прочь от пасеки...
Руками взмахивал, теряяравновесие, все рябило перед глазами, все виделась заревая розовость огромного телаи смешливые печати сосцов на плодоносной страшной плоти... И рыжие пряди на ветру.Злая позолота. Змеи шемаханские.
- Куда? - окликнула сзадиженщина - А своё-то забыл, растяпа. А я тебе не раба, чтобы подбирать.
Кавалер обернулся, отвелпрядь кудрявую от глаз.
Стояла в воротах противсолнца рослая босая баба с закрытым лебединым платом лицом. Уже успела одеться вбелую рубаху, расшитую бисерными венецейскими каплями. Заплетала, перекинув черезлевое плечо рыжую бесстыжую косу голубой лентой. А у ног ее валялись два деревянныхокованных ведра с Ксениного двора.
- Заждались тебя, поди,с водицей... Ну, не бойся. Подойди. Возьми свое.
- Кого мне бояться?- заносчиво оскалился Кавалер, - Бабы что ли...
- А хоть бы и бабы -мирно сказала женщина, устало провела по незримому лицу под завесой. Равнодушносмотрела сквозь глазные прорези, как Кавалер поднимается по глинистому склону, каксрыву подбирает пустые ведра. Увидела, что руки его заняты и тронула было теплымипальцами под подбородок. Всего миг оставался до прикосновения, вздохнула женщинанежно:
- А ресницы то длинные...звенят...
- Не тронь, - отбил локтемее руку в полете Кавалер.
- Не буду... Ты приходи.Я жду.
- Вот еще. - Кавалерперехватил поудобней ручку ведра, пошел вниз, как пьяный, с упрямством, распороло сучок ветляной рубашку на плече и даже не заметил.
- Вернешься... Держисвой ум во аде и не отчаивайся. - уж и вовсе неслышно шепнула женщина и отступилав накопившуюся к вечеру по садовым низам сутемь.
Скрипнули петли и наглухозахлопнулись ворота пасеки.
Голубой вечер стал. Замлелана востоке пустая звезда. Далеко внизу, в овраге гулко брехала и грызлась собачьясвадьба.
Все успел Кавалер, иводы набрал в источнике и придумал, что соврать, да не пригодилось.
Ксения Петрова мелькомпосмотрела на него, растрепанного, одичавшего за долгий летний день, с полными ведрамимятной звездной воды.
Кивнула в сенях, кудапоставить, только одно сказала, кивнув на накрытый во дворе стол под открытым небомПодмосковья:
- Тебя за смертью посылать.Садись. Я ужин собрала.
- Не надо... не могуесть.
- Ясно. - Ксения ушлав дом, и уже из за двери мстительно обещала - Вернется отец - все скажу.
Кавалер сел на последнююступеньку домика карлицы, впился пальцами в кудри и готов был провалиться сквозьэту холодную козью крыжовенную землю, в лопухи, во мхи, в щелочки поленицы у венцапятистенки.
- Ты где был? - спросилаРузя. Как всегда из ничего соткалась.
Маленькая... Глоточеклунный, молочный. Девочка. Присела на корточки, пыталась в лицо заглянуть. Отворачивался.
- Не хочешь - не рассказывай.Смотри, что я сделала. Это твой журавлиный подарок. Приворот.
Подняла девочка тонкуюруку и увидел Кавалер на запястье ее - черный с белым браслет, сплетенный из прядейволос - ее и его.
Так больно и крепко переплелисьволосы, что и огнем и железом не разнимешь, даже если захочешь.
Кавалер кашлянул , притянулдевочку к себе за подол, толкнулся лбом невесть куда, в нее, в малую, в белую...В трепет, в лепет, в сквозную свирельную кость...
Только и сказал ей:
- Рузенька...
А больше ничего.
Глава 25 Буй-волк
На заре пришел МаркоЗдухач в горницу рыжей скопческой Богородички.
Толкнул дверь, запертуюизнутри на засов, подалась дверь бесшумно и легко отворилась, да не на себя, каквсегда, а от себя.
Господи!
Девка рано не спала,жгла сальный огарок на подоконнике, от нечего делать плела кружево, увидела гостя,смешала от испуга коклюшки и нити, испортила узор.
Озлилась:
- Напугал, черт страшный!Чего тебе еще?
Здухач молча поставилперед ней кувшин, обмотанный по горлу промасленным холстом.
- Готово. Спрячь в погреб,зелье холод любит.
Медовый дух по горницепошел, хорошо так.
Богородичка было потянулахолст, понюхать ближе, но Здухач прикрикнул:
- Не смей. Не для тебясварено.
- Так уж и не смей. Аесли он меня первую отпить попросит?
- И отпей. Чай не отрава.Да только языком лизни чуток и заешь хлебом - только щеки загорятся, и мокро станетв щели, язык развяжется, а больше никакого урона. Ну, потом водой с серебра умоешься,отопьешься, пару дней попостишься и айда гулять, отмучилась.
- Как? - Богородичкапод покровцем на лице вздохнула от испуга и любопытства по-кобыльи, поджала ножкина скамейке.
-Да я не про могилу,глупая ты девка - вдруг опечалился Марко Здухач, косу свою черную, кровяную, пожевали присел на подоконник, нахохлился, как ворон на дорожном кресте - Ты жить будешьдолго. Вижу. В глаза мне плюнь, если лгу. Дело нехитрое, видеть такое. Ты руку запястьемк себе поверни и сама глянь. - Богородичка подчинилась, посмотрела на запястье полноеи белое, - Ну, что видишь?
