Трезвели девки, зябли.Плакали в кулак.
По горьким тропам пробиралисьрысью на отцовых лошаденках злые с недопоя парни, вытряхивали траву и пепел из волосьев,не боялись суда и ласки не помнили.
Последний парень на гулевойполяне дольше всех задержался, расставился над головешками Иванова костра, ухмыльнулсяпридурковатым ртом, залил огоньки срамной струей, зевнул. Поковылял пешком на тракт,последыш безлошадный.
Если и было под Москвойубежище, так здесь, на маковой полянке на берегу рытого и брошенного пруда. Всяземля тут - восковой литой кружок, небом круглым покрыта поляна, стоят редко яблонидички круглые.
Ободом обступил плешкучастый березничек. Ничего, кроме маков, тут не росло, о позапрошлом годе неведомыйвихорь занес южные семена и высеял для себя.
Черны маки в темноте,красны на заре.
Прямо посреди полянкикамешками-голышами был выложен очажок. Строго теплилось в каменном кольце смирноенекупальское пламя.
Всю ночь просидели Рузяс Кавалером, сблизив головы у огня, держались за руки.
Молчали. В полусне, полуяви.
Чудилось Кавалеру, чтослышит он в глубине под маками, под курганцем, где сидели и глубже, глубже, подстановыми каменными плитами, гулкий полет земной громады вокруг солнца.
Так огонь поет и гудитв закрытой печи, так нерожденный колокол с трещиной жалуется из-под темной воды,что не суждено ему ни звонить, не царевать.
Все праздновали и бесновалисьот пьянства в эту ночь.
А Рузя и Кавалер, будтостражи на воротах, берегли Купалу, не сговариваясь.
Пили крапивную воду мелкимиглоточками по-польски.
Расседланный андалузскийконь гулял на воле, кормился травкой в березнике. К утру соскучился и прибрел клюдям, подогнул колени, повалялся всласть в маках, всю гриву, перепутал набекреньи лежал рядом, дышал. Большой белый конь. Отражался материнский огонь в карих глазахскота смолистыми сполохами.
Как рассвело, Рузя сказала:
- Давай чудеса говорить.
- Чур, ты первая.
- Ты змею-медянку знаешь?
- Видел, когда маленькийбыл. Она незлая. Вроде ужа. Красавица. Только у нас ее называли по другому -"веретеница". Дядька как-то раз показал ее в траве, а я потянулся, думалгривна медная, переливается вся бронзовкой, хотел на шею примерить, а веретеницав землю утекла... Полдня плакал. Говорят, они слепые.
- В эту ночь зрячие.Ивана Купала пожаловал медянкам целые сутки зоркости, чтобы стеречь папоротный цвет.Если заметишь - беги - зрячая медянка бросается на человека, как стрела, насквозьсердце пробивает.
Как же ты без сердцадомой пойдешь? Придется помереть. Ну, ляжешь, поплачешь чуток, помолишься, с бокуна бок повертишься, так понемногу помрешь. А на десяток приходится один, которыйне помирает. Так с дырой в груди домой тащится.
Непрежний человек, он и дорогу обратную забыл,а будто ведет его неведомая сила.
У него одно на уме -вопросы его грызут. Имени и родни не помнит, а если увидит что нибудь, ну там, коняили дерево - встанет, вперится и думает с мУкой : "Зачем это?". Тесноему и тошно а в грудной дыре ветер гудит, скууучно....
Солнце светит? Зачемоно? Люди идут. А зачем они лапотками перебирают, как им не лень? Одни вопросы,а ответов нет. Раньше верный ответ голове сердце подсказывало, а теперь - немаядыра. Голова мякинная. Мается непрежний человек и шляется, и не ест, не пьет. Зачеместь? Зачем пить? Зачем спать? Свирепеют такие порченые люди от вопросов. Им никогданельзя вопросы задавать, иначе набросятся и убьют.
Одного такого мать выбежалавстречать, и кричит с порога
"Сынок? Нешто этоты? Где ж ты пропадал?"
Сын от вопросов взбесилсяи ногой ее в живот шибанул. Сбил с ног и давай топтать по ребрам.
Зачем она? Зачем? Таки растоптал родную мать, еле соседи отняли тело. Его хотели на вилы вздеть, но бабысказали - дело гиблое, был человек, стал Умрук с дырой.
Умрука если и сжечь вбане - не успокоится с вопросами - пеплом будет шевелиться, поползет пепел-беспокойотовсюду, хлеб и вода горелым засмердят. Дети золой надышатся, у них глаза медвежьейкожей зарастут. Все как один встанут ночью дети и уйдут из деревни, все уйдут, дажемладенцы-сосунки. В земле дети выроют норы и станут Слепышами.
Умрука так отгонять надо:вышли бабы, как одна, с горшками и поварешками и стали в днища колотить, гром, лязги визг подняли. Умрук уши зажал, зашатался и ушел восвояси.
Так и бродит по дорогам.Ежели ты умрука дырявого встретишь, ты его не окликай, вопросов не задавай. Еслипеший, ляг на обочину, шапку на глаза надвинь и лежи, не дыши, пока лихо не пройдетмимо. Если конный - так лошадку поторопи от греха. Умруки всякого убивают, кто уних дорогу спрашивает. Вот как страшно медянки папоротный цвет берегут.
- Не цветет папороть.Никогда.
