Разом обернулись гостина скрип двери.
Уставились.
Кавалер смирно замерна пороге. Узнал двоих.
Иван Петрович Архаров,московский неподкупный обер-полицмейстер в расстегнутом кафтане синего бархата,привстал, шоркнул ножками кресла, выронил из рук игральные кости и деревянный стаканчик.Доброе котовье лицо скривилось изумленной гримасой.
Второй не шелохнулся- да и зачем. Человек-копна, лицо елейное, безбородое. Крест осьмиконечный на жирной,как ватой подбитой груди. Отвернулся.
Кондрат Селиванов. Собственнойперсоной.
А вот третий игрок -вскочил, цокнул шпорами. Камзол дорожный, раззолоченный, волосы пудрены, налетел,обдал лавандой и миндальным маслом, плеснул перед глазами индюшачьими кружевнымибрыжами. Притиснул к груди Кавалера, ловко придушил. И окликнул приказным голосом,как на сцене:
- Братец! Ты ли это?
То был старший брат Кавалера.Вот уж кого не ожидал увидеть на Москве в час вечерний.
Кавалер было трепыхнулся,вырвался из объятий:
- Пусти. Сказать...надо.
Старший брат ловко сунулмладшему поддых кулаком. Принял на грудь падение тела.
- Он не в себе, господа.Мать глаза выплакала! Неделю его ищем! Считай, похоронили! -
быстро объяснил старшийбрат, выталкивая Кавалера за дверь. - Простите, господа, дела семейные.
- Понимаю, ваше сиятельство,- облегченно вздохнул Архаров.
Грохнула дверь, отсеклабратьев.
Полицмейстер собрал рассыпанныекости, ссыпал в стаканчик, потряс перед носом Селиванова.
- Ну что, играем по новойна щелбан, Кондрат?
- Играем, Ваничка. Играемна интерес, - пискляво откликнулся скопец.
29. Приходи вчера
"Если девушки метрессы,бросим мудрости умы. Если девушки тигрессы, будем тиграми и мы. Как любиться в жизнисладко!. Ревновать смешно и гадко, крив и глуп ревнивых путь...
Их нетрудно обмануть".
...Веер для утра, веердля улицы, веер для вечера, веер для оперного дома, веер "машкара" длятайных дел, чтоб лицо от Бога закрывать.
Самый дорогой веер -маска, разворот шафранного шелка, с прорезями для глаз.
В углу глаза - там, гдеу живых очей слезные мешочки - дрожала хрустальная продленная капелька.
Затенив лицо веером,скользит по елочкам половиц красавица былых талых лет.
Язычок прикушен, мочкиушей напросвет розовы, в глубоком лифе мерцает гранатовый аграф, дробит сияние свечей,бросает летучие отсветы на обнаженные сосцы.
На глубокую ложбинкумеж грудей намекают вологодские кружевца. Дышат, вьюжат, голову кружат.
Долгий глоток молока.Бусины - прусский янтарь, диконький, теплый, морского отлива медвяная смолка. Новогоднееполено в камине. Сибирская кошечка на половичке замывает лапкой гостей. Клавикордовтленный отзвук в гобеленных комнатах.
Рыхлый снег валит заокнами. Между рамами - вата, стеклярусы, ленивые зимние яблоки.
Час вечерний и случайный,косматая пятистенная Москва.
Пепельные локоны красавицыразвились на сквозняке, на левом виске молчит тафтяная мушка - "убийца",беличья муфточка на поясе, восемь крахмальных юбок на ивовом корзинном каркасе,белые чулки отменно натянуты - ни морщинки, обливные голени и французские певучиекаблучки туфелек - обе на одну ногу, иных не шьют.
Атласные розы на пряжках.
Истлели. Осыпались.
На белом голом плече- грузинской чеканки кувшин. Павлиньи перья и лисий остролист в узком горлышке.
То ли дремлет наяву красавица,ли флиртует с декабрем вполоборота.
Дочка в дальних комнатахкриком кричит. Первые зубки режутся.
Нянька ижорка, качаетнезаконную доченьку в нетопленной комнате, припевает "А-ааа! А-ааа! Дам оладья,дам платка..."
Молодая кокетка грянуласьс небес оземь, очнулась в кресле и сморщилась от старости, как чернослив.
Пасмурно за стеклами.
Утреннюю почту и кушаньееще не приносили.
Дочка моя молочная плачетв темной каморе?
Как надоела...
Щеголиха прошлых летщелкнула пальчиками, поморщилась.
Нет у меня дочери.
Ни разу не рожала.
Тридцать лет Любовь Андреевнатравила из утробы плоды, парила ножки в горчичном кипятке до кровотечения, запареннуюпижму пила. В последний миг соития выталкивала из жерла твердый корень, собиралав горстку исторгнутый мужской перламутр, хоть в рот, хоть в складку на животике,по методе венецейских куртизанок, хоть между бедер или сзади, лишь бы не в детородноеместо.
Если не помогали предосторожностии на пару месяцев задерживались крови, в ход шли тонкие серебряные крючья и особыйуксус, настоянный на лунных травах.
Сколько ночей ЛюбовьАндреевна молотила кулаками в штофную стену, рушила шелковые ширмы, расписанныесосновыми ветками, снегопадами японскими и кипарисами, гнусаво кричала крепостнойрабе, давя в горле тошноту:
- Унеси! Тотчас!
Слуги тащили на поганыйдвор выкидыши в горшке.
