не водица текла, то слезы моих детушек ко мне в узилищепроникали и обжигали мне ноги, а я спрашивал: Слезы, чьи вы? И мне сказывали слезы- чьи они. Когда кувшин опустел, я слезы с камней слизывал и тем выжил.
И многие годы томилсяя в заключении там и сям, не знал уже день или десять лет, иной раз выведут на прогулку,ведут по каменному мешку, а вижу, как за углом волочатся по полу белые крылья -невесть за чьими плечами, уже не мои, чужие крылья, обшарпанные.... Плохие крылья.
Годы дознания вышли,погнали меня в Иркутск за суесловие. Везли со строгим конвоем: наголо шпаги, у мужикову деревенских было в руках дреколие, одни бабы встречали и провожали меня от деревник деревне, парного молока давали.
Ноги мои сковали, рукамиприкован я был по обеим сторонам телеги и за шею меня к колоде придавили. Злой нечистомунаказывал:
- Смотрите, не упуститеего, такого как он уж давно не было и долго не будет, он самого царя обманет своимлетанием..."
В ту пору Пугачева везли,и его конвой на дороге с нашим конвоем встретился. Его провожали на смерть с целымполком, везли в железной клети. И случилось так, что и у его и у моей телеги ободьяхрустнули, надолго встали мы, засуетились конвойные, приказы закричали, поскакалив деревню за мастерами, а мы смотрели друг на друга неотрывно - я из ошейника, Пугачиз-за решети.
Он на красных крыльяхполететь хотел. Лихие крылья за ним как заплещут багряницей, как засвищут - вышелеса, выше колоколенок. Пожары занялись, вихри завились.
Я на белых крыльях полететьхотел. Сложились белые крылья покровом и стала тихость по всей земле, улеглись пожары,устали вихри, развиднелись небеса.
Тут починили телеги,развезли нас по сторонам.
Так и свиделись мы.
В Иркутске я бил на щебенькаменья, на солеварне руки изгубил, пальцы выгнили и отпали. И лес валил и дорогускрозь болото строил со всеми по бедра в воде сутками.
Чем только не промышлял,какие только боли не отведал. Только одно дело закончим, а уж опять гонят по пеньям-кореньямво чужую сторону.
Намыкался, намаялся.Наелся полбы казенной, напился воды протухлой, трижды с голоду опухал, трижды исходилкровяной водой.
Отвели меня спустя годына поселение, за послушание. Стал жить. Избенка у меня на сваях была поставленапосередь озера. До берега тянулись мостки длинные, по утрам туман. Лодку построил.Сети сплел.
Рыбку ловил, вялил иел.
С другими поселянамине знался, много они водочки пили и блядословили, и табаки курили и девок позорили.
Стала ко мне девка захаживать,бедовая, все с солдатами по шалашам валялась, блудом промышляла. Я ей хлебца давал,от пьяных прятал, если ломились, я ее под лавку затолкаю, тряпьем завалю и говорю:Идите с Богом, не бывала здесь Акулька, у лодочников ищите".
Акулина меня за то благодарила,брала рубахи мои стирать. Подметала. Рыбку со мной ела. Раз как то приволокнуласько мне, села к очагу, и говорит:
- А, Кондрат.... Тяжелая. Думаю к бабе надобной пойти. Дай мне рыбки кукан, мне заплатить нечем, а у тебяуж больно засол хорош и червей не бывает. Все хвалят. Дай рыбки. Надо мне младенцастравить.
Я пошел в сушильню, снялей рыбки, принес, а она косы рвет и кричать не кричит, только губы корчит.
- От кого тяжела? - спрашиваю.
- От мужика, знамо дело- отвечает.
Ну я ее по голове погладил,говорю:
- Значит и от меня. Живитут. Рожай.
- Врешь!
А я божусь - мол не вру.А баба то осатанилась, встала в рост и орет:
- Делом докажи, что неврешь или глаза вырву!
Взял я рыбок воблых кукан,размахнулся в сердцах да в озеро и бросил
- На, тебе!
И плесь-плесь - ожилимои рыбки, хвостами заиграли - по воде раз-раз-раз заметались и в глубину - нырь.Только круги по воде разошлись и утишились.
Девка так на мостки иобрушилась, платок с волос сволокла и заплакала. Поверила.
Постелил ей в сенях,мошку выкурил можжевеловым дымом, и сам лег на пороге.
Так и не пошла Акулинак бабке, осталась у меня, бремя терпеть.
Месяц прожили. Она сутра тошнилась, просила кислой капусты. Носил ей из поселка.
Осень настала. На рассветегуси дикие в синеве клином тянулись вдаль. Кликали голосами. Тесно мне становилось.Гусей не видать самих - только крылья белые в небесах.
Акулина утром выйдет,понесет ведро выплескивать, а живот большой, я у ней ведро заберу, сам несу. Листьяв черные воды осыпаются. Из поселка дымы синие поднимаются.
Псы брешут. Паутина наокошке блестит - за одну ночь выплел мизгирь узоры.
Рожала Акулина с трудностью.Народила мертвого мальчика. В чистое полотенце его завернула, бусами опутала, положилав корзинку ягодную, сама ногтями нору вырыла на берегу и схоронила. Тем же вечеромвзяла у меня рыбки и сухарей, овчину, платок пуховый и валенки. Ушла.
- Ежели ты Бог, рыбицусушеную оживляешь, зачем к сыну моему смерть допустил?
Ходил я на бережок, тамлес ивовый, бугорок еле виден, поставил в ногах крест с покрышкой, как полагается.