Ложился, дырочку в земле проковыряю - слушаю, как смеется дитя под толщей, забавляется,прохлаждается. Хотел его оживить, белые крылья за спиной чуял - и мог бы... Да толькоспрашиваю в дырочку земляную:
- Ты жить хочешь?
А дитятко мертвое хохочет,кричит в ответ из под земли:
- Не хочу, батюшка! Жить-тоску-шно!
Остался я один зимовать.Озеро ледком затянулось, рыба под лед в продушья легла, дремать.
В ноябре снега припустили- заволокло все поселение. Время глухое - до весны от начальства вестовые не прискачут,каторжан в цепях не пригонят.
Раз сидел я у костровины,грел руки.
И подумал.
- А если я Бог, почтотут сижу?
И недели не прошло, какутек я с поселения. На верную смерть.
Глава 23 Крылья алые
Плутал по рекам. Шелпо реке Черный Иркут. Шел по Ангаре. Шел по Тунгуске.
А льды черные, а звездывисят близко. Сполохи над лесами. Каменистые осыпи.
Лягу ничком на лед.
А поземку ветром низовымсдуло - черно подо мной и глубоко... Течение под ледяной крышкой скорое... Чарованиямне чудились.
Вижу - лица всплывают,разные и пятернями с той стороны льда скользят, так и мелькают в бурунах подледныхклобуки иноческие, бабьи повойники, треухи солдатские, шапки мужицкие, крутятсяв ледяном вареве перья белые, власы всклокоченные, рты распяленные и очи горючие.Вся Россия подо льдом пропадает в быстрине. И все кричат в немоте своей
- Бог! Бог! Помоги, тонем!
А что я поделать могу- лежу на льду врастяг, мои пятерни беспалые ко льду примерзают.
Утром слышу синицы тенькают.Еле встаю - отдираю живую кожу примерзшую с кровью, тулуп залубенел совсем, дальшетащусь по лисьим следочкам, снег жру горстями. А под ногами хрустит - думал наст- а присмотрелся - это человеческие кости вмерзли. И кресты медные с цепочками.Видимо невидимо. Все наши кресты, саморусские, выбирай, какой твой.
Я один подобрал, осьмиконечный,древнего литья, повесил на шею и пошел.
Увидел остров, а на островелипа - вся обмерзла - я наклонял малые веточки и жевал морожены почки, сладко, клейко.Липа голая, птицы на развилках белые, гнезда черные. Счастлив я был.
Вдруг - громы ломят...Ледоход. Потрескалось поле ледяное, глыба на глыбу налегла, полилась силища великая.
А я с глыбы на глыбускачу и молюсь в голос. У самого берега только провалился, выкарабкался. И к людямвыбрел.
С рыбными обозами добралсядо Вологды. Осел за городом, в землянке. Очень людей видеть не мог. Лыко драл, плелкорзины и лапти. Носил по дворам продавать. В слове не ходил, считали меня немым.
Раз притащил я свой товарна двор купца Амосова, он яйцами торговал, много корзин и соломы для хрупкого товаранадобно, пустили меня в ворота, и уж отдал я плетенье свое, получил плату, вдругокликнула меня баба из оконца:
- Кондрат!
Смотрю - мать честная-а это Акулина моя, иркутская. Не узнать ее, статна, дородна, брови соболем, щекиалые, в рубашке шелковой, на плечах - платок пестрядинный с золотой нитью, а наподоконничке перед ней - миса, а в мисе - пастила да райские яблоки, да орешки каленые.
Так в рубахе белой ивыбежала, так и припала ко мне, а от меня песий дух идет, сам я грязен, в колтунах,ноги в язвах. Не побрезговала. Повела под руки в дом, приказала баньку истопить,выпарили меня в семи водах, в белое облекли, усадили на лавку, накормили, как паныча.Акулина щеку подперла, села супротив, улыбалась, обо всем расспрашивала.
Купец Амосов вечеромпришел, меня увидал, бровью повел, весь налился краснотой, ну, думаю, давай Богноги... Но Акулина посреди горницы встала, руки на грудях скрестила и говорит:
- Ну, Иван Лукич, кланяйсяв ноги. Бог Кондрат к нам пожаловал. Будет нас любить и жаловать, даром я что ли,с тобой, с боровом, девичью душу гублю.
Снял шапку купец, поклонилсяи буркнул.
- Хлеб- соль, Бог Кондратий.Живи в моем дому, не побрезгуй кромом и кровом.
За то его Акулина в бородуцеловала и все похохатывала, на меня оглядывалась.
Так и стали мы жить втроемв довольстве.
Рассказала мне Акулина,что после долгих скитаний, стала она жить невенчанной с Амосовым, а сам Амосов отправославной веры отшатнулся еще по молодым годам и на своем дворе затеял тайныйкорабль для спасения людей Божьих.
В церкви они не молились,при колокольном звоне не крестились, посты не соблюдали, жили в хитрости и чистоте,называли друг друга "братиками" и "сестричками", а по особымдням собирались в дальней горнице, вкруг Акулины - горлицы, ставни запирали, пилипиво бузинное, и плясали до упаду с песнями блаженными, и полотенцами белыми помахивали,и волчками кружились и друг друга плеточками хлестали, кричали: хлыщу, хлыщу, Христаищу..."
А как кто изнеможет,так падет на пол, пену изо рта извергнет и начнет в золоту трубушку трубить, говоритьсловеса - накатил на него Святой Дух, через немощь человеческую пророчествует.