Нет у меня дочки. Послышалось.
Котенок пищит. Велю утопить.
Двери скрипят. Велю смазать.
Часы бьют. Велю продать
В туалетной комнате- парики на болванках, числом больше десятка, для всякого случая.
"Цыганка":в прядях кизил и атласные ленты, дикий янтарь, медные монеты и коралловые веточки."Прекрасная огородница": тюлевые мотыльки, церковные барвинки да тысячелистник.
А главный фасон -"царская охота" - павлиньи перья, кроличий пух, креповые розетки, куриныеи абрикосовые косточки, а меж ними - золотые цепки с глухими колокольцами.
Старуха примеряла парикиперед зеркалом. Мелко трясла головой.
Волосок бровный из линиивыбился.
Серебряные щипчики сомкнулись,щелкнули, дернули.
Зашипел волосок на свечке.
Ай, больно...
Щипцы-плойка калилисьна таганке докрасна.
Стальные раскаленныежвала намотали локон, потянуло паленым волосом.
Лето в Москве - пыльное,клеверное, что ни час, то полдень
Скачут по дворам в мылеи пыли курьеры в поярковых треуголках.
С порога лакей окликнул:
- Для мадамы есть почта?
- Ждите. Пишут! - крикнулкурьер и растаял за углом.
Пять лет - один ответ.
Пишут.
Кондитер в белом колпакепроплыл утицей по шахматным полам, принес на пальчиках фарфоровое блюдечко - а нанем - колобки из бухарской пастилы с алой вишенкой напоказ - "венерины сосочки",самое дамское лакомство для рассветного часа.
Старуха взяла одну конфетку- сдула сахарную пудру, внятно куснула сбоку. И со свистом всосала воздух.
На зубок попал десерт.
Ай, больно!
Любовь Андреевна ударилаповара.
В уме ли ты, раб?
Нешто не знаешь - я седьмойдесяток разменяла. Клыки выпали. Десна кровоточат.
Замычал холоп на улыбочке.
Камеристка поднесла гневнойбарыне высокий стакан воды и плошку - сплюнуть мутное полоскание с пресной волокнистойкровкой.
Тем и утешилась старухана сей день.
Простила кондитера, простиластарость свою, простила ординарный вторник, простила скуку и пыль московскую.
Вздохнула. Дала поварув кулак рубль. Улыбнулась.
Все врут. Ничуть не стара.И глаза при морском блеске, и между ног зудит прорезь, как тридцать лет назад -кайенским перчиком, обморочной пряностью, зря что ли полвека подмывала тайностикипяченой студенецкой водой. Зря что ли выписывала капли и притирания из Европыи Нового Света - по целковому на золотник: отвар желудевый, мирра, кипарисовые орехи,те наоборотные снадобья, что внутренность стягивают и вяжут, делают из женщины- свежую девушку.
Потом шарлатаны армяшкивопят в торговых рядах на старых Миуссах
"Из шустрой белкиделаем целку! Тай-тай, налетай! Полцены за целку, полцены за белку. Давай, давай,давай-вай-вай!".
Лунки ноготков белымбелы, а пластинки розовы, какой кавалер те ноготки видал- так на коленках, бывало,ползал, умолял - душенька, ласточка, любушка, дай облизать!
Дай глубоко облизатьбез укоризны, без памяти лезвийно заточенную пилочкой рабочую грань ногтя на среднемпальце.
Сорок лет тому назад.
Теперь фаланги Любови- сухие коленца бамбука, какой из Китайской стороны кораблики по желтому морю возят.
В оны дни все на светесладости перепробовали пальчики Любови Андреевны: щупали под корсажем подметныеписьма, предавались женской щекотке с вельможной наложницей, впивались в мокрыеволосы и тянули пригоршней за пудреные гвардейские вихры на затылке, цепко держалиподстриженное писчее перо - как любила она по молодости сочинять при оплывших свечахчувствительные письма выбывшим на погост адресатам.
Такая женщина и на смертномодре не забудет искусство десятью манерами красиво подбирать подол платья в дождливыйдень.
Старуха ворожила, наряжаласьперед трельяжем - актриса, искусница, кружевница, читательница романов, причудница,петербургская картежница, седовласая волчиха.
Не на праздник так собираются,не на смотрины. Нет, так суровые егеря проверяют патронташи, осматривают оружие,скрипучие аглицкие седла, подпружные пряжки, собачьи своры и вабила - все ли готовок царской охоте?
Не подведет ли стремя,смазаны ли плети из воловьих жил, пыжи хороши ли, здоровы ли псы-легаши?
Любови Андреевне подносилина бархате болгарские серьги, ожерелки "ошейники" из слепой воды самоцветов,бархотки с мертвыми медальонами, но мановением руки отсылала барыня ювелирный вздор- сегодня не желаю.
Моя шея и без прикрасбела.
Вы послушайте, комнатныедевушки: меня выбелило время. Вам и не снилась лебяжья, костного фарфора белизнамоя. Молитесь, чтобы спас Господь от моей чистоты Вас, молодых да ранних, неписанныхкрасавиц.
Наконец старуха подставиласухое горло под кисточку живописца - приказала вывести узор иранской хной прямона коже - еле видимый, муаровый, тонкий тлен, будто трещинки на старинной фламандскойдоске, прошлогоднего листа жилкование.
Девки обмахивали свежийузор фартуками - чтобы быстрее засох и не смазался.
Хозяйка отражалась в