- Конечно, на Купалуне цветет, про то бесы брешут, чтобы дураки в буреломе искали. Папороть цветет вСочельник. Я видела его, как тебя... Стебелек тоненький с волосок, а на той жилочкецветок - как вынутый глаз - синий-рассиний. Ресницы густые лепестками. Цветок горит,хохочет, как колокольчик, и вокруг себя катается - у него стебель слабый, долу клонится.
Я его не тронула. Поклониласьи сказала: Христос родился.
А цветок в ответ тоненькимголоском: Воистину родился!
Я ему рукавичку подарила.Пусть закатится в нее, погреется. Матушке сказала, что потеряла, она мне еще свяжет,а ему радость. Он красный узор любит, самый простой, крестиком. А золота он подземлей не видит, и на приворотное зелье не годится, он цветок близорукий, для радостирастет просто так. А теперь твой черед говорить чудеса.
- Я не умею, - смутилсяКавалер, - Одно с другим не вяжется.
- Соври.
- Совру. Знаешь, я возьмутебя в жены, когда закончу дела. Зашлю сватов. А родители запретят, в угон пойдем,после грянемся в ноги, твой отец меня плетью отходит по хребту, а потом, делатьнечего, простит и благословит. Мы с тобой поедем в Ростов. Нет, ну его Ростов, люднотам и пыльно. Мы в Серафим-город поедем, где Дон с Хопром сливаются. Дом построюна плотине, чтоб вода шумела.
В палисаде подсолнухивысадим. Стены известью побелю, а ты молоком от козы однорогой напоишь меня послеработы.
Стану на майдане торговатьлошадками. Ночью угоню, днем цыганам продам, что могу - пропью, а наутро куплю тебегранатовое яблоко, чтоб ты с утра меня добром встретила. Ты гранаты когда-нибудьела?
- Нет.
- У граната корона вместочеренка. Сожму в кулаке - терпкий сок потечет из трещины. А нутро у граната горькое.Внутри семечек, что бисера в коробочке. Какая баба его съест, станет плодовита- мужик только взглянет, за руку подержит, а она уже тяжела.
Ты мне детей родишь.Срок придет, будешь петь бузинные песни, которые от родовой муки помогают, я тебебабку приведу самолучшую.
Сначала один сын будет,потом второй, а годы минут - так и дочка, последыш. Назовем дочку Сашкой. В отца- курчава да черна, в мать - махонька и беленька. А наутро я уеду и напьюсь бузойна пристани, а ты вынесешь дитя на крыльцо, где вечно вода шумит и солнце светит.
Дивитесь люди - белаяРузька черную ворону родила мужикам на погибель. В кумовья дивью бабу позовем, вкумы водяника. Будем днем плясать и куличи печь, будем ночью по берегам бродить,костры из хвороста зажигать над рекой. Однажды тебе надоест сидеть дома, и тогдая приведу лунного вола, большого-пребольшого, выше леса. Это вол по имени Букварь,он дышит, где хочет.
Тулово у вола серое,нос белый, рога витые золоченые - чтобы на вола забраться, надо высокую лестницусколотить и к его боку приставить. А в боку у Букваря - окно, на окне - фиалка изанавесь кружевная. А ночью в окне мигает свеча. Никого в окне никогда нет.
Заберемся всей семьейна вола и поедем кочевать по ковылям. Сядем меж рогов, земля, леса-поля - горы далековнизу поплывут.
Завечереет, а нам и говоритьне надо, сыновья дремлют, я соломинку жую, за волом слежу, ты дочку титькой кормишь,зарницы считаешь.
Ночевать будем у реки.Вол пойдет на пастьбу, еловые верхушки жевать, хвостом бока хлестать. Букварю глубокаярека по колено, он с неба зодиак слизывает, как соль.
Сыновья на рыбу шелковыесети поставят и вытянут судачка и щуку, а повезет - так поймают Вифлеемскую Звезду.Это не звезда вовсе, а рыба шестоперая, вроде ерша, только под водой радуется исветится, как фонарик, и крылья у нее, а не плавники, будто у бабочки - павлинийглаз. Днем она в глубине под камушком лежит, а ночью летает по небу и светится изнутри,дорогу указывает, если заблудится кто. Жарить ее нельзя. Потому что разрубленноеживорыбье на сковороде пляшет и корчится, а Вифлеемская рыба веселые песни поет.- Кавалер прервал дремотное балагурье и спросил:
- Что это? Дождь?
С ясного неба пронизалирезную листву первые капли.
Долговязыми призракамивзволновались стволы березняка.
Ливень хлынул.
Стеклодувное небо светлои высоко округлилось, голуби в нем били крыльями меж иглистых капель, лесные вяхири,много их, много, голова кружится, если засмотришься в белокрылую высоту.
Вскочил Первенец на всечетыре - заржал спросонок, поддал задом, закозлил, отмерил ливневые холсты машистойиноходью.
Кавалер сорвал пятнамипромокший кафтан, чтобы укрыть хохочущую Рузьку, но девчонка отпрянула, побежалапо маковому кругу вслед за конем и ливнем.
- Промокнешь! Простудишься,Маруся! - Кавалер сам мокрый, как мельничное колесо, гнался за белой бегуньей -и не поперхнулся именем, не опомнился.
- Промокну! Простужусь!- дразнила девчонка.
Застыла посреди маковойполянки, руки-чашечки вскинула над головой, ловила капли.
От подмышек до узкихбедер хотелось обвести ее ладонями, как покатую бутыль, и гладить дотла.
Ливень отступал на восток.
Неслись в ясности лоскутыоблаков. Рассвет вырос сразу, новосельный терем - малиновый, голубиный, с маковкамитуманными, гранеными флюгерами, с багульником и горечавкой на плечах.