- А не просто мы убрусамимашем и пляшем - шептала мне Акулина - это же белые крылья... Ты о крыльях говорил,разве забыл в одиночестве своем крылья?
По ночам приходила комне Акулина, шею обвивала, жаркая, большая, а я ее волосами и руками уловленный,блуд от себя отталкивал. В спальне купец Амосов зубами скрипел, метался на перинахи ничего не мог.
Дивилась Акулина моейстойкости. Завлекала:
- Иди к нам, я тебя сыномнареку. Мне все можно. Я у Божьих хлыстов - Богородица.
Стал я похаживать с Акулинойи Амосовым на недельные радения. Кого там только не бывало, в один раз цыган вприсядкуоткаблучивал, другой раз барин с барыней кружились и покрикивали, все ходили и купечествои нищенство.
Гости белые пребелыев круговерти.
Тоска меня отпускала- как дадут мне полотенце, как взмахну белым крылом, как пойду плясать - душа, будтобанный пар, голову ломит и сердце торопит изнутри.
Акулина в кругу ходила,и, остановясь, пророчествовала живогласной песней для каждого. Все ведала: какоекому счастие выпадет и какая беда, и когда будет урожай хлебу, и когда недород,и кто богат будет, и что в Киеве и в Москве делается, и о всяких человеческих приключениях.
Все сбывалось в точности.
А в конце Акулина напрестоле один за другим гасила светильники и кричала мне, прежде чем погасить последний:
- Э! Белокрылый мой,выйди вон, дыхни свежего, главного Бог не видит!
Я и выходил. Сидел накрыльце. Вспоминал, как несла Акулина корзинку ягодную с младенчиком по ивовомулесу, как копала могилку, как глыба на глыбу валила на великом ледоходе.
Не знал я, что за дверьмитворится.
Зима настала. Святкиснежные, вьюжило по ночам.
Снова радели на двореу Амосова.
Снова гасила Акулинасветильни.
Я уж сам вышел, без приказу.Стоял с фонарем масляным на крылечке.
А мороз ожег меня, невытерпел я озноба и отворил дверь в радельную горницу
- а там - увидел я кромешныйад, во поту, в пакости, в лепости и в лености сладострастной копошились, как червисвекловичные.
Ворковали топтались,грязные голуби, не поймешь где мужик, где баба, уста сосут сладкие соки, клыки грызутзагривки, ложесна рвут пальцами, и на живом троне из телес скользких от малофьисидела голая Акулина и два отрока голых груди ее сосали, а она косила на меня кобыльимоком и насмехалась:
- Ну взойди мой луг косить,Искупитель! Бог- Бог, какой ты Бог - на бабу скок!
Стою я в дверях, за головудержусь, и чую, ползет под меня лютая змея, меж ног голову поднимает, мает, кает,в ад блудный, в омут ильменский, в яму могильную тянет грузилом каменным.
Ударил я себя кулакомв пах, прямо в душепогибельного змея попал, застонал от боли и губу прокусил. Бежатьбросился без памяти. Да напоследок швырнул под стреху фонарь - полыхнуло масло.
И с визгом на снег впару телесном вывалились голые блудники, кто смог выбраться из всесожжения. К утрувесь двор купца Амосова выгорел дотла, напрасно заливали вологжане пламя.
Бежал я сквозь зиму,по лесам сквозным, по полям, по речкам извилистым, от жилья, от гнилья, от свальнойлепости, а скорбь страшная вошла в меня, лихо черное на плечах у меня каркало, впускалопод ребра костяные когти.
Срывал я с себя одежу,хотел от мороза погибнуть, напоследок уж бежал по бедра в снегу нагой, один крестпо грудям колотился до синяков.
Упал я на поле. А посредиполя пастушья изба чернела. Небо круглое, звезды - гвозди обступили со всех сторон,будто волки. Ни крика, ни снежного хруста.
Вошел я в избушку, атам пусто. Изба протоплена, печная заслонка открыта и там уголья тлеют - красноепо черному перетекает.
На столе нож стеклянныйи клеймо конское из каленого железа неведомой рукой положены. Долбленое корыто упечи стояло. Выскоблено дочиста и кипятком недавно обдано - еще пар от краев поднимался.
Понял я, плача, что неИскупителем я на сей свет явился, а Оскопителем. Не избавиться мне от скверны, отдвора Амосова, от белых крыльев над колокольней ливенской, пока не возьму я ножи не сделаю над собой заклание огненное.
Отогрел я руки. Положилклеймо в жар. Подождал, пока не раскалилось железо. Взял стеклянный нож в правуюруку, левой рукой меж ног оттянул, и полоснул. Мясной кусок упал в корыто.
Холодно стало. Будтозверь хватил меня зубами и сразу вырвал полживота.
Сидя на корыте, подплываля горячей кровью. Загудело в голове. Сполз с корыта, сел на корточки, кулаком впол ударил. Замутило, в ране разыгралась вспаленная кровь, я ладонью рану прикрыл- там дрогнуло и опало, ударилась струя красная в ладонь с силой. Я в клубок свилсяи замычал.
Потом вытянул из устьяклеймо, прижег между ляжек. Отвернулся - паленым завоняло.
Встал кое-как, дотащилсяколченого до стола, повалился на столешницу, руки на груди сложил и слышу - капаетна половицы со стола кровь. Хотел вздохнуть - и поплыл. Хотел крикнуть - и полетел.
Пропала избушка, стеныосыпались - и встали передо мной снега, снега, снега бескрайние, бесследные. Неприкаянные