кувшин опорожненный, села на корточки, оглянулась на калитку:
- Выпил... Ой... дурак.Что же делать теперь...
Завыла бы, да гляделина нее служки Бога Кондрата и шустрые обсыпанные веснушками кукушечки-девочки.
Богородичка помахалаим рукой. Схватила кувшин, ввалилась к себе в светелку, прижала сосуд опорожненныйк животу нерожавшему.
А в висках жилки билисьтик да так.
Все неладно. Все не так.
27. Сговор.
..Как светил да светилмесяц во полуночи, светил в половину. Как скакал да скакал лихой молодец без вернойдружины. А гнались да гнались за молодцом ветры полевые;
А горят да горят по всемпо дороженькам костры стражевые. Уж свистят да свистят в уши молодцу про его разбои.Уж следят да следят молодца царские разъезды. Кто последним придет, станет первым...
А сулят да сулят ему,
Петлю.
- ...Вот только потомучто ты ду-ра, я никуда и не еду. Жалею тебя. Тут лежу. Гнушаюсь доносом. Ишь, распелась.И Бог у вас не Бог, а свиной рог, и царица-развратница и вся Расея кабак. Одни вытут на пасеке лебеди белые, непорочные... На золотом крыльце сидите... А может яи без тебя знаю, что Расея - кабак. А где не кабак, ответь? В азиатском королевстве?В Новом свете? В городе Париже?
Раз вы все - так, я возьмуи пойду на войну. Там трубы и порох, камзол с бантами, лошади и пушки! Смотри, убьютменя - глаза выплачешь.
- Конечно, конечно -поспешно утешала Богородичка, жалела Кавалера, позволила положить голову между своихполных ляжек и сонные кудри, будто виноградие, пропускала между пальцев.
Дурит, бедняга, со средысчитай, а нынче пятница,
- Вот только войны длятебя, голубь милый, не объявлено. Кругом великое замирение, погодят твои лошади,помолчат пушки. И мои глаза целее будут.
- А зачем крамолу мнеговоришь? Супротив государства? Я не могу слушать. Я присягу давал, я русский дворянин...-невнятно выговорил Кавалер, потянулся было к полупустому кувшину с зельем, но уронилслабую руку на траву.
Опрокинул кувшин. Медленновытекло зелье, набормотало сны.
Богородичка удержалаего руки. Печальная собеседница, на всякий шорох оборачивалась. Уже идут за нами?Нет...Послышалось.
Поживем еще чуть-чуть.
Так и жили чуть-чуть.
Сверху на тонкой веточкекачаясь, следила за ними птичка-стукачка, желтая иволга, глазок черный перчик, всевидела, заглядывала в душу, подмечала мелочи.
Рабочие пчелы завивалисвои танцы над головами нелюбовников. В бело-розовом яблоневом ладане купался истинныйполдень, как стеклышки в ладони перекатывался.
- Дай еще... - потребовалКавалер - голова поплыла, будто вспыхнула изнутри, как тополиный пух, подожженныйкузнечной искрой. Слоистым узором играл в глазах Божий мир, с трудом вернулся всебя Кавалер, пристально, как ребенок, слушал Богородичку и не слышал.
- Нельзя больше. Сердцезаболит. И остановится. Ты потрепи, родненький... ну хоть до завтра. Бог сказалтебе давать, сколько спросишь, а я не хочу. Не могу. Знаешь что - она нагибаласьнизко щекотала шепотом на ушко:
- Ты вот что... ты бегиотсюда... Не оглядывайся на меня. Все здесь обман. Всё здесь - ловушка.
- А Бог?- сонным, несвоим голосом спрашивал Кавалер.
- Нет Бога, - колокольнымгулом издалека отвечала Богородица.
- А лебеди?
- Улетели.
Богородичка пинком босойноги откатила пустой кувшин подальше от охмеленного гостя. Дал бы Бог волю - к чертубы сорвала покров и будь что будет. Как собаке намордник нацепили. Опостылело все.Не девка я, а подсадная утка. Крякаю в тростнике, заманиваю селезней на выстрел.
- Покажи мне лицо, еслиБога нет?
- Не Бог запретил. Ясама.
- Я тебя знаю?
- Ты меня знаешь.
- Хорошо,. - улыбнулсяКавалер так нежно, что Богородичка захотела его в губы лизнуть - но тоска и повседневнаятревога пересилили.
Неделю уже ходил Кавалеропоенным.
Ни с водки, ни с табакутакого не бывало, как с лебединого меда.
Что ни утро просыпалсяв поту. Отталкивал питье и умывание.
Опоили, обманули, поймали,что мне делать?
И голова вроде ясна,но кажутся переметные картины, по всем углам чертичто ерошится, моргает усом, кажеткукиши, красными мурашками разбегается по коже, ломит суставы.
Невзначай звенят насмешливыеголоса, синички будто щебечут, о полночи дышат за спиной мертвые пивовары, мучаютболотным выдохом, обнимают под одеждой всякий час ледяные руки-оплетуньи. То в жарбросает, то в озноб, ни покоя, ни беспамятства, ни в постели, ни в стогу.
Тело сухое и пустое изнутри,как соломина, чудится - дунь, так взлетит плоть над крышами без души, никогда наземьне опустится.
Все дороги кривыми казались,хотел со стола нож взять - а промахивался, хватал ложку.
Левую сторону с правойпутал, карточные масти не различал, позвали бы на похороны, спел бы "Многаялета", позвали бы на свадьбу, затянул бы "Со Святыми упокой".