- Ничего.
- То-то. Если жилы близкоприлегают и не видно, как живчиком кровь под кожей колотится, значит помрешь в глубокойстарости с миром.
Удивлялась девка - непоймешь, молод или стар, ишь, рожа чуднАя, чернявая, нос перебит в давней драке.Выговаривает не по нашему, вроде чисто, но певуче и с четким чарованием, будто непо русски, а во сне.
Поган, да не цыган.
Душно в горнице, а онв овчину закутан, препоясан красным кушаком с бляшками.
И не сапоги, не лаптина нем - кожаные отопки-постолы, высоко обмотанные шнуром по ноге. Пасечники и девушки- пегие кукушечки побаивались Марко, обходили десятым кругом его покосившуюся избенку-конурус одним треснувшим окошком, но уважали очень.
Зато кони и змеи любилиего.
Для змей по летней пореон оставлял на пороге избенки деревянную миску с молоком. А для коней носил в пояснойсумке корки да морковки, и какого коня оделит, станет тот конь сиять, будто вылоснилиего шелком.
Голова горделива, очис огненными струйками, норовистый, неустанный, кобылий разбойник.
Слышала Богородичка,что прибился Марко Здухач к батюшке Кондрату в Малороссии много лет назад. То лисерб, то ли угрин, то ли болгарин, Бог весть. По русски ни аза не знал, только скалился,на горячих камнях под чугунным колпаком ловко пек лепешки и жирную баранину со всякойовощью. Поначалу так и числился он в пасечном трактире поваром, потом освоился,на вольный корм перешел, занялся тайными делами, о которых спрашивать грешно.
Много в те поры сербов,угринов и хорватов бежало из австрийских пределов, от голода, от солдатчины, в междуречьеБахмута и Лугани, где основали указом Императорским Новую Сербию и многие тысячинароду чужого поселились в станицах на правом берегу Северного Донца.
Понастроили своих церквейс черепами и рушниками вышитыми в нишах, пели свои песни, землю пахали и растилитонкорунных баранов с такими курдюками, что приходилось тележки мастерить - иначесало по земле волочилось.
Девки у них красивыебыли - Марко рассказывал - чернобровые без угля, в косах - монеты и раковины, все,как одна - ведьмы. За целование - вешали парню на шею монетку, за ночь - ракушку.Вон их у Марко сколько на просмоленной веревке вкруг шеи намотано - не счесть, ираковины и динары.
Да что-то не прижилсяв Новой Сербии Марко Здухач, утек ужом под круглые камни, завился лозой сквозь землю,хмелевой шишкой растопорщился в расщелье стены, ежиком укатился под крыльцо.
Да и объявился в Царициневсем на изумление, черный ворон к белым лебедям пристал.
За одним столом с братьямине кушал, свой костер жег ввечеру, удил рыбу самоловом в прудах, жарил лещиков нагрэтаре до хруста, тем и жил.
Когда молоко кипятят,придет, ложкой пенку снимет и смакует, а сам молока не пьет, все гадюкам льет.
Что ни ночь, то к Богородичке- шасть. Она уж и засов приделала и поленом дверь подпирала и закрещивала - зааминивала,а под утро - двери неслышно отмыкаются и вот он, Марко Здухач, сидит на подоконнице,ногой болтает, не лапает, так смотрит.
Говорит смутно, подбиваетна разное.
И страшно с ним и нескучно с ним.
Сегодня вот меду принес,особенного питья для гостей. Богородичка знала - гостей опаивать до беспамятстваее обязанность.
А тут не просто ее нагостя науськивают - а на дорогого гостя, которого упустить нельзя, сам Бог Кондратпригрозил: головой отвечаешь, если с крючка сорвется большой улов.
Не противилась, толькогрустно стало, не хотелось дорогого гостя июньского зельем угощать.
Но ни слова поперек несказала рыжая кружевница, убрала рукоделие в ларь, оглянулась на непышную постельсвою, покрытую пестрым лоскутным одеялом - в головах лежала павлиньей масти трехцветнаякошечка, как нарочно, стрекотала во сне, успокаивала.
Как хорошо жить-то стало...Не бьют. Вот только под личиной с вышитым лебедем душно, потеет лицо, неровен час- подурнею.
Зевнула Богородичка,отворила оба окошка, вдохнула ноздрями раннюю прохладу.
- Ай, Здухач, Здухач,отчего ты Здухач, а не как все... Разве у мамки с батькой для тебя иного имени ненашлось?
Марко заулыбался, показалплохие зубы. Прицокнул языком и сменил оскал - только ойкнула Богородичка - былизубы гнилые пеньки и вдруг вспыхнули белые сахаристые резцы, хоть сейчас грецкиеорешки колоть.
- Так не имя, милая,и не прозвище... А особое свойство, примета такая. Вроде как - ты - рыжая, лакейКобелев - косоглазый, а я - здухач.
Любишь сказки, девочка?Нет у меня сказок, одна быль голая, былая голь.
Жила-была в городе Которхорошая женщина по имени Вакуша. Крепость которская в горы корнями вросла, гранатовыедрева да погребки, окна узкие, бойницы.
Море подлоги города моет,а вокруг греческие сосны, да синие горы. Горлицы детскими голосами перекликаются.
Лестницы-улицы вверхда вверх карабкаются, дома из камня-дикаря, крыши гончарные, краснокрылые, розы-камнеломки