летает, во трубу трубит.
У пчелок мы нашим распевамучимся... Красиво поем, так, что разум запеваем, три-четыре песни пропоешь и ужелетишь в беспамятство, ни совести, ни боли, ни тоски, одна сладость. Хочешь, и тебянаучим. Не пожалеешь.
Пчелы наши - звездочкичастые, снеги белые, капли дождя, искры костра, песок морской, слезы детские, добрыхлюдей сближают, а злых жалят. Братство наше все малости перед тобой. На, бери, сколькосможешь унести...
Ну вот, иконы расставили...а ты что утаил?
- Ничего, - смутилсяКавалер, протянул утаенную иконную доску - то было изображение Николы Чудотворцас чудесами - образ нетленный, янтарный на полном солнце, купался лик, как на именинахв сиянии. - Полюбоваться взял... Особая мне милость от него.
- Именная что ли - скучнымголосом спросил Бог Кондрат, не дождался ответа и отобрал у гостя из рук икону,приладил ее на гребень самого невзрачного улья, который еле торчал из бурьяна подзабором.
- За что Николу в дальнийугол... - почти пожаловался Кавалер.
Бог Кондрат любовно похлопалсерый высеченный дождями бок улья...
- Не в дальний угол,а в вечную почесть. Этот улей мне достался чУдом, оттого Чудотворцем его и помечаю.Принес мне его один старик с Рогожского кладбища, еще Авакумовы речи в бывалые годыслушал, по старой вере ходил отчаянно. Тем жил, что на кладбище пасеку держал, намогилках цветы сильные, отличный мед выходил.
Случилось так, что принудилиего в никонианскую церкву сходить под страхом ареста, что ж поделать, пошел. Онмногодетный, был к земле привязан. Сунули ему в рот Причастие, он не проглотил,за щеку тиснул, потерпел, а потом в платок сплюнул, отнес к себе и в ближайший улейсунул. А ночью до ветра пошел и слышат - поют в улье церковное, он крышку приподнял- а из улья - свет - пчелы слепили из воска престол для оскверненного Причастия,сгрудились вокруг и поют славу и крыльями овевают.
Смутился мой старик,приволок ко мне улей на горбу и отдал - на, говорит, не могу с ним... Так и живету меня теперь колода. И рой в ней самый лучший. Никольский.
А в доме мы икон не держим.Посмотри в окошко - нет у нас икон. Одна чистота.
В большом доме, что стоялза пасекой, сквозь узкое оконце виднелась чисто выметенная и ножом по половицамвыскобленная горница. Только в восточном углу в картонных рамах красовались картины:безусый безбородый пастырь Иисус Христос на берегу реки Иордан, обнимал белого агнцана зелененькой траве, а на второй - белый лебедь крылами бил посреди бескрайнихвод - и луна ему и солнце светили и древо мировое с молодильными яблоками над нимотяготило ветви.
А на третьей все вместебез разбору - с гор потоки хрустальные текут, олени и львы на пастбищах резвятся,будто облачка на заре, корабли бегут о двенадцати тонких парусах и все безыскусно,будто младенец ладошкой намалевал каляку, а взрослый с любовью направлял руку ребенка.По стенам белые платки с петухами развешены и травяные венки. Так и потянуло Кавалерав ту горницу за расписными дверями, очень понравились белые овечки, и мурава, инебеса нараспашку, но Кондрат преградил дорогу, с усилием шею согнул и заставилюношу ему в плечо уткнуться лицом, несло от него полынью и кислым молоком:
- Не время. Сегодня тымалую пляску увидишь. Вон уж девушки готовятся.
- А у вас и девушки есть....
- Отчего не быть. Тольконе девушки - пегие кукушечки. Ты наше поселение пасечное с большой дороги не видел.У нас на перекрестке трактир стоит для всякого проезжего.
Там наши девочки и служат.Чтобы странников очаровывать, и к нашему делу склонять.
Я девочек со всей Москвысобираю, вот Катя-пряничница, а вот Груша, холстинница.
Да еще Фенечка, она босикомпо рядам ходила, чесала на ветру русые коски, торговала с лотка гипсовыми котенками,да свели ее в общественный дом и там запользовали до крови, на коленках ползатьзаставили. Не ходите хорошенькие по Москве - сожрут. А у нас никто не тронет. Покой,да верный кусок хлеба. Я добрый бог, девочек люблю, всех к себе под крыло собираю.
- Ой... девки ходят...Красиво. - глянув одним глазом из твердого объятия Бога, вымолвил Кавалер.
- А... вот что тебе надобно,молодой... понимаю. И со мной бывало.
- Отстань, скотина...Я не о том. - оттолкнул доброхота Кавалер. Обхватил слабый от дурмана ветку ближнегодеревца и прильнул подбородком к развилке.
А было на что смотреть:сновали по саду девушки, серьезные не по годам, вперемешку с опухлыми "братцами"в белых балахонах. Расстилали по траве полосами тканные половики, повязывали наяблоневые ветки атласные ленты, красные, синие, канареечные, ярмарочные.
Выносили сосуды с ключевойводой. С чистотой, с заботой перекликались речными голосами пестрые кукушечки пасечникаКондрата, складывались их голоса в песню нестройную от молодости и дикости:
- Ой, гулюшка, голубок,
Райская птица, гаркунок,
Двором летишь, гаркуешь,
В горнице на окраине...
Брат сестру уговаривал,
Сестра моя, голуба,
Послушай, как любо,
Поди в корабль порадей,
Богом-светом овладей
Святым духом поблажи
Ляг под мамкины ножи,
Груди свиньям положи..."
Бог Кондрат времени нетерял, призвал к себе свистом и цоканьем языка подельников. Было их не много: беглыйлакей Патрикей Кобелев, сонный, пакостный, кривой на левый глаз, да Марко Здухач- тот самый кучер с черными косами по плечам - проспался уже, черт скуластый, незря хозяин вихры ему драл.
Под ноги Бога Марко Здухачпостелил кружевной покров небывалой цены, отступил в поклоне и оскалился, как пес,а Патрикей дунул-плюнул, побормотал под нос "оче наш" задком наперед ипоставил на темя Богу стакан белого кваса.
Мелкими шажками посеменилБог по кружеву, будто вышивая волшебство.
Девушки лица закрылии заплакали насильно, а братцы вялые заплескали над головой белыми холстинками.
Вторым кружевным платомвыстелена была черная яма посреди сада, ее Кавалер заметил сразу, думал поначалу,что это для мусора, ан ошибся...
Кавалер стоял столбом,как дурак, на колени не встал от гордости, но на всякий случай перекрестился. Нанего зашикали, а Марко пробасил под плоский нос:
- Сударик, не место...Рука отсохнет.
Казалось Кавалеру, чтодурят его откровенно, прямо здесь в саду игра идет, кромешная игра, поспешная....
Но смотрел прямо в лобему Бог Кондрат и намурлыкивал говорение, наводил прелесть.
А белый квас в стаканеу него на темени - вровень с краями плескал, но не проливался.
- Тут у нас не пустыня,а русская густыня, палата лесовольная, подмосковные. У нас растут и процветают древарайские всегда, рождают, умножают много сладкого плода, только до осени доживи,а там посмотрим.
Что ты прежде знал -царские законы, кривосказательные книги, синод - синедрион жидовский, сенат - антихристовоторжище. Тьфу, тьфу, не ходи к ним, малый, не пей водицы из того копытца. Ты к намиди, листом- кореньем питаться, зноем опаляться, хладом омерзати, стопы у тебя- злато-серебро, локти у тебя - полумесяцы, лоб твой - гулеван табунный, очи - каку мертвой дочи, сон-трава волосья, душа - ни шиша...
Кавалер глаза кулакамипридавил, во рту медный привкус закислился, будто фальшивую монету прикусил.
Не хотел слушать, а слушалкондратовы бредни:
-... Сильней земли ничегона свете нет. Чтобы сильным быть, нужно пожрать всех её деток, все, что на землерастет. Оттого и могуча степная саранча, что пожирает урожаи на корню... А! Ктоздесь... Богородица дево радуйся! Благодатная Марие, я с тобою! Благословенна тыв женах и благословен Плод чрева твоего! Яко меня родила еси, спасителя душ ваших.
И навстречу то ли молитве,то ли раешной срамной скороговорке, распалась надвое кружевная завеса над яминой.
Медленно запели и отступилибратья и сестры, будто первую пенку сдунули с кипяченого молока.
Из ямы поднялась женщина.Розовая. Большая. Голая.
С черным треугольникомкаракульчи между ляжек.
Колыхнулись колоколамигруди с земляничными сосцами.
Взметнулись над головойполные руки - а в ладонях - лежало большое решето, полное сушеных плодов - тут ияблочные дольки и султанский изюм и пареные пшеничные зерна и бурмитская крупа ипервый щавель и тонкая, бледная еще морковь и петрушка.
Ничего не было важнейэтой женщины.
Бедра тяжелы, нежны ивлажны, плотской силой налиты.
Все слова и мысли мерклиперед ее материнской наготой, грозной и ясной.
Волосы рыжие - меднымпотоком окутывали ее спину до крестца.
Но лицо ее было скрытобелым платком с вытканным на нем серебряным лебедем, воздевшим серпообразные немилостивыекрылья и узор по краям платка- маски с прорезями глаз так искусно исполнен был,что голова кружилась от морозной вязи.
В ленивом плясе выступилаиз-под земли женщина с решетом и пошла, плоско, по крестьянски ступая, по рядамбратьев.
Все перед ней валилисьна колени, прятали головы в ладонях. А она смеялась, отдувала от лица платок и осыпаласогнутые спины свои дары.
Что кому выпадет - яблочколи, изюмина, болгарский чернослив, то и уродится грядущей осенью.
Кавалер опешил, глазазажмурил от стыда и острой неуместной радости.
Но тут же не выдержали все-таки подсмотрел... Как в мощи своей неспешно приближается женщина.
Казалось ему, что содрогаетсяземля под ее насмешливыми шагами. Ближе. Ближе.
Овеяло его рыжими волосамибольшой бабы. Выше его на голову вымахала решетница, где только такую нашли... гренадершу.
Не могу. Тошно. Душно.Хочется...
"Ловят меня, ловят!"- головная боль снова подо лбом взбесилась, в глаза белостай вломился, ослепил когтистымсиянием.
- К черту! - крикнулКавалер и бросился прямо в сплетение яблоневых ветвей, в хлесткие ленты, под ногамиопрокидывались и крошились хрупкие посудины с намоленной водой.
Только у воротных столбовотдышался, прозрел. Неуклюже, сглатывая кислую слюну, пошел вниз по трудной дорожке,