Полуслепой от горючейжажды спускался Кавалер на конюшенный двор, на скаку садился в седло, припадал лицомк лошадиной шее, андалузец храпел, чуял: неладное творится с хозяином, но, послушныйповоду, вкривь и вкось вытанцовывал Царицынские тропы заново. Не родился такой конь,который от беды человека умчать может - беда всегда впереди на четыре шага огненнымколесом катится.
Крепкий мед ставили напасеке хитрые медовары.
Селиваново зелье. Напейся,не облейся. Мир навыворот.
Что ни день, что ни вечер,не по своей воле приходил опоенный Кавалер к Богородичке. Смотрел исподлобья. Больнопроводил ладонью от подбородка до кадыка.
Говорил одно, будто каменьв тинистый омут бухал:
- Дай.
Богородичка выносилаиз подклети зелье, сваренное Марко Здухачом. Двигалась ломано и плоско, как вербнаякукла. Ставила зелье на траву, смотрела черными от тоски глазами из прорезей. Молчала.
Себя забыв, припадалюноша к горлу кувшина, и после трех долгих глотков оседал бескостным сугробом ейпод ноги.
Богородичка, жалея его,окунала платок в колодезное ведро и смачивала алые пятна на скулах Кавалера.
Втолковывала, как маленькому,сквозь медовую пелену:
- Не ходи сюда. Не просимёда. Я не могу тебе отказать, за мной следят. Если проведают, что проговориласьтебе, выгонят... Или зарежут. У лебедей разговор короткий. Ох, дурак-дурачина...Очнись!
Осекалась на полуслове,застила свет бисерным рукавом, если он вскидывался:
-Ничего, ничего... Спи.
Но сегодня не так вышло.
Видно не допил Кавалери до срока опомнился. Богородичка думала - спит, как всегда, наклонилась, затаивдыхание, но юноша нашелся - стиснул ее запястья - попалась!
- Говори!
- Тшшш.... Что тебе сказать?Здесь повсюду уши.
Кавалер, хоть и сглатывалот мутной дурноты, хоть и троилось в глазах, прошептал:
- Отвечай, да или нет.Хоть кивни если да... Ты боишься?
- Да.
- Хочешь уйти с пасеки,не пускают?
- Да.
- Веришь мне?
- Нет.
- Я тоже. Ты вольная?
- Нет. Я беглая.
- Вот что. Нового нескажу. Никакой я не прасол. Имени тебе не назову - забоишься. У меня золота, какгрязи. Приходи в Навью Деревню, завтра, как солнце сядет. Оденься неприметно, богомолкойили нищенкой. Лицо открой. Не бойся, я зря смотреть не буду. В деревне никто тебяне встретит. Все карлики к вечерне пойдут. Сегодня Иванова дня канун. Я буду ждатьу пожарного колодца. Дам тебе денег, сколько хочешь, и поедешь к нам в деревню,в Спасское, я напишу письма, тебя примут, как царицу... Домишко на отшибе есть,выморочный, два года, как ничей, я прикажу, чтобы обставили. Ну обустроишься попервости сама, а я скоро приеду... вольную тебе привезу. Ты из каких будешь?
- Костромские мы, - призналасьБогородичка.
- Скажешь потом, к чьейфамилии приписана, я выкуплю. Будешь набело жить. Слышишь: я все могу! Хочешь, наМоскве, на Рождественке сниму для тебя одной целый етаж с видом и садом? В парчеи кружевах будешь щеголять. Сахарную голову лизать.
Помрачило Кавалера поспешноевсемогущество.
- А каково мне будетв московском саду? - тяжело спросила Богородичка.
Кавалер приподнялся налоктях, улыбнулся и заврался, как никогда не врал - искренне, будто по книге:
- В саду воздух чистый.Города не слышно - только разве лошадка от монастыря с хлебной телегой процокаетв переулок. Или водовоз бочку прокатит, сронит капли. Ну кобель из подворотни брехнетраз-другой. А потом - большая тишина. Ограда высокая, легкая, с выкрутасами.
Отовсюду сирень-персючкапрет букетами.
Постель белая, мятыйшелк китайский, подушки пышные. Принесет тебе черная арапка черного кофею с белымисливками на серебре в постелю, окно распахнет. Лежи, прохлаждайся.
Зеркало тебе выпишу отпола до потолка. Подложка серебряная. Раму золоченую закажу у Шульмана на Таганке,модный багетчик, все у него берут. Платьев будет четыре шкапа. Нет, восемь. Хочешьноси, хочешь бросай.
Богородичка отшутилась:
- А что взамен потребуешь?За сирень и зеркало? Говорила мне мамка: не лети ворона, в царские хоромы, барскаялюбовь пуще барского гнева, гнев то высечет, а любовь-то высосет.
Кавалер обиделся, приобнялБогородичку за плечико. Окаменела баба. Не заметил. Потянулся, как кот, аж теплои сладко стало от своей щедрости и доброты.
- Нет, ты все-таки ду-ра.Тебе в руки блага плывут, не зевай, лови подолом, а ты кочевряжишься. Ничего мнеот тебя не нужно. Я добрый. На Благовещение приносит холоп в сетке мелочевку - синички,щегольки, воробушки. Одних пущу - лететь, а какие покрасивше - оставлю в клетке.Разве ж я от них работы требую? Милость-то бесплатно творю. Для души.
- Благовещение прошло.Птицеловы у тебя непроворные. Упустили птицу сквозь пальцы.
Под сыромятными постоламизашуршала трава.
Заслонил солнце темныйМарко Здухач, тиснул большие пальцы за широкий пояс с медными колобахами. Набычился.
Кавалера будто и не